так вот, тридцать два процента, повторяю, тридцать два процента аудитории показали семерку скуки! Откуда, черт бы вас взял, возьмутся эмоции, без которых люди не профинансируют это ублюдочное состояние, которое вы называете смертью?
Реддич вздохнул:
— Перестаньте приглашать на периметр своих родственников, тогда, может быть, найдется место для людей, еще способных что–то чувствовать.
— Я не намерен терпеть подобное! — заорал помощник.
— Это верно, — заметил Реддич. Транквилизаторы подействовали.
— Это верно, — сказал Дизайнер, имея в виду совершенно другое. Давайте я улажу вопрос, мистер Ним. Если позволите.
— Звезды!.. — воскликнул мистер Ним и отвернулся. Теперь в иллюминаторы смотрели двое.
— Реддич, это не первая загубленная вами программа. Вспомните «Далеких навсегда», «Оправданную потерю», другие.
— Может, мне надоело.
— Нам всем надоело, будь оно проклято! — взорвался третий помощник. Он сидел в кресле, сцепив на коленях руки.
— Я трачу много времени на разработку этих смертей, продолжал Дизайнер, — и не могу позволить, чтобы мою работу сводили на нет. Эти джентльмены имеют к вам вполне обоснованные претензии. Публика ждет представления разработанных нами концепций, мы обязаны показать высококачественный материал, способный вызвать у аудитории сочувствие. От меня материал выходит в нормальном состоянии. После вашей обработки теряются напряжение, ритм, упругость. В вашем контракте есть оговорки, Реддич. Я не хочу о них напоминать.
— И не надо. — Реддич поднялся. — Передайте дело в мою Гильдию. — И с этими словами вышел.
Позади него трое помощников смотрели в иллюминаторы: сверхновая переходила в пурпурную фазу. Душа Реддича была тиха.
Он быстрым шагом пересек гостиную теат–ра — ни взгляда вправо, .ни взгляда влево. Успокаиваться надо самостоятельно.
Место пустовало. Кресло–форма еще хранило–ючертания ее тела.
Взгляд направо.
Он лениво покачивался в нимбе света, расслабив позвоночник, расслабив мысли, и беседовал с блоком памяти его жены, умершей двадцать три года назад… после его последнего омоложения.
— У нас конец лета, Анни.
— Как это восприняли дети, Рэй?
Детей у них не было. Синтезирующие каналы в блоке памяти износились, реплики часто получались невпопад. Звуковая головка имела микроскопические трещины, из–за чего голос жены имел трудноразличимый южный акцент.
— Я сейчас выгляжу на тридцать. Даже простату поправили. Мне прибавили роста и вытянули пальцы на сенсорной руке. Так что за консолью я работаю гораздо быстрее и могу дотянуться куда надо. Но работа от этого лучше не стала.
— Почему бы тебе не поговорить об этом с Дизайнером, дорогой?
— С этим заносчивым барсуком? Я, может быть, и не так одарен, но по крайней мере не корчу из себя гения.
Реддич перевернулся на живот и уставился в иллюминатор. За ним простиралась кромешная тьма.
— Мы с тобой болтаем, а за бортом нашего огромного космического корабля в форме лунного камня вращается со скоростью миллионов световых лет в час вся Вселенная.
— Это называется парсеки, дорогой?
— Откуда мне знать? Я сенсорный программист, а не астрофизик.
— Там не холодно, Рэй?
— Только не это, Анни! Скажи что–нибудь такое, чего я еще не слышал. Я умираю, Анни, умираю от скуки и от засилья тупиц! Мне ничего не нужно, я ни о чем не мечтаю и ничего не хочу.
— Что же мне надо сказать, дорогой? Ты знаешь, как я тебя люблю и как скучаю по тебе. Мне жаль, что ты одинок…
— Дело даже не в одиночестве, Анни. Ты прошла со мной три омоложения. Тебе повезло.
— Повезло? Из–за того, что я не пережила четвертого? В чем же мое везение, Рэй?
— В том, что мне пришлось прожить лишних шестьдесят три года и через лет десять–пятнадцать мне предназначена в жены пятая, давно умершая девушка. А я повторяю тебе в третий раз, раз, два, три… у нас конец лета, любимая. Все кончено. Ушло. Птицы перебрались на юг для последнего перелета. На очередном омоложении я их обгоню. Я превращусь в пыль. Лето заканчивается, прощай. Божья Матерь, кажется, так умер Рико?
— Из какого это сенса?
— Это не сенc, Анни. Это кино. Старинный кинофильм. Все поют, все танцуют, все разговаривают. Кино. Я тебе миллион раз говорил про кино. «Маленький Цезарь» Эдвард Дж. Робинсон, киностудия «Уорнер Бразерз». Ладно, черт с ним, сегодня в вестибюле я видел женщину…
— Очень мило, любимый. Красивую?
— Помоги мне Господи, Анни! Я ее захотел! Ты знаешь, что это для меня значит? Снова захотеть женщину!.. Не пойму, что в ней было такого… .Мне показалось, она меня ненавидит. Я уловил глубокое отвращение, когда она меня остановила.
— Это нормально, любимый. Она была красива?
— Она была чертовски роскошна, ты, призрак ушедшего Рождества! Она была неправдоподобно нереальна, так что мне захотелось пробраться в нее и жить внутри. Анни, Анни… я схожу с ума, только подумать, чем приходится заниматься: сверхновой, программированием смерти для заносчивых свиней, которым нужно пережить дешевое потрясение, чтобы скоротать еще один день, всего–навсего один день, Анни… Господи, поговори со мной, Анни, выйди из своего ужасного квадратного гроба и спаси меня, Анни! Я хочу, чтобы была ночь, моя маленькая, я хочу спать, и я хочу конца лета…
Входная дверь загудела, возникла голограмма пришедшего человека. Это была женщина из театральной гостиной.
— Это ничего, милый, она красивая?
Он выплыл из ореола и свистом открыл дверь. Девушка вошла и улыбнулась.
— Ты всегда был таким, Рэй, когда я жила — тоже, ты никогда меня не слушал и никогда не говорил со мной…
Реддич скользнул в сторону и выключил блок памяти.
— Да?
Она с любопытством смотрела на него, и он повторил:
— Да?
— Небольшой разговор, мистер Реддич.
— А я как раз говорил о вас.
— С этим черным ящичком?
— Это все, что осталось от моей жены.
— Я не хотела вас обидеть. Я знаю, это личное, и многие очень дорожат…
— Только не я. Анни ушла. Я еще здесь, и лето уже кончается…
Он кивнул в сторону ореола, и девушка, не сводя глаз с его лица, скользнула в сияющий нимб.
— Вы очень привлекательный человек, — сказала она и сняла платье.
— Хотите чего–нибудь? Кристалл? Может, вы голодны?
— Пожалуй, немного воды.
Редцич свистнул, распределителю, тот поднялся с поросшей травой платформы и завертелся в воздухе.
— Свежей воды с тремя искрами семени.
Чекер внутри распределителя взбил коктейль и передал его Реддичу. Он отнес напиток девушке, а она взглянула на него с восхищением.
— Кажется, я за вами ухаживаю.
Она выпила кристалл, едва шевеля губами.
— Ухаживаете.
— Вы ведь не из Ближних Колоний?
— Я не землянка.
— Не хотел вам это говорить. Боялся вас обидеть.
— Нам нет смысла ходить вокруг да около, Реддич. Давайте откровенно, я вас выследила, мне от вас кое–что надо.
— Что же вам от меня надо, помимо секса?
— О, вы перехватываете инициативу.
— Если я вам безразличен, можете сейчас уйти. Честно говоря, я не настроен на колкости.
Реддич резко повернулся и отошел к распределителю.
— Это конец лета, — добавил он тихо.
Девушка потягивала холодную воду из кристалла. Он снова повернулся и успел увидеть выражение ее лица: восхищение, которое она не успела скрыть. Томление сквозило во всех линиях ее стройного тела, и он снова почувствовал себя юношей.
— О, мистер Реддич!
В ее голосе было столько же глубины и смысла, сколько в голосе маминого поклонника, старательно изображавшего заботу о потомстве бывшего мужа. Реддич снова развернулся, впервые за много лет почувствовав закипающую ярость. Он злился на нее за то, что она обращалась с ним как с куклой, злился на себя за то, что позволил себе разозлиться.
— Это все… уходи.
— Конец лета, мистер Реддич? А что вы имеете в виду, говоря о конце лета?
— Я сказал — уходи. Вон отсюда.
— Вы намерены пропустить следующее омоложение? Очевидно, что–то манит вас за грань.
— Кто вы такая, черт бы вас побрал? Чего вам надо? У меня был ужасный день, ужасная неделя, паршивый год и неудачный цикл, так что будет лучше, если вы не станете задерживаться!
— Меня зовут Джин.
Он обескураженно потряс головой:
— Что?
— Если мы собираемся трогать друг друга, вам следует по крайней мере знать мое имя, — сказала девушка и протянула ему пустой кристалл.
Но едва он вытянул руку, она перехватила ее и затащила его в ореол. Реддич уже много лет не желал женщину, и едва ее губы прикоснулись к его обнаженной груди, он потерял контроль над телом. Он лег на спину и закрыл глаза. Она сделала все сама, мягкая, как шелк.
— Поговори со мной, — попросила она.
То, о чем он говорил, было далеко от любви.
Он говорил о том, что значит для мужчины прожить более двухсот лет и устать от бесконечного разнообразия. Он рассказывал, как приходилось будить эмоции и мечты у расы, правящей галактиками, жертвуя населением целых планет и секторов космоса. Он программировал смерть. Практиковал одну из профессий, оставленных людям. Он говорил о тоске, об исчезнувших желаниях, о днях и ночах, проведенных на борту корабля из лунного камня, огромного, как город.
О странствиях в бездне, длящихся, пока не будет найден очередной мир.
Сложная аппаратура показывала, что население планеты давно погибло, но генетическая память еще хранится в камнях, почве, илистом дне высохших рек. Как призрак чужого сна, память прошедших времен вечно хранится в кожных складках миров; так населенный привидениями дом впитывает память о страшных событиях и лелеет ее, будто собственную историю.
Он говорил о Дизайнерах, об их исключительной способности, — чуждом землянам даре вживания, и о том, как они моделируют гибель целых солнечных систем.
О том, как из погасшего солнца создают сверхновую звезду, как собирают затем память ушедших в небытие народов, пропускают ее через сенсор, Танжер и другие эмфатические приборы, где она кодируется, и как потом эту память возвращают в населенные людьми миры, в Новые Колонии, чтобы поддержать с ее помощью унылое существование тех, кто уже не имел собственных грез.