Все женщины вокруг меня кладут руки на животы.
— Наши дети, — говорит одна стоящему рядом мужчине. — Наши дети увидят Землю.
Слова эти бегут по залу, словно пламя, все фермерши мурлычут их своим еще не родившимся детям. Тихие слова надежды, слова утешения. Они не думают о себе. Они думают лишь о детях, что растут у них в животах, о будущем.
— Если считаешь путь веками, не так уж страшно ошибиться на двадцать пять лет, друзья, — добавляет Старейшина, и я замечаю, что некоторые фермеры начинают согласно кивать.
— Нет, страшно! — орет Харли, высвобождаясь из объятий Барти и Виктрии. — Ты обещал нам землю, обещал дом, обещал настоящие звезды, а теперь говоришь, что мы умрем, так и не вдохнув воздуха, который не перерабатывался снова и снова сотнями долбаных лет?!
— Но ведь наши дети, — говорит одна из фермерш, — наши дети будут жить на Земле. Этого достаточно.
— Нет, этого мало! — кричит Харли. Он уже почти в переднем ряду; почти лицом к лицу со Старейшиной. — И будет мало, пока я не почувствую под ногами настоящую землю!
Старейшина делает шаг вперед, и вот он уже перед Харли. Он подзывает его пальцем, и Харли, при всей его ярости, все же наклоняется. Тот шепчет ему что–то на ухо. Харли страшно бледнеет, глаза его наполняются печалью, смертью. Дослушав до конца, он выпрямляется, оглядывает толпу и убегает прочь из Большого зала. Исчезает в люке. Мы все молча слушаем стук его шагов, пока его не поглощает тишина.
Я смотрю на Эми, ожидая, что на ее лице будет написана такая же ярость. Она определенно сердилась, когда я сказал ей, что до посадки осталось пятьдесят лет — что она чувствует теперь, узнав, что первые шаги по новой планете мы сделаем только через семьдесят пять лет? Мое сердце тяжело бьется о грудную клетку. Когда ее родителей, наконец, разморозят, их дочь уже, наверное, будет мертва. И у Эми даже не будет шанса попрощаться.
Эми бледна, но гнева в глазах нет, и в том, как она держит голову, нет ни тени протеста.
— Эми? — тихонько зову я. Она поворачивается ко мне. — Что ты обо всем этом думаешь?
Молчание.
— Это грустно, — говорит она наконец, но в голосе ее печали не слышно. — Жаль, что так случилось. Но, наверно, все образуется, — голос ее звучит вяло и монотонно.
— Что с тобой? — спрашиваю я.
— Все хорошо, — отвечает Эми. Она моргает; взгляд не фокусируется. — Звезды такие красивые, — добавляет она.
— Это не настоящие звезды! — шиплю я ей на ухо. — Ты разве не видишь?
— Хвостики у них, прямо как у комет.
Я наклоняюсь ближе.
— Ты же видела настоящие звезды! Они не такие, ты ведь знаешь! Хвосты им приделали, просто чтобы все думали, что мы быстро летим!
— Да, мы быстро летим, — произносит Эми и указывает на Старейшину: — Он так сказал.
Отступаю шаг назад и оглядываю ее. Ей словно тяжело стоять. Плечи опущены. Даже волосы выглядят вяло.
— Что с тобой? — повторяю я.
Она моргает.
— Тсс. Наш Старейшина говорит.
У меня отпадает челюсть. Наш Старейшина? Наш Старейшина?!
— Друзья, — начинает он. — Я знаю, это тяжело. Но я хотел собрать вас здесь, дать вам увидеть звезды, чтобы вы могли рассказывать детям, когда они родятся, о небе, которое их ждет! О мире, который станет им домом!
Из толпы раздаются одобрительные крики. Настоящие, искренние.
И даже Эми присоединяется.
53Эми
Забавное ощущение.
Не «забавное» в смысле «смешное». «Забавное» в смысле «странное».
Беги, говорит мне тело. Если что–то не так, беги. Когда бежишь, тебе лучше. Ты чувствуешь себя нормальной.
Но зачем бежать? Куда бежать? Какой смысл?
Глупости все это.
Лучше останусь тут.
И подожду.
Мир какой–то медленный.
Словно иду под водой.
Словно тону.
Крики окатывают меня теплой волной радости, и я присоединяюсь, вливая свой голос в общее счастье, становясь частью толпы. Старший смотрит на меня как–то забавно (не «забавно» в смысле «смешно», «забавно» в смысле «странно») и молчит. Не знаю почему.
— Почему ты не радуешься? — спрашиваю я.
Старший долго не отвечает, а когда, наконец, открывает рот, я уже почти забыла, о чем спрашивала.
— Мне нечему радоваться.
А разве обязательно радоваться «чему–то»? Почему просто не… радоваться?
Люди потихоньку покидают уровень хранителей. Я стою на месте и провожаю их взглядом. Пол от их шагов легонько вибрирует, словно рябь пробегает по воде, когда в нее бросили камешек. Закрываю глаза, чтобы посмотреть на мир ногами.
На мгновение мне вспоминается Земля. Рябь на воде в прудах.
Воспоминание бледнеет. Я здесь. Сейчас. Не там.
Зачем думать о Земле?
Старший касается моей руки. Открываю глаза. Все остальные ушли. Кроме Старшего и Старейшины. И меня.
Старший идет в сторону Старейшины. Обернувшись, зовет меня.
— Идем, — говорит он. — Ты что, не пойдешь со мной?
А, да. Конечно. Я иду за ним.
Старейшина смотрит на меня, и тело реагирует раньше, чем разум: внутри все сжимается, меня чуть не выворачивает. Я спотыкаюсь… почему ноги не хотят подходить к Старейшине? Почему дыхание сбивается, сердце бьется, как бешеное?
Почему мне не нравится Старейшина?
Трясу головой, отгоняя все эти мысли. Конечно, Старейшина мне нравится. Почему он должен мне не нравиться? Он — мой командир.
Вдруг подскакиваю от какого–то громкого звука. Кажется, звук исходил от Старшего.
Я пропустила часть разговора. Щурясь, стараюсь сфокусироваться на них. Вроде бы мне очень важно это слышать. У меня такое чувство, что мне надо слушать, что это серьезно.
— Что ты сделал? — кричит Старший.
Почему он кричит?
— Ничего такого, чего не будешь делать ты, — рычит в ответ Старейшина.
— Я никогда не буду, как ты! Никогда! Это все ложь! — я перевожу взгляд туда, куда он указывает, и вижу звезды. Они такие красивые. Блестящие. Яркие. Совсем не такие, как дома.
Сердце пропускает удар, на мгновение я забываю, как дышать. Дома? Но дом здесь. Зачем думать о других звездах? У меня есть эти. Их мне хватит. Они красивые. Блестящие. Яркие.
— Во что ты играешь? — слышу я крик Старшего и понимаю, что снова отвлеклась от разговора.
Нельзя отвлекаться.
Но… почему? Это ко мне не относится.
«Нет, относится», — шепчет мне внутренний голос.
«Как?» — спрашиваю я.
Но ответа нет.
— Ты маленький нахал. — Старейшина наклоняется ближе к Старшему. — Им нужна надежда, ясно? Им нужны красивые блестяшки…
Я поднимаю глаза на красивые блестяшки. Они красивые. И блестящие.
Моргаю. Куда делся звук?
Старший со Старейшиной оба смотрят на меня.
Надо что–то им сказать? У них такой вид, будто они хотят от меня что–то услышать.
Но что мне им сказать?
— Эми? — тихо зовет Старший.
Старейшина усмехается, обнажая зубы. В животе снова все сжимается, я чувствую на языке горечь, но уголки губ ползут вверх в ответ на его улыбку. Старейшина наклоняется ко мне. Гладит по щеке. При его приближении мне почему–то вдруг хочется отшатнуться. Но это глупо… с чего вдруг? Я остаюсь на месте. Он берет мое лицо в ладони и притягивает меня к себе.
— Убери от нее руки, — рычит Старший.
— Ты что, не видишь? — спрашивает Старейшина. Наверно, он обращается к Старшему, а не ко мне, хоть и смотрит на меня. — У людей на «Годспиде» простые потребности, простые желания. Дай им ярких огоньков, и они назовут их надеждой. Дай им надежду, и они сделают все, что угодно. Будут работать, когда не хотят. Будут размножаться, когда кораблю нужно пополнение. И все это — с улыбкой на лице.
Губы Старейшины изгибаются в улыбке. Глаза — такие теплые, карие и уютные — глядят в мои глаза.
Я улыбаюсь в ответ.
54Старший
Что–то случилось. С Эми что–то случилось.
— Что с тобой? — спрашиваю я. Она моргает.
— Ничего.
Нужно отвести ее к Доку. Не знаю, можно ли ему доверять, но кто еще поможет? Старейшине уж точно доверять нельзя.
Скорей увожу Эми с уровня хранителей и подальше от Старейшины. От страха и восторга, с какими она впервые поднималась по гравтрубе, не осталось и следа — они сменились вялым безразличием. Послушно, как собака, она следует за мной по дорожке больничного сада, тупо глядя вперед — не на цветы, не на статую Старейшины, а просто вперед. Сомневаюсь, что она вообще что–нибудь замечает.
На первом этаже Больницы не меньше десятка людей. Половина — пожилые, остальные помоложе — сыновья и дочери, которые привели их сюда.
— Она не в себе, — говорит мужчина, наклоняясь к полной медсестре с дряблыми руками, заведующей отделением «скорой помощи». — Чересчур стара для гравтрубы, но я ей рассказал про собрание, которое было на уровне хранителей. И кажется, она из–за него свихнулась. Все путает.
— Ничего я не путаю, — скрипящим голосом возражает старушка у него за спиной. — Я его помню ясно, как день. Звезды со светящимися хвостами. Единственный раз, что я видела звезды.
Я тяну Эми за собой, как растерянного ребенка, но, если честно, я растерян куда больше, чем она.
Медсестра с дряблыми руками кивает мужчине.
— Ты не виноват. У пожилых часто к старости все в голове путается. Для таких у нас есть места на четвертом этаже. Я ее отправлю туда, к Доку на осмотр.
— Спасибо, — со вздохом облегчения говорит мужчина и оборачивается к старушке. Поговорив с ней, поручает заботам медсестры, и та ведет старушку к лифту, где уже стоим мы с Эми.
— Ты — Старший. Тот, который не умер, — говорит старушка, увидев меня. — И девочка–эксперимент, про которую нам Старейшина говорил.
— Здравствуйте, — улыбается Эми, протягивая женщине руку. Если до этого у меня еще были сомнения, точно ли с Эми что–то случилось, то сейчас они исчезли. Эми — нормальная Эми, та, которую я знаю — ни за что не позволила бы называть себя экспериментом.