Поворачиваюсь и ставлю ноги на пол. Но он холодный, и я тут же поднимаю колени к подбородку — под одеялом, конечно, потому что больничная рубашка почти ничего не прикрывает.
— Какая она?
— Кто — она? («Кто–на?»)
— Новая планета.
Л хотя мне вообще не хотелось лететь, хотя я ненавижу каждое мгновение, проведенное ради этого во льду, мне не удается скрыть звучащее в голосе благоговение. Новая планета. Наконец–то мы добрались до нее. Планета, на которую никогда еще не ступала нога человека.
Мальчик встает. Он такой высокий, что язык не поворачивается называть его мальчиком, но в то же время в лице его есть что–то совсем детское, словно в жизни его не было ничего, что заставило бы его повзрослеть, заострило бы мягкие черты лица суровостью возраста. Повернувшись ко мне спиной, он подходит к дальней стене. В этой маленькой комнатке он возвышается, словно башня, заполняя ее всю. Чем–то, совсем капельку, этот мальчик напоминает мне Джейсона. Не внешностью — он куда более смуглый и крепкий, чем Джейсон — а осанкой и походкой, словно он абсолютно точно знает свое место в пространстве. Опирается о стену, лицом к прямоугольному металлическому щиту. По краям из–за металла пробивается свет. Должно быть, за ним что–то вроде окна.
— Мыще–недли–тели, — произносит он. Пока он смотрел на меня, и мне видны были его губы, я не осознавала до конца, какой все–таки у него непонятный говор.
— Что?
Он поворачивается. На этот раз мне удается разобрать слова.
— Мы еще не долетели.
— Что… В каком смысле? — холод, ледяной, адский холод заполняет все внутри.
— До посадки еще примерно пятьдесят лет.
— Что?
— Мне жаль. Сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней. Мне очень жаль.
— Зачем вы разбудили меня раньше срока?
— Это не я! — возражает он, заливаясь краской. — Никого я не будил! Почему я?
— Я просто хочу знать, почему нас всех разбудили на сорок девять лет и двести с чем–то там дней раньше срока! И где мои родители?
Мальчик опускает глаза. Что–то в его взгляде заставляет ледяной ком у меня в животе ходить ходуном.
— Не всех разбудили так рано, — говорит он. Глаза его умоляют меня понять, что он имеет в виду, и перестать задавать вопросы.
— Где мои родители? — повторяю я.
— Они… внизу.
— Я хочу их увидеть. Поговорить с ними.
— Их…
— Что с моими родителями?
— Их еще не реанимировали. Они заморожены. Все, кроме тебя, еще заморожены.
— Когда они проснутся? Когда можно будет их увидеть?
Мальчик пытается незаметно прокрасться к двери.
— Может, лучше позвать Старейшину, чтобы он объяснил?
— Какого еще старейшину? Что объяснил? — я срываюсь на крик, но мне плевать. Одеяло соскользнуло с ног. Мысли скачут, постепенно складываясь в картинку, разбиваясь о слова, которые он сейчас скажет, которых я жду с ужасом, которые ему придется произнести, иначе я не поверю.
— Эээ… Ну, в общем… Их не разбудят, пока мы не долетим.
— Через пятьдесят лет, — глухо говорю я.
Мальчик кивает.
— Через сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней.
Несколько столетий я лежала, вмороженная в кусок льда. И все же никогда не чувствовала себя так одиноко, как теперь, в эту секунду, понимая, что я в сознании, я проснулась, я жива. А они — нет.
16Старший
Она начинает плакать. Слезы ее не тихие и печальные, это слезы ярости, словно она ненавидит весь мир или, по крайней мере, весь корабль, который стал теперь ее миром. Так что я поступаю, как поступил бы любой здравомыслящий человек, столкнувшись с женскими слезами.
Сматываюсь оттуда со скоростью света.
В левом ухе раздается знакомое «бип, бип–бип».
— Входящий вызов: Старейшина, — сообщает вай–ком мягким женским голосом.
— Отклонить.
Старейшина ушел из Больницы, как только Док занялся восстановительной терапией. Он не помогал ставить капельницы, не смотрел, как через них в Эми влилось три пакета питательного раствора. Не укладывал ее на больничную койку, которую приготовил Док. Его не было здесь, когда она пришла в себя, он не сидел возле нее целых семь часов подряд, просто чтобы она не просыпалась в одиночестве.
И мне сейчас параллельно, что он там хочет сказать.
Что меня заботит, так это Эми. Может, если она получше узнает «Годспид», то перестанет так рыдать? Если принести ей частичку дома, что–нибудь, что напомнит ей о Сол–Земле, может, она…
Я направляюсь прямо в сад, что на заднем дворе Больницы. Сейчас он весь утопает в цветах, но я знаю, что мне нужно: большие желтые и оранжевые цветы, что растут у пруда — они почти такие же яркие, как волосы Эми.
Их приходится поискать; осталось лишь несколько цветков. Тяжелые головы их сонно клонятся к воде. Я становлюсь на колени, не обращая внимания на пятна грязи на штанах, и срываю полдесятка цветов. Лепестки длиной с мой палец, заворачиваются на концах, медвяный запах лениво заползает в нос.
— Старший.
Зараза. Оборачиваюсь и встречаюсь взглядом со Старейшиной. Пальцы непроизвольно сжимают стебли.
— Ты отклонил мой вызов, — голос его звучит глухо и монотонно.
— Я был занят.
Ледяной взгляд опускается на цветы.
— Конечно.
Иду назад, к Больнице. Старейшина следует за мной.
— Ты забываешь о своих обязанностях. Вчера я дал тебе задание, его нужно выполнить.
— Это не срочно.
Начинаю подниматься по ступеням, но Старейшина хватает меня за воротник и оттаскивает назад.
— Корабль важнее любой девчонки.
Киваю. Тут он прав.
— Ей вообще здесь не место, — бормочет он. — Еще одна помеха.
Стебли у меня в ладони превращаются в кашу.
— Помеха? — теперь уже я говорю глухо и монотонно.
— Ее присутствие опасно для корабля. Различия. Первая причина разлада.
В груди взрывается буря протеста. Не таким лидером я хочу научиться быть — не холодным и безразличным к Эми. Вчера Старейшина сказал, что мое дело — защищать людей. Я не знал, что он имел в виду только наших людей.
— Возвращайся на уровень хранителей и займись заданием.
— Нет.
Глаза Старейшины сначала широко распахиваются, а через мгновение сощуриваются.
— Нет?
— Нет, — я вырываюсь из его рук и иду в фойе, к лифту. Старейшина успевает зайти туда вслед за мной до того, как закрываются двери.
— У меня нет времени на твои ребячества. Повторяю последний раз. Возвращайся на уровень хранителей.
— Нет, — улыбаясь, говорю я, но это лишь маска, чтобы скрыть страх. Старейшина терпеть не может неповиновения, а я никогда еще так открыто ему не перечил. Одна часть меня порывается взять свои слова обратно, извиниться и послушаться приказа, как я слушался всегда. Другая часть хочет, чтобы он меня ударил. Тогда я смог бы врезать ему в ответ.
Старейшина поднимает левую руку к кнопке вай–кома.
— Запрос доступа, степень — Хранитель. Голосовое управление — Старейшина, — говорит он, и внутри у меня все сжимается. Сейчас случится что–то нехорошее. — Команда: активировать усилитель шумов на вай–коме «Старший». Тон и частоту варьировать. Уровень интенсивности: третий. Прекратить при появлении объекта на уровне хранителей.
В эту же секунду мое левое ухо наполняет низкий шум, Я закрываю ухо ладонью, но звук идет не снаружи, а изнутри, из моего вай–кома. Гул на мгновение сменяется скрипом, снова превращается в гул, а потом проходится прямо по барабанной перепонке зубодробильным скрежетом.
Стучу пальцем по кнопке вай–кома.
— Голосовое управление! Команда: прекратить все звуки!
— Доступ отклонен, — женский голос перекрывает кошмарный хлюпающий звук, напоминающий о коровьих родах. Ччччерт! Это не биометрический сканер, здесь у меня нет таких же прав, как у Старейшины. Вай–комы у каждого из нас разные, и мой перестанет сходить с ума только после команды Старейшины.
— Останови, — говорю я. Ухо заполняет неясное бормотание, что было бы само по себе не так уж страшно, вот только звук сопровождается резким «пи–и–и!», от которого я каждый раз подскакиваю на месте.
Двери лифта открываются, и мы входим в комнату для отдыха.
— Шум прекратится, когда ты придешь в учебный центр и будешь готов слушаться и учиться, — издевательски–дружелюбно говорит Старейшина. Снова нажимает на кнопку вай–кома. — Команда: увеличить интенсивность до четвертого уровня, — звуки становятся громче. Старейшина улыбается мне, потом разворачивается и выходит из комнаты в направлении кабинета Дока.
Я пытаюсь заткнуть ухо пальцем, но не помогает. Вай–ком подключен непосредственно к барабанной перепонке. В ухе взрывается звук разбивающегося стекла вперемежку с кукареканьем.
— Красивые цветы.
— Орион? — Может, я и должен был бы удивиться, увидев в Палате регистратора, но слишком уж много внимания отнимает какофония в левом ухе. Я даже забыл про цветы, зажатые правой руке. Зеленая кровь из сломанных стеблей сочится между пальцами.
— Нужно было пополнить запасы. — Орион встряхивает небольшую пластиковую бутылочку с таблетками внутри. Он их, должно быть, стащил. Никому не разрешается хранить у себя психотропные препараты — даже если ты не лежишь в Больнице, их доставляют тебе ежедневно, по одной дозе за раз.
— Не хочу, чтобы Старейшина или Док меня поймали, — Орион прячет таблетки в карман.
Снова закрываю ухо ладонью в слабой попытке заглушить шум, но ничего не выходит.
Орион мрачно усмехается.
— Ааа, старый трюк. Бесполезно пытаться остановить шум. Только хуже станет, чем дольше будешь пытаться, — он смотрит, как я стучу по уху кулаком. — Просто сделай, что он приказал, иначе свихнешься.
— Откуда ты знаешь? — голос мой звучит резко и зло, но только потому, что я с трудом концентрируюсь на чем–либо, кроме воплей в ухе.
— Просто хотел дать добрый совет: бесполезно открыто восставать против Старейшины. Это ничего не даст. Он — словно старый король, слишком привык к власти. Нельзя прямо бросать ему вызов. Нужно быть немножко хитрее, — Орион убирает за ухо длинную прядь растрепанных волос, и мне снова бросается в глаза белая паутинка шрамов, подающая шею с левой стороны. Его кожу словно разорвали, а потом неумело скрепили снова.