Марай протягивает руку, и второй корабельщик Шелби машинально вручает ей уже включенную пленку. Марай проводит по ней пальцами, проматывая вниз, а потом передает мне.
— Только за одну эту неделю нам пришлось дважды проводить масштабные ремонтные работы в отсеке реактора солнечной лампы. Качество почвы опустилось значительно ниже среднего уровня, а система орошения продолжает протекать. Производство пищи уже больше года едва покрывает нужды, и вскоре начнется дефицит. Производительность труда за последние два месяца значительно снизилась. Поддерживать жизнь на корабле непросто.
— Но двигатель… — начинаю я, уставясь на экран, полный графиков с ползущими вниз показателями.
— Да пошел он в космос, этот двигатель! — рычит Марай. Даже с остальных корабельщиков на мгновение слетают неподвижные маски, выдавая изумление от ее вспышки. Она делает глубокий, дрожащий вздох и сжимает пальцами переносицу. — Прости, командир.
— Ничего, — бормочу я, потому что знаю, она не станет продолжать, пока я не скажу.
— Наш долг, Старший, ясен, — продолжает Марай резко, сдерживая себя. — Корабль важнее планеты. Если есть выбор между тем, чтобы улучшать жизнь на борту корабля, и тем, чтобы работать над двигателем, чтобы очутиться ближе к Центавра–Земле, мы должны всегда выбирать корабль.
Не зная, что сказать, сжимаю пленку в руках. Марай редко показывает свои чувства и никогда не теряет над собой контроль. Я не привык видеть на ее лице ничего, кроме хладнокровного спокойствия.
— Но мы же можем пойти хоть на какие–нибудь жертвы, чтобы исправить двигатель…
— Корабль важнее планеты, — повторяет Марай. — Это было нашим правилом с самой Чумы, с тех пор, как появились корабельщики.
Но я не собираюсь сдаваться.
— Прошло… — Пытаюсь посчитать, но нашу историю слишком замарали ложь и фидус, так что неизвестно, сколько времени прошло. — Со времен «Чумы» минули многие поколения. Даже если корабль важнее всего, за такое долгое время должны же мы были хоть что–то придумать, чтобы подлатать двигатель и добраться до планеты.
Марай молчит, и в ее молчании мне чудится что–то темное.
— Чего вы мне не рассказываете? — требовательно спрашиваю я.
И тут впервые Марай оборачивается к остальным корабельщикам в поисках одобрения. Шелби едва заметно кивает.
— Еще до меня, до того, как ты родился, первым корабельщиком был человек по имени Девин. — Глаза Марай снова на мгновение перебегают на Шелби. — Информация о двигателе всегда… распространялась выборочно.
Ясно. Чтобы правду знало как можно меньше народу.
— Я еще только училась, — продолжает Марай, — но мне вспоминается, что Старший… другой Старший, тот, что был до тебя…
— Орион.
Она кивает.
— Старейшина послал его на какие–то ремонтные работы, а тот, когда вернулся, не стал докладываться Старейшине. А пошел прямо к Девину. То, что он сказал… повлияло на Девина. После этого на некоторое время прекратились все исследования.
— Корабельщики объявили забастовку? — в изумлении вытягиваю шею. Из всех жителей «Годспида» корабельщики — самые верные подчиненные. Не знаю почему: то ли потому, что мы доверяли им и без фидуса, то ли потому, что верность заложена в их модифицированных генах, то ли просто потому, что их, как Дока и еще горстку людей, реально устраивает система правления Старейшины. Так или иначе, верность корабельщиков непоколебима.
— Не совсем забастовку — не такую, как ткачи на прошлой неделе. Выполняли все свои обязанности как обычно. Все, кроме работы над двигателем.
— И что заставило их снова начать разбираться в проблеме двигателя?
Я смутно помню об остальных корабельщиках, чувствую глубокое молчание, то, как им неуютно тут стоять, но мое внимание полностью сосредоточено на Марай.
— Старший умер, — просто отвечает она.
Старший, в смысле Орион. Он инсценировал собственную смерть, чтобы избежать настоящей — от рук Старейшины.
— После этого, — продолжает Марай, — первый корабельщик Девин возобновил работу над двигателем. Но… теперь информацию скрывали еще более тщательно. Уменьшилось число корабельщиков, у которых был доступ к двигателю, и Девин был не совсем, так сказать, откровенен со Старейшиной. Заняв его место, я продолжала действовать, как он меня учил. Но… я начала замечать… несостыковки.
— Несостыковки?
— Разные странности, — кивает Марай. — Некоторые поломки в двигателе казались новыми — как будто намеренными и сделанными недавно. Пропали все записи о прошлых работах — поскольку нам так и не удалось их восстановить, мы предполагаем, что их уничтожили.
Получается, Девин обманул свою же ученицу. Что бы ни сказал ему Орион, это изменило все, заставило его скрывать информацию от собственных подчиненных и от Старейшины. Когда–то Орион сказал мне, что «Годспид» летит на автопилоте, что может добраться до Центавра–Земли и без нас. Зачем он это сказал, если знал, что двигатель в еще худшем состоянии, чем считалось?
— И Старейшина тоже начал догадываться, так? — спрашиваю я.
Марай опускает взгляд на свои руки.
— Обязанность Старейшины — заботиться о людях. А о корабле заботятся корабельщики. Но незадолго до… до смерти он, думаю, действительно понял, что что–то не так.
Обеими руками тру лицо, вспоминая, как впервые услышал об этом. Как Старейшина все больше и больше времени проводил на уровне корабельщиков в последние недели перед тем, как Орион убил его.
Как долго это уже продолжается? Старейшина говорил, что я должен прежде всего думать о людях, но не может быть, чтобы мы единственные из Старейшин догадались, что и о двигателе тоже нужно задуматься. А что остальные? Все нити ведут к так называемой Чуме, к зарождению лжи, к изобретению фидуса. В какой–то момент между Чумой и сегодняшним днем правда потерялась, и мы — все мы, и я, и Старейшина, и корабельщики, и остальные, одурманенные фидусом или нет, — позволили себе слепо верить в то, что нам говорили другие.
— Достало, — говорю я, роняя руки. — Достало меня все это вранье, все, что творилось до меня. Так что в итоге конкретно не так с двигателем? Если проблема не в производительности топлива, то в чем? Мы двигаемся слишком быстро? Или слишком медленно? Что?
Марай сутулится.
— Не слишком быстро, не слишком медленно. — Глаза ее выдают грусть и тревогу. — Мы вообще не двигаемся.
4. Эми
Вернувшись в свою комнату в Больнице, я проверяю часы на пленке. Черт. Не думала, что уже так поздно. Каждое утро я провожу на криоуровне все больше и больше времени. Сначала я в это время бегала. Потом перестала. Теперь просто спускаюсь вниз и заставляю себя вспоминать в день по одной земной вещи, которой мне не хватает. Во всех мельчайших подробностях. А потом, в конце концов, заставляю себя попрощаться с родителями. Снова.
Солнечная лампа, включаясь, освещает весь уровень фермеров. Хоть на окне у меня опущен железный экран, пол разрезает серебристая полоса света.
Утро официально началось. Отлично.
Хлопаю ладонью по кнопке на стене у двери. Бип! Через несколько секунд маленькая железная дверка в стене открывается, и в комнату врывается пар.
— И все? — спрашиваю я у небольшой булочки, что лежит внутри. Вынимаю ее. Еда из стены никогда не бывает особенно аппетитной, но сегодня впервые можно сказать, что ее еще и мало. Булочка ложится мне в ладонь целиком, донельзя печальная и сплющенная.
Пара укусов, и завтрак окончен.
Кто–то стучит в дверь. Хоть она и заперта, меня охватывает беспричинная паника.
— Эми?
— Док? — спрашиваю, открывая дверь. Меня встречает его серьезное лицо.
— Хотел проверить, как ты, — объясняет он, заходя.
— У меня все хорошо, — торопливо отвечаю я. Док уже не раз предлагал мне светло–голубые медпластыри. Он говорит, что они «от нервов», но мне не хочется проверять. Я не доверяю пластырям, которые он раздает вместо таблеток, не доверяю никаким лекарствам на корабле, где так долго производили фидус.
— Нет. — Док успокаивающе машет рукой. — Я имел в виду… Гм… Я беспокоился… о твоей безопасности.
— Безопасности? — плюхаюсь на незаправленную кровать. Док бросает взгляд на стоящий у стола стул — единственный стул в моей комнате, — но не садится. На спинке стула висит куртка, а на столе навалены пленки и книги, которые я стащила из Регистратеки. Он, наверное, в жизни не согласился сесть там без антибактериальных салфеток и бутылки «Мистера Пропера».
В любом случае уж «Мистера Пропера» тут точно нет.
Док стоит как–то странно: спина напряженно прямая, руки прижаты к телу. Однако лицо полно серьезности.
— Я уверен, ты заметила увеличение… То есть видно, что в организме людей не осталось никаких следов фидуса. И получилось так, что… На корабле сейчас не слишком безопасно, особенно для человека, который…
— Который выглядит, как я? — Откидываю с плеча рыжую прядь.
Док морщится; для него мои волосы оскорбительны, словно чертыхание в церкви.
— Да.
Он не сказал мне ничего нового. Я — единственный человек на этом корабле, кто не родился здесь. Жители «Годспида» доскрещивались до полной потери различий, они моноэтничны, а мои очень бледная кожа, ярко–зеленые глаза и рыжие волосы отличают меня от них абсолютно во всем. Прежний командир корабля, Старейшина, тоже не очень–то меня жаловал: он сказал всем, что я — результат неудачного генетического эксперимента. В лучшем случае люди считают меня уродцем.
В худшем — винят меня в том, что все начало разваливаться.
Три недели назад я собралась на ежедневную пробежку и остановилась возле птицефермы, чтобы посмотреть на цыплят. На улицу вышел фермер с кормом, огромный детина с руками едва ли не толще, чем мои ноги. Он поставил ведро корма на землю и просто… уставился на меня. А потом подошел к воротам и взял лопату. Подкинул ее в ладони, проверяя вес, и провел пальцем по острому и блестящему лезвию. Тогда я побежала, оглядываясь через плечо. Он провожал меня взглядом, не выпуская лопаты из рук, пока я не скрылась из виду.