м поздно.
У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда.
— Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала.
Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие.
— Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор.
— Выбор?
— Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать.
Несколько долгих секунд проходят в молчании.
Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди.
А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что–то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю.
— По–моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора.
— Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое?
Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы.
Черт.
Да ладно?
У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли?
— Иди отсюда, — говорю.
Лютор ухмыляется.
— Две мои любимые птички сразу, в одной комнате.
— Иди отсюда, — повторяю я.
Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками.
— Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь.
Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна.
Он тянется ко мне. С тошнотворной нежностью гладит мою левую руку, а когда пальцы поднимаются до локтя — хватает и грубо притягивает к себе. Виктрия издает задушенный слезами крик, но тут я рывком вынимаю правую руку из кармана и с размаху даю ему по лицу.
Пощечина выходит мощная. Конечно, не настолько, чтобы сбить с ног крупного взрослого мужчину. Но у меня есть небольшое секретное оружие. Он валится на пол, по–прежнему цепляясь за мой локоть и разрывая рукав — я не успеваю вовремя стряхнуть его пальцы, — и остается лежать, бессмысленно глядя вверх.
— Что за ерунда? — изумленно шепчет Виктрия. Она по–прежнему сидит, свернувшись в клубок, но все же подается вперед, чтобы посмотреть на тело Лютора.
— Кит дала мне один из их новых медпластырей, — объясняю я и пихаю Лютора в лицо ногой, демонстрируя у него на щеке бледно–зеленый квадрат в обрамлении следа от моей ладони.
— Шустро ты его достала.
— Да уж, — говорю я. — Но я не особенно доверяю Лютору.
— Да. — Она медлит. — Я тоже.
Я смотрю на нее и впервые по–настоящему вижу, впервые заглядываю в раковину, за которой она вечно прячется.
Лютор говорил этим мурлычущим голосом с нами обеими. И даже сейчас, когда он валяется на полу, она не расцепляет рук на животе. Защищая, но не себя.
— Ты беременна, да? — шепчу я.
Тупой вопрос. Почти все женщины на борту беременны — об этом позаботился Сезон, а уколы Дока довершили дело. Но те, на кого не действовал фидус — Харли и Лютор, Старший и Виктрия, — сами решали, участвовать в Сезоне или нет.
Она кивает.
Переступаю через неподвижное тело Лютора и сажусь на диван рядом с ней.
— Что он сделал? — спрашиваю шепотом. Она смотрит на Лютора. Тот пялится в потолок.
Фидус в пластырях действует сильнее, чем растворенный в воде. В таком состоянии он сделает все, что ему ни прикажи. Шагнет вниз с крыши Больницы, если довести его до края. Интересная мысль.
До этого Виктрия плакала. Теперь ее глаза сухи, хоть влажные дорожки еще блестят на щеках. Она сдерживает слезы, побеждая их, как не может победить прошлое.
Подтянув ноги к груди, кладет голову на колени.
— Это был он, — говорит она, закрыв глаза. Мне страшно от того, что она имеет в виду, но я и так уже знаю правду. Касаюсь ее плеча. Она всем телом подается ко мне, но не отпускает колени, оставаясь в той же позе, защищая живот. Я обнимаю ее, потому что она позволяет.
— Это был он, — повторяет Виктрия. Голос ее звучит, будто далекое эхо. — Во время Сезона.
— Лютор? — спрашиваю срывающимся от Ужаса шепотом.
— Я не хотела, — говорит она. — Но он был сильнее. — Она поднимает на меня мокрые, покрасневшие глаза. — Говорил про тебя. Потому что ты ему не досталась…
Поэтому он пошел к ней.
— Я пыталась… — Ее голос срывается. Неважно, что она пыталась или нет. Я понимаю.
Мне вспоминается тот момент, когда я сдалась. Когда желала только, чтобы все поскорее кончилось.
Но тогда его остановили.
А с ней — нет.
Неудивительно, что она меня ненавидит: ведь меня спасли, а ее нет.
И теперь, глядя, как она свернулась калачиком вокруг своего нерожденного ребенка, я понимаю, что для нее все эти три месяца…
То, что я испытывала несколько минут, осталось с ней, растет в ней, и она ненавидит и любит это одновременно.
Крепче обнимаю Виктрию и притягиваю к себе.
— Все кончилось, — шепчу я, понимая, что ничего не кончилось. Никогда не кончится.
Тяну ее за руку, чтобы она расцепила хватку. Она с удивлением смотрит, как я распрямляю ей пальцы. Ладонь холодная и липкая, но уже не дрожит. Подцепляю ее мизинец своим.
— Обещаю, — говорю, сжимая сильнее. — Обещаю, что больше тебе не придется держать в себе ни эту тайну, ни эту боль.
Ее палец лежит безвольно — она не верит. Только смотрит на неподвижное тело Лютора на полу.
Кажется, нам одновременно приходит в голову одна и та же мысль. Встречаемся взглядами. Лютор не может двинуться, он беспомощен.
Впервые у нас есть возможность хоть немного отомстить ему за то, что он сделал с нами много дней назад.
Так мы и поступим.
Виктрия распрямляется и поднимается с дивана — сначала неохотно, потом уже сосредоточенно, — встает над телом Лютора.
И со всей силы пинает его прямо в живот.
Он издает задушенный вздох, но не двигается.
Она бьет снова и снова. Из глаз его текут слезы, но он не сопротивляется, не пытается себя защитить, даже когда Виктрия яростно пинает его между ног.
Рухнув на колени, она принимается молотить кулаками по его груди.
— Как ты мог? — шепчет она, задыхаясь. — Мы ведь были друзьями!
Приседаю рядом.
— Хватит. Забудь. — Тяну ее за плечо, она сбрасывает мою руку, но не бьет его, а просто с рыданиями роняет лицо в ладони.
Тяжело видеть ее такой сломленной. И страшно, что, когда пластырь перестанет действовать, он захочет отомстить ей — или мне.
Опустившись на колени, заглядываю Лютору в лицо. Он по–прежнему пялится вверх, но по тому, как дергаются глаза, видно: он знает, что я здесь.
— Хочу, чтобы ты знал, — тихо сообщаю я ему на ухо. — Я могу найти пистолет. Если не знаешь, что такое пистолет, посмотри в словаре. Отец научил меня, как держать пистолет, как правильно дышать, нажимая на спусковой крючок, как группировать выстрелы так, что даже если первая пуля тебя не остановит, остальные уложат на месте. Когда мне было четырнадцать, отец взял меня на охоту, и я убила лося. Он это сделал, чтобы я знала, что такое отнимать жизнь, не колеблясь, если нужно. И я хочу, чтобы ты знал: я убью тебя без сожалений.
Глаза Лютора бегают туда–сюда; он пытается найти силы повернуться — ко мне или от меня, не знаю.
Наклоняюсь ниже, так, что уже чувствую запах его кожи, и волосы у него на виске дрожат от моего дыхания.
— А еще — что убью я тебя не сразу. Ты будешь мечтать о смерти.
Поднявшись, я подаю Виктрии руку. Но когда мы уже оборачиваемся к двери, она вдруг возвращается и последним, яростным ударом пинает Лютора в лицо.
Мы оставляем его, окровавленного, на полу.
35. Старший
На следующее утро меня будит входящий вызов.
— Ты встал уже? — взволнованно спрашивает Эми.
— Теперь да, — отвечаю, потягиваясь. — Что–нибудь случилось?
— Не‑а. Спускайся на криоуровень.
— Эми, опять Орион и его дебильные загадки? — спрашиваю я, надевая штаны. — У меня нет на это времени. Надо сосредоточиться на двигателе и на проблемах корабля… помнишь, что вчера творилось, пока я был внизу?
— Кончай выеживаться и спускайся.
— «Выеживаться»?
— Ты не простишь себе, если это пропустишь.
— Да ладно?
— Старший, помнишь вчерашнее видео?
— Обрезанное? Эми, либо Орион был психом либо файл испортил кто–то другой. В любом случае…
Она меня перебивает:
— Это неважно. Он сказал достаточно, я догадалась об остальном. Помнишь, с какого момента он начал бояться Старейшины? С тех пор, как выходил в открытый космос.
— В космос? — переспрашиваю я, замерев по пути к гравтрубе.
— Он что–то увидел — и увидел в космосе.
— Значит… — Я не решаюсь закончить вслух и пускаюсь бегом.
— За следующей дверью должны быть скафандры.
Выйдя на криоуровне, обнаруживаю, что Эми ходит взад и вперед перед лифтом.
— Что ты так долго? — спрашивает она и, не дав мне ответить, тащит за руку к коридору в дальней части зала.
— Я ее вчера прочла, — сообщает она, кидая мне небольшую книжку.
— Что это? — спрашиваю я, переворачивая ее и читая название.
— Сонеты Шекспира. Не тупи. Короче, я прочитала… вообще–то даже два раза… и наконец заметила кое–что очень интересное.
— В каком смысле?
— Открой восемьдесят седьмую страницу.
Держа книгу в одной руке, я бережно переворачиваю листы. Эми нетерпеливо притопывает, но я не хочу рисковать сокровищем с Сол–Земли. Открываю страницу восемьдесят пять. И…
— Где восемьдесят седьмая? — спрашиваю я, перелистывая туда–сюда, но на следующем листе сразу восемьдесят девятая.
— Вот именно, — широко ухмыляется Эми. Она так аккуратно вырезана, что ни за что не заметишь пропавшую страницу, если специально не ищешь.