сной, чудовищно сложной и все же разреженной. Поверхностной. Это была всего лишь программа.
При всей неимоверной сложности В, любая дурацкая штуковина — хоть старая зубная щетка Синь — была реальнее, чем могучий поток ощущений и предметов из Города, или Джунглей, или Деревни. В Деревне Синь всегда помнила, что, хотя над головой ее не было ничего, кроме синего неба, и шла она по ворсинкам травы, покрывавшей неровную палубу до края невозможной дали, где та вздымалась невозможными буграми (холмы), хотя в ушах ее звучал быстро движущийся воздух (ветер) и по временам пронзительное «уить–уить» (птицы), и штуки, ползущие на четвереньках по ветрам, то есть по холмам, — живые (скот), все равно в то же самое время Синь сидела в кресле, а кресло стояло в В‑комнате второй школы, и к телу ее были присобачены всякие штуковины, а тело — его не обманешь, оно утверждало, что, какой бы ни была В‑Дичу странной — и любопытной, и интересной, и исторически важной, — она все равно оставалась фальшивой. И сны могут быть убедительны, прекрасны, ужасны, важны. Но Синь не желала переселяться в сны. Она хотела проснуться и своими пальцами коснуться настоящей ткани, настоящей стали, настоящей плоти.
Поэт
Когда ей исполнилось четырнадцать, Синь написала стихотворение — вместо домашнего задания по английскому, написала одновременно на обоих ведомых ей языках. По–английски оно звучало так:
Дед моего деда в пятом Поколении
Ходил под небесами Мира иного.
Когда я стану бабкой, мне говорят,
Я пройду под небесами Мира иного.
Но сейчас я живу своей жизнью,
В моем мире
В небесах.
Китайский она учила с отцом уже пять лет, и вместе они уже осилили кое–кого из классиков. Когда она читала стихотворение отцу, тот улыбнулся, когда Синь дошла до иероглифов «тьен ся» — «под небесами». А Синь заметила его улыбку, испытывая гордость своими познаниями, а еще больше — за то, что Яо признал их, что их объединяло это почти тайное, почти герметическое понимание.
Учитель попросил ее зачитать стихотворение для старшеклассников второго курса вслух, на обоих языках, в классный день первой четверти. А днем позже ее вызвонил редактор «Четыре‑Ч», самого известного литературного журнала в мире, и попросил разрешения опубликовать — его направил к Синь учитель. Редактор хотел, чтобы девушка начитала свое произведение на аудио. «Стихам требуется голос», — утверждал он, могучий бородач 4‑Басс Эбби, величественный и самоуверенный, почти бог. Он был груб со всеми, но добр к Синь. Когда она запнулась во время записи, он сказал только: «Сдай назад, поэт, и не напрягайся» — и Синь последовала его совету.
Потом еще не один день ей казалось, что, куда ни сунься, всюду ее голос шепчет из динамиков: «Когда я стану бабкой, мне говорят…», и в школе совсем незнакомые ребята бросали походя: «Эй, слышал твой стих — круто!» Ангелам понравилось особенно, так они и говорили.
Синь, конечно, решила стать поэтессой. Великим стихотворцем, как 2‑Элай Али. Только вместо коротеньких непонятных стишков, как Элай, она начертает великий эпос о… собственно, проблема и заключалась в том, чтобы выбрать тему. Например, историческую поэму о Нулевом Поколении. Под названием «Бытие». С неделю Синь ходила как по воздуху и ни о чем другом думать не могла. Но ради такой поэмы ей бы пришлось выучить всю историю, которую на уроках истории она только проходила, и больше мимо, и перечитать сотни книг. И здорово углубиться в В‑Дичу, чтобы понять, каково было там жить на самом деле. Уйдут годы, прежде чем она хотя бы возьмется за работу.
А может, лучше любовные стихи? В антологии мировой литературы их была просто уйма. Синь не покидало ощущение, что вовсе не обязательно влюбляться на самом деле, чтобы писать хорошие стихи о любви. Может, если втюхаться по уши, это даже помешает. Вот эдакая сердечная тоска и нетребовательное обожание, какое она испытывала к Бассу Эбби или к Розе в школе, — самое то. Так что Синь накропала изрядно любовных поэм, но по какой–то причине стеснялась показывать их учителю и испытывала только на Луисе. Луис с самого начала не верил, что из нее получится поэт. Надо же ему показать.
— Вот это мне нравится, — заметил Луис.
Синь всмотрелась в экран — которое?
Что за печаль я вижу в глубине твоей улыбки?
Обнять хочу ее, как спящее дитя.
Строфа получилась такая короткая, что прежде Синь как–то не обращала на нее внимания, но теперь ей показалось, что вышло неплохо.
— Это про Яо, да? — поинтересовался Луис.
— О моем отце? — воскликнула Синь. Щеки ее загорелись от смущения. — Да нет! Это любовное!
— Ну а кого ты еще любишь, кроме отца? — спросил Луис со своей обычной ужасной прямотой.
— Много кого! И любовь, это… Она бывает разная …
— Да ну? — Он задумчиво воззрился на нее. — Я не сказал, что это стихи о сексе. Мне так не кажется.
— Странный ты, — отрубила Синь, ловко выхватив читник у него из рук и закрыв папку под названием «Оригинальные стихотворения 5‑Лю Синь». — С чего ты вообще решил, что разбираешься в стихах?
— Разбираюсь я в них не хуже тебя, — поправил, как всегда, занудливо–честный Луис. — Яписать их не умею. А ты можешь. Иногда.
— Никто не может всякий раз выдавать шедевры!
— Ну… — Когда Луис говорил «Ну…», у Синь всегда ёкало под ложечкой. — Может быть, не буквально всякий, но у великих процент удач на удивление высок — Шекспир, например, или Ли Бо, или Йетс, или 2‑Элай…
— Ну а что толку им подражать? — взвыла Синь.
— Я не имел в виду, что ты должна подражать им, — ответил Луис, чуть промедлив и уже другим тоном. До него дошло, что она могла обидеться на его слова, и это его огорчало. Когда Луис огорчался, он всегда вел себя очень вежливо. Синь прекрасно понимала, что он чувствует и почему, и что он сделает теперь, и осознавала яростную, скорбную нежность к нему, которая вздымалась в ее сердце, саднящую нежность.
— Да ерунда все это, — бросила она. — Слова — они такие неопределенные. Предпочитаю математику. Пошли, встретимся с Леной в качалке.
Когда они шли по коридору, Синь пришло в голову, что те строки, что понравились Луису, были не о Розе, как думала она сама, и не об ее отце, как показалось ему, а о нем, Луисе. Но все это были глупости, ерунда. Ну и пусть из нее не выйдет Шекспира. Зато она обожает Диофантовы уравнения.
4‑Лю Яо
Как крепко было их прибежище, их защита! Все жители мира находились в большей безопасности, чем любой принц, любой избалованный выкормыш богатеев в прежние времена; в большей, чем любое дитя на Земле.
Здесь нет холодных ветров, на которых можно замерзнуть, или вязкой жары, на которой исходишь потом. Нет эпидемий, простуд, лихорадок и зубной боли. Нет голода. Войн. Оружия. Угроз. Ничто в мире не представляет угрозы, кроме той лишь угрозы, в которой мир находится постоянно. Но это — константа его бытия, состояние, о котором невозможно даже подумать, и только сны порой напоминают о нем — кошмары. Гнутся, трещат, лопаются стены мира. Беззвучный взрыв. Фонтан кровавых капель, и капелька тумана в звездной тьме. Все в мире находилось в постоянной опасности, угроза окружала мир. Такова природа безопасности — она отодвигает угрозу вовне.
А люди живут — внутри. Внутри своего мирка, его крепких стен и крепких законов, созданных и поддерживаемых, чтобы защищать и оберегать людей своей мощью. В этом мире живут люди, и угрозу ему могут создать только они сами.
— Люди опасны, — смеялся Лю Яо. — Растения с ума не сходят.
По профессии Яо был садовник. Это значило, что работал он ремонтником гидропонного оборудования и одновременно — генетическим контролером–ботаником. В садах он проводил все рабочие дни и большую часть вечеров. Жилое пространство 4–5‑Лю наполняли растения — плетистые тыквы в вазонах, цветущие кусты в горшках с почвой, эпифиты, развешанные вокруг вентиляционных решеток и светильников. Большая часть растений была результатом генетических экспериментов и быстро погибала. Синь казалось, что ее отец жалеет этих нечаянных уродцев и из чувства вины приносит их домой, чтобы позволить им умереть в мире. Иные плоды опытов под его терпеливым присмотром вызревали и с триумфом возвращались в лабораторию под слабую просительную улыбку Яо.
4‑Лю Яо был невысоким, стройным, красивым мужчиной, чьи черные волосы рано прострелила седина. А вот вел он себя не как красавец — был сдержан и стеснительно вежлив. Он был хорошим слушателем, но сам говорил немного и негромко, так что в обществе более чем двух человек вовсе не открывал рта. С близкими — матерью, 3‑Лю Мейлинь, или другом, 4‑Ван Юэнем, или дочерью Синь — он мог беседовать спокойно, когда это не требовало от него напора. То немногое, что пробуждало в нем любовь, Яо любил сдержанно, неброско и страстно: классическую литературу Китая, свои растения и дочь. Он о многом раздумывал и о многом переживал, но свои переживания и думы держал в себе, в тишине и молчании следуя их ходу, подобно тому, как человек, спускающийся в лодчонке по течению великой реки, лишь изредка берется за весло. О лодках и реках, об утесах и течениях Яо знал немного — кадры из клипов, слова в стихотворениях. Порой снилось ему, что он плывет по реке, но сны эти были нечетки. А вот землю он знал, с ней он соприкасался ежедневно, с ней работал. Знал он воздух и воду, эти смиренные, незримые субстанции, от чьей ясности, прозрачности чудесным образом зависит жизнь. Пузырек воздуха и воды плывет в звездных лучах сквозь сухой черный вакуум. И в нем живет Яо.
Лю Мейлинь жила в отсеке под названием блок Пеони, через два коридора от жилпространства ее сына. Вела активную общественную жизнь, ограниченную исключительно китайского происхождения жителями второй чети. По профессии — химик, работала в производственной лаборатории и занятие свое не любила. На полставки перешла, как только это стало прилично, а потом и вовсе ушла на отдых. Говорила, что не любит работать вовсе. А что любила — так приглядывать за детишками в яслях, играть, особенно на печенья–цветы, болтать, смеяться, сплетничать, разузнавать, что творится у соседей. Страшно гордилась сыном и внучкой и постоянно влетала в их жилпространство, принося то пампушки, то рисовые пирожки, то сплетни. «Переехать бы вам в Пеони!» — повторяла она постоянно, хотя и знала, что этого не будет, потому что Яо такой необщительный, но это ничего, вот только она все надеется, что Синь будет держаться своих, когда придет пора заводить ребенка, о чем Мейлинь тоже говорила неоднократно. «Мама у Синь славная, Джаэль мне нравится, — говорила она сыну, — но я так никогда и не пойму, с чего ты не захотел получить ребенка от одной из девочек Вонгов, и тогда бы ее мама жила прямо тут, во второй чети, и так все было бы здорово. Но тебе же все надо сделать по–своему. И, я должна сказать, хотя Синь всего наполовину китайского происхождения, по ней и не скажешь, она такой красавицей вырастет, так что ты, наверное, знал, что делал, если только в любви или с детьми кто–то может знать, что делает, в чем я очень сомневаюсь. Это все удача. Молодой 5‑Ли на нее глаз положил, ты заметил вчера? Двадц