— Прости! — уворачивается он.
Старший на экране вдруг вскидывает голову, снова притягивая наше внимание к видео. Но, постояв немного, настороженный, как встревоженная птица, он снова оборачивается ко мне. Поднимает руку — она слегка дрожит — и кладет ее на мой стеклянный ящик, прямо поверх того места, где должно быть сердце. И тут вдруг подскакивает на месте, испуганный каким–то звуком, и сматывается из кадра.
— И ты вот так сбежал? — спрашиваю. Мне это и так известно, он уже признался… но смотреть все равно тяжело. Видеть, как бездумно он оставил меня там, совсем беспомощную.
Старший выглядит несчастным. Он не смотрит на экран, только на меня, и лицо у него такое, будто ему хочется, чтоб я наорала на него, дала в нос и наконец простила.
Но я уже и не сержусь… по крайней мере, мне теперь больше грустно. А еще немного противно. Не знаю, как описать этот горький вкус желчи на языке, поэтому не говорю ничего, а просто снова смотрю на экран.
Несколько минут ничего не происходит. Тонкая струйка конденсата стекает с моего стеклянного гроба и с тихим плеском бьется о пол. Начинаю оттаивать.
И вдруг я понимаю, что не хочу это видеть. Не хочу смотреть, как просыпаюсь. Не могу снова пережить ощущение, будто тону в криорастворе, давясь трубками, торчащими из горла. Закрываю глаза и отворачиваюсь, хотя мой контейнер на экране оттает еще очень не скоро. Но тут Старший изумленно втягивает воздух, и мой взгляд снова прилипает к экрану.
Появляется новая тень — она шире и длиннее, но тоже медленно крадется к моему замороженному телу. Луч света выхватывает из темноты паутину шрамов, бегущую по шее за левое ухо.
Орион.
Первая его реакция — засунуть меня обратно в холодильник. Он запирает дверь и поворачивается, чтобы уйти.
Но вдруг медлит.
Долгое мгновение он смотрит куда–то за кадр, в том направлении, куда ушел Старший, и задумчиво постукивает пальцем по крышке криокамеры. А потом медленно, вдумчиво вынимает меня обратно. На секунду опускает взгляд.
И уходит.
Орион сказал, что ему пришло в голову отключать замороженных, когда он увидел, что Старший разморозил меня. Вот оно. В этот самый момент он понял, как легко убить тех, кто не может защищаться.
Картинка сменяется помехами.
— Вот зачем он сломал камеры на криоуровне, — говорит Старший.
Ну, как минимум, это одна из причин.
Он опускает вид–экран на мой стол и встает. Волосы падают ему на глаза, но я все равно вижу, что он смотрит на меня. Ждет реакции.
Вот только я не знаю, как реагировать. Не знаю, что думать обо всем этом. О том, как Старший смотрел на меня, о том, что Орион едва взглянул. Мозг отказывается функционировать.
— Эми?
Старший вскидывает голову; в глазах у него паника. Это не он говорил.
Мы одновременно бросаемся к экрану на столе. Помех больше нет.
Экран заполняет лицо Ориона — он так близко, должно быть, в паре дюймов от камеры.
Перед тем как картинка гаснет, тишину заполняет ясный голос:
— Эми? Ты готова? Готова узнать правду?
17. Старший
Экран темнеет. Последний вопрос Ориона повисает в воздухе, но во взгляде Эми только то, как я вынул ее из криокамеры.
— Эми? — нерешительно шепчу я.
Она проводит рукой по лицу. Глаза у нее красные.
— Эми?
— Неважно, — надтреснуто говорит она. — Что сделано, то сделано.
Ее слова выжигают меня изнутри. То, что сделано, сделано мной. И как бы я ни хотел, чтобы она видела меня так, как вижу ее я, чтобы хотела меня так, как хочу ее я, она никогда не сумеет забыть, как я вынул ее из камеры и сбежал. Неудивительно, что она не хочет перебраться ко мне на уровень хранителей.
Хочется врезать тому, кто заставил Эми это видеть. Кулаки сжимаются сами собой. Я, конечно, и теперь не зашибись какой герой, но разве обязательно было показывать ей, каким идиотом я был раньше!
— Кто тебе ее дал? — спрашиваю хмуро.
— Орион. — Ее голос звучит уже спокойно, ясные зеленые глаза смотрят мне в лицо.
— Что?
— Орион. Ну, почти. Он оставил мне вай–ком. А на нем была надпись, видишь? — Она подносит мне вай–ком. — Это из книги. Книга подсказала мне искать на картине, а там… это.
— Зачем он оставил тебе сообщения? Во что он играет?
Эми медлит, но потом протягивает мне карту памяти, которую я отсоединил от экрана. Нажимает пальцем на сканер, и запись начинает проигрываться. Голос Ориона рассказывает об аварийном плане, просит ее помощи, если ему не удастся и — не могу не заметить — если ей покажется, что я тоже провалюсь.
— Где ты ее взяла?
— Я же сказала. Орион оставил подсказки.
— И ты думаешь… если сыграть в его игру и найти подсказки, то… что?
— Не знаю, — отвечает Эми. — Но он все время говорит, что решение должен принять кто–то с Сол–Земли, и это наводит на мысли…
Вспоминаю, как первый корабельщик Марай Рассказывала мне о том, что Орион заставил их скрывать информацию о поломке двигателя и что вскоре Старейшина пытался его убить. Если в этих записях есть что–то о том открытии, из–за которого Старейшина хотел его смерти, может, мы найдем способ снова запустить «Годспид».
Не верится. Возможно, за этим дурацким поиском подсказок и сообщений скрывается решение проблемы двигателя! Если так, то…
— Нужно его разбудить, — говорю я.
Эми смотрит на меня так, будто я предложил снова устроить на корабле Сезон.
— Мы могли бы, — не отступаюсь, — его разбудить. Заставить рассказать, что он знает.
— Он не заслуживает того, чтобы проснуться. — Эми выплевывает эти слова со страстью, какой я от нее не ожидал.
— Но Эми…
— К тому же, — быстро добавляет она, — мы уже не сможем доверять ему, если разбудим. Думаю, — она стучит пальцем по вид–экрану, — ничего правдивей, чем это, мы от него теперь все равно не получим.
Покусываю нижнюю губу. Ей бы, конечно, не понравилось то, что я думаю об Орионе. А ведь он, возможно, был в чем–то прав. Не в том смысле прав, что начал убивать, не в этом. А в том, что пошел против Старейшины, узнал все, что от него скрывали, и поступил так, как посчитал нужным. Это было смело, и мне даже немного завидно.
Хорошо, что Эми не умеет читать мысли.
— В последнем видео не было подсказки. Скорее всего, ее нужно искать вот тут. — Она поднимает последнюю картину Харли и, перевернув, показывает мне рисунок кролика и надпись: «Следуй за мной в кроличью нору».
— Думаешь, он спрятал что–то в кроличьем питомнике? — спрашиваю я с сомнением. В конце концов, кролики даже и нор–то не роют, а делают гнезда — они ведь больше сол–земных кроликов, даже ближе к зайцам.
— Вроде того, — кивает она. — Или, может быть, он снова имеет в виду книгу.
А–а–а. Ясно. Я не идиот. Эми тоже не думает, что ключ в питомнике, она просто пытается отвлечь меня. Наверное, уже и книгу определила.
Но если ей нужно побыть одной, это меньшее, что я могу ей дать, — пусть даже пропасть между нами ширится со скоростью потопа.
Смотрю, как Эми молча готовится к тому, чтобы выйти к людям из своего убежища. Она заворачивает волосы в длинный платок и скручивает в низкий узел. Прячет крест под одежду и берет куртку с капюшоном. Все это она проделывает такими быстрыми, отточенными движениями, как будто повторяла уже множество раз. Мне противно видеть, что скрываться вошло у нее в привычку. Но я ее не останавливаю.
Мы молчим до тех пор, пока не выходим на дорогу к Регистратеке.
— Уверена, что не хочешь, чтобы я пошел с тобой?
— Уверена, — отвечает Эми; не знаю, почему ее голос звучит так тихо — из–за нескольких слоев ткани или из–за того, что она пытается не показывать страх. Что бы она от меня ни скрывала, она намерена разбираться с этим сама.
Прибавив шагу, Эми направляется к Регистратеке, и мне остается лишь свернуть налево и идти в поля, хотя мы оба знаем, что следующая подсказка Ориона наверняка в книге. Вид у нее такой… смиренный: капюшон надвинут на голову, спина сгорблена, взгляд уперся в землю.
— Нет. — И через несколько шагов я уже рядом с ней. Беру ее за локоть.
— Нет?
— Я знаю, ты еще сердишься, — начинаю я.
— Да нет, я…
— Сердишься, и это ничего, я заслужил. А еще ты пытаешься показать, что ты сильная, что я тебе не нужен, но это не значит, что нам обязательно расходиться. Хватит упрямиться. Слушай. — Я делаю паузу и продолжаю тише: — И еще я знаю, что ты о чем–то мне не говоришь. Ничего, твои секреты — это твои секреты. Но если это что–то тебя пугает, я не позволю тебе бояться в одиночестве. Так что я пойду туда, куда пойдешь ты, и наоборот.
Эми открывает рот, чтобы возразить.
— Никаких возражений, — говорю я.
И в первый раз за целую вечность улыбка добирается до ее глаз.
Первым делом мы идем в питомник, хотя мне совершенно ясно: Эми считает, что ответы спрятаны в Регистратеке. С самого моего выступления мы не сказали ни слова, но примерно между полями с соей и арахисом молчание становится каким–то легким и дружелюбным. Не неловким, не странным — мы просто идем рядышком по тропинке.
Прямо перед поворотом на кроличье поле тропа сужается, мы оба одновременно шагаем к центру. Я случайно касаюсь ладонью ее руки, но тут же отдергиваю и на всякий случай опускаю руку в карман, чтобы быть уверенным, что это не повторится. Бросаю взгляд на Эми, проверяя, заметила ли она, и в тот же самый момент она поднимает глаза. Она улыбается, и я улыбаюсь тоже, она толкает меня плечом, я толкаю в ответ, и мы беззвучно смеемся.
А потом вдруг дорогу нам перебегает кролик.
— Странно, — говорю я. — Как это он умудрился сбежать?
— Забор сорвали. — Эми показывает рукой туда, где хлипкая проволочная сетка оторвана от столба и смята, так что сквозь дыру может спокойно пройти человек.
— Как ты думаешь, что–то случилось? — шепчет она.
Я не отвечаю. Нет нужды. Тело, лежащее посреди поля, и так достаточно красноречиво.