И исчезает.
Дверь шлюза захлопывается, оставляя внутри пустоту.
Харли больше нет.
69Эми
Пока я спала, кисть прилипла к щеке. Если бы Харли меня сейчас увидел, то рассмеялся бы и назвал своей раскрашенной Рыбкой.
Рядом с дверью красным светом мигает на стене квадрат. Это кнопка от маленькой прямоугольной ниши рядом с той, откуда появляется еда. Я ее нажимаю, и из–за маленькой дверцы появляется бело–голубая пилюля. Так вот для чего нужна эта штука.
Ингибиторы. Чтобы не дать мне сойти с ума.
С отвращением разглядываю пилюлю, а когда глотаю, она прилипает к горлу. От нее жжет пищевод, а желудок сводит спазмом с такой силой, что меня чуть не выворачивает наизнанку. Я нажимаю на кнопку дверцы с едой, и передо мной появляется булка с начинкой из чего–то, почти похожего на яйца, сочащаяся чем–то, почти похожим на сыр. Один укус — и я больше не могу. Я устала от «почти». Мне нужно хоть что–нибудь настоящее.
Возвращаюсь к своей стене. По совету Старшего игнорирую собственное имя и список характеристик. Что общего может быть между мной и этими убийствами?
И вдруг, вычеркнув свое имя, я вижу перед собой ответ так ясно, словно он написан у меня перед глазами разноцветными красками.
Военные.
Каждая жертва, даже та женщина, что осталась в живых, — все работали на вооруженные силы. Тактический специалист, наступательные операции, биологическое оружие. Они нужны были, потому что умели убивать — и именно их убили.
Но почему я? Почему отключили меня? Я‑то тут ни при чем.
Старший сказал: «Может, тебя не собирались отключать; может, это вышло случайно, по ошибке».
По ошибке…
Может, убийца хотел отключить кого–то другого…
Военного.
Например, папу.
Вскочив на ноги, я бросаюсь к двери, сердце глухо колотится о ребра. Если собирались убить папу, а не меня, все становится на свои места. Убийца охотится за людьми с военным прошлым.
Дверь открывается, и я на ходу врезаюсь в Ориона.
Бормочу какие–то извинения и пытаюсь обойти его, чтобы бежать на криоуровень и рассказать Старшему все, до чего я дошла, но Орион вдруг хватает меня за запястье и зажимает, словно в тисках.
— Отпусти, — говорю я. Он схватился за то же место, за которое меня держал тот фермер, пока не появился Харли, и пальцы его давят на те же синяки.
— Это Харли нарисовал, — мягко произносит Орион. Я перестаю брыкаться, заметив у него в руке закрытый муслином холст. — Он попросил у меня моток проводов, а потом сказал, чтобы я передал это тебе.
— Что это? — с любопытством спрашиваю я.
— Картина. Для тебя.
Орион отпускает мою руку и сует мне холст. Я опускаю взгляд, а Орион тем временем растворяется в тени коридора.
Вернувшись обратно в комнату, я ставлю картину на стол и снимаю муслин, который немного прилипает к еще не совсем высохшей краске. Я никогда в жизни не видела картины прекраснее. Это автопортрет: посреди холста в воздухе висит Харли, вокруг него — звезды, лицо поднято к небу в радостном восторге, руки раскинуты так широко, словно он хочет меня обнять. Рядом с его лодыжками среди звезд плавает крошечная золотая рыбка.
Дрожащими пальцами я касаюсь нарисованного Харли, но тут же отдергиваю их: краска еще не высохла. Лицо его светится — только однажды я видела на нем это выражение — когда он говорил о Кейли.
В глубине, под слоями краски, прячется то, что Харли хотел сказать мне этой картиной.
Так он со мной попрощался.
Поэтому, когда через мгновение ко мне в комнату врывается Старший и кричит, что Харли покончил с собой, я совсем не удивляюсь.
70Старший
За слезами Эми что–то прячется. Она молча кивает, словно ей давно все известно. Ее печаль не изливается рыданиями, как вчера вечером. Отступив, она пропускает меня в комнату.
И тут я вижу.
— Харли, — Выдыхаю я. Руки начинают дрожать.
— Ее Орион принес, — объясняет Эми. — Харли… Наверное, заранее нарисовал…
Эми никогда не узнает, насколько на самом деле реалистична эта картина. Когда его утянуло наружу, волосы чуть сильнее прижало от резкого движения, и удивления на лице было больше — и, да, боль тоже была — но в короткое мгновение перед тем, как шлюз закрылся, корабль двинулся дальше, а самого его поглотил космос, на лице его было точно вот это самое выражение, эта радость.
— Возьми ее себе. Вы были намного ближе. Не знаю, почему он вообще подарил ее мне, а не тебе.
Замечаю рыбку у ног нарисованного Харли.
Эми всегда думала, что Харли называл ее рыбкой, потому что ее красно–оранжевые волосы гармонировали с цветами золотой рыбки, которую он писал, когда познакомился с ней. Но он так и не рассказал ей, почему вообще писал золотых рыбок, почему в его комнате живого места не было от их изображений. Просто потому, что Кейли их больше всего любила.
— Он хотел, чтобы она была у тебя, — отвечаю я. — Ты напоминала ему об одном человеке.
Мгновение мы молча впитываем в себя картину и то, что сделал Харли, то, как он нас оставил. Он по–прежнему в одиночестве, стоит и смотрит на нас, улетая.
— Я поняла, — говорит вдруг Эми, указывая на стену и вытаскивая меня из воспоминаний. — Связь между ними. Те, у кого военное прошлое, — их и убивали.
Я рассматриваю списки.
— Мой отец — тоже военный. Что, если Убийца вытащил меня вместо него случайно? — ее голос дрожит, и я спрашиваю себя почему: то ли из–за страха за отца, то ли из–за смерти Харли, а может, виновато и то, и другое.
— Я проснулся сегодня, а несколько десятков криокамер отмечены крестами. Сначала я подумал, что это Харли… но, видимо, это убийца помечал своих жертв…
— На папиной двери была метка? — Эми роняет блокнот.
— Я… не помню. — Я не о двери беспокоился, а о Харли.
— Надо проверить! — Эми направляется к двери.
Я отстаю на мгновение, чтобы захватить со стола пленку. Пока мы мчимся по коридору, я регистрируюсь в системе.
— Доступ разрешен, степень — Старшая, — щебечет компьютер под шелест открывающихся дверей лифта. По пути наверх я открываю на пленке карту вай–комов.
— Что делаешь? — спрашивает Эми, неотрывно глядя на цифры над входом.
Оттягиваю отметку времени назад и смотрю по точкам, кто, где и когда был.
Вчера вечером на карте появилась точка Харли — и с тех пор мягко мерцала у двери шлюза, периодически двигаясь по коридору и обходя криоуровень. На всем уровне больше ни души — до тех пор, пока не появляюсь я. Вот он я, и я бегу, потом останавливаюсь. Моя мерцающая точка сливается с точкой Харли, и у меня перед глазами возникает наша ссора — наша последняя ссора.
Эми наблюдает поверх моего плеча. Точки разделяются, и моя теперь мигает невдалеке лифта. Харли не отходит от двери. Интересно, чем он занимался в те последние часы. Рисовал? Размышлял?
Проматываю вперед. В районе утра появляются точки Старейшины и Дока, но они не задерживаются, а сразу отправляются в лабораторию на другом конце уровня. Я робко поднимаю взгляд на Эми.
— Я заснул, — признаюсь я. Интересно, Док со Старейшиной меня заметили?
Эми качает головой.
— Это по–любому не они сделали, так? Они вообще даже близко к замороженным не подходили.
Мы снова поворачиваемся к карте. Моя точка носится по рядам криокамер, считая нарисованные кресты.
А потом она идет к шлюзу.
Вот — я; вот — он.
А потом его точка пропадает.
В горле у меня встает ком. Перед глазами все расплывается в тот самый момент, когда точка вдруг вылетает прочь с карты и не возвращается обратно.
Эми с шумом всасывает воздух и долго не выдыхает, и только потом я слышу рядом тихое «Ах!».
— Больше никто не спускался, — говорю я, когда мы приезжаем на четвертый этаж. — Это мог быть только Харли.
— Но Харли не отходил от двери с тех самых пор, как ты пришел.
Мы смотрим друг другу в глаза. Харли не мог нарисовать эти кресты.
— Погоди, эта штука, — говорит Эми, указывая на пленку, — может отслеживать людей только через кнопки за ухом, так?
Я киваю.
— Меня на ней не видно, так?
Качаю головой.
— А что Орион? Это ведь он принес мне картину. Значит, он должен был спускаться туда и, значит, у него нет такой кнопки, так? Я видела у него на шее шрам. Хоть он и закрывает его волосами, все равно видно. У него точно нет этой вашей штуки. Значит, карта его не покажет.
И — ох! — она права.
Орион.
71Эми
Дверь в конце коридора заперта.
— Как нам…? — запинаюсь я. — Что нам делать?
Старший выбивает дверь ногой.
Прикладывает большой палец к сканеру. Лифт едет вниз мучительно медленно.
Я тру мизинец, пока он не начинает болеть, и думаю обо всех обещаниях, что мы с папой давали друг другу.
— Что ты делаешь? — спрашиваю, когда мы проезжаем первый этаж.
— Проверяю биометрические сканеры, — отвечает Старший, стуча по пленке. — Вчера днем пришел Харли. Я спустился после заката. Утром появились Док со Старейшиной, и, кажется, они все еще тут, в той, другой лаборатории. Но смотри — записи об Орионе нет — есть только еще одна о Старейшине, хотя он в тот момент уже был в лаборатории.
Он передает пленку мне. И вправду, сразу после Дока идет запись Старейшина/Старший, а потом, через пять минут, еще одна такая же.
— Он придумал, как обмануть сканер, — предполагаю я. Ну почему этот лифт еле тащится?!
— Невозможно, — мычит Старший, засовывая пленку в карман. — Он сканирует ДНК. Его невозможно обмануть.
Двери разъезжаются в стороны.
Нас, словно взрывной волной, окатывает холодом.
Десятки и десятки замороженных выставлены на обозрение, вынуты из камер, и хрустальные гробы уже начинают запотевать, скрывая застывшие внутри тела. На всех открытых дверцах горят свеженарисованные кресты. Старший был прав. Это убийца помечал своих жертв, готовился к последнему убийству, массированному удару по всем замороженным военным.