— Да.
— И не было грабежей, панического бегства, взбунтовавшихся солдат на улицах?
— Это была Япония, — отвечаю я. И при этом в моём голосе звучит гордость, эхо гордости моего отца.
— Думаю, что люди смирились, — произносит Минди. — Они сдались. Наверное, это часть культуры.
— Нет! — я с трудом сохраняю ласку в голосе. Её слова ранят меня так же, как замечание Бобби о том, что играть в го скучно. — Всё было не так…
***
— …С кем говорит папа? — спросил я.
— Это доктор Гамильтон, — отвечает мама. — Мы (он, твой папа и я) учились в одном колледже в Америке.
Я смотрел, как папа говорит по телефону по–английски. Казалось, что это совершенно другой человек: и дело было не только в интонациях и тоне — лицо оживилось, жесты стали резче. Он был похож на иностранца.
Он кричал в телефон.
— Что говорит папа? — спросил я.
Мама шикнула на меня. Она внимательно слушала папу, ловя каждое слово.
— No, — сказал папа в трубку. — No, — это слово мне не надо было переводить.
Потом мама сказала:
— Он пытается поступить правильно, но по–своему.
— Он, как обычно, думает только о себе, — сердито ответил папа.
— Ты несправедлив, — сказала мама. — Он не стал звонить мне и делать из этого какую–то тайну. Вместо этого он позвонил тебе, потому что верит, что, если вы поменяетесь местами, он с радостью даст женщине, которую любит, шанс спастись, даже если она живёт с другим мужчиной.
Папа посмотрел на маму. Я никогда не слышал, чтобы мои родители говорили друг другу: «Я люблю тебя», но некоторые слова не надо произносить вслух, чтобы они оказались правдой.
Улыбаясь, мама сказала:
— Я бы никогда не сказала ему «да».
Потом она пошла на кухню готовить нам обед. Папа смотрел ей вслед.
— Сегодня хороший день, — сказал он мне. — Пойдём прогуляемся.
Мимо по улице проходили соседи. Мы здоровались, спрашивали друг друга о здоровье. Казалось, что всё нормально. А в сумерках над нашими головами всё ярче горел Молот.
— Наверное, ты очень боишься, Хирото — сказал папа.
— А будут ли пытаться построить больше спасательных звездолётов?
Папа не ответил. Вечерний летний ветер приносил стрекотание цикад: «Чиррр — чирр–чирррр». Вдруг папа произнёс:
В стрекотаньи цикады
Нет намёка на то,
Что умрёт она скоро.[143]
— Что это, папа? — удивился я.
— Это стихотворение Басё. Ты понимаешь, о чём оно?
Я покачал головой. Мне не очень нравились стихи.
Папа вздохнул и улыбнулся мне. Он посмотрел на заходящее солнце и снова заговорил:
Бесконечная красота
в угасающем свете Солнца,
Хоть день уж близится к концу.[144]
Я повторил эти строчки про себя. Что–то в них трогало меня. Я попытался выразить это словами:
— Это как будто ласковый котёнок умывается у меня в сердце.
Папа не засмеялся, а вместо этого серьёзно кивнул.
— Это стихотворение классического поэта эпохи Тан, Ли Шанъиня. Хотя он был китайцем, по настроению оно очень японское.
Мы продолжали гулять, и я остановился у цветка одуванчика. Угол, под которым наклонился бутон, показался мне очень красивым. И в моём сердце снова появилось ощущение вылизывающегося котёнка.
— Цветок… — и я запнулся. Я не мог найти нужные слова.
Папа продолжил:
Поникший цветок,
Жёлтый, как лучи Луны,
Тонок этой ночью.
Я кивнул. Образ одновременно казался мне и таким мимолётным, и таким постоянным. Это было похоже на то, как я ощущал время, когда был младше. И это заставляло меня немного грустить и радоваться одновременно.
— Всё проходит, Хирото, — произнёс папа. — То чувство в твоём сердце, оно называется «моно–но аварэ». Это ощущение бренности всего в жизни. Солнце, цикада, Молот, мы сами; всё это — члены уравнений Джеймса Клерка Максвелла, и всё это эфемерные структуры, которым предназначено исчезнуть, чему–то всего за секунду, а чему–то за эон.
Я оглянулся вокруг: чистые улицы, медленно идущие люди, трава, вечерний свет, и я знал, что всё занимает своё место; всё было в порядке. Папа и я продолжали идти рядом, и наши тени касались друг друга.
И хотя Молот висел прямо над нашими головами, я не боялся…
***
…В мою работу входит наблюдать за россыпью индикаторных лампочек. Панель передо мной немного похожа на гигантскую доску для игры в го.
Большую часть времени это чрезвычайно скучное занятие. Огоньки отмечают напряжение различных участков солнечного паруса, с периодичностью в несколько минут они загораются и гаснут по одной и той же схеме, которая соответствует тому, как мягко изгибается солнечный парус под истончающимся светом далёкого светила. Я знаю этот повторяющийся ритм так же хорошо, как дыхание спящей Минди.
Мы уже достигли хорошей доли скорости света. Ещё несколько лет — и будем двигаться с такой скоростью, что сможем направиться к 61 Девы и её первозданным планетам, оставив Солнце как забытое детское воспоминание.
Но сегодня ритм огоньков вдруг изменился. Было ощущение, что один из индикаторов в юго–западном углу мигает на какую–то долю секунды быстрее.
— Навигационная служба, — произношу я в микрофон, — говорит станция альфа слежения за парусом. Подтвердите, что мы на правильном курсе.
Минуту спустя в наушниках слышится голос Минди, в нём чувствуется небольшое удивление.
— Мы немного отклонились от курса. Что случилось?
— Пока не знаю.
Я смотрю на панель перед собой: один упрямый огонёк, мигающий не в такт, выбивающейся из общей гармонии…
***
…Мы с мамой поехали в Фукуоку без папы. Она объяснила:
— Мы собираемся за подарками на Рождество. Мы хотим сделать тебе сюрприз.
Папа улыбнулся и покачал головой.
Мы шли по улицам, забитым людьми. Это было последнее Рождество Земли, и в воздухе не витало особенного веселья.
В метро я увидел газету, которую держал в руках мужчина, сидевший рядом с нами. Заголовок был такой: США НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР. На большой фотографии триумфально улыбался американский президент. Ниже было несколько других фотографий, кое–какие я видел и до этого: первый экспериментальный американский спасательный звездолёт взрывается во время испытательного полёта несколько лет назад; лидер какой–то страны–изгоя, берущий на себя ответственность за теракт, перед телекамерами; американские солдаты, марширующие по улицам столицы этого государства.
На следующем листе была небольшая статья: АМЕРИКАНСКИЕ УЧЕНЫЕ СОМНЕВАЮТСЯ В КОНЦЕ СВЕТА. Папа рассказывал, что некоторым людям проще верить, что катастрофа нереальна, чем принять то, что ничего сделать невозможно.
Я ждал, когда мы начнём выбирать подарок для папы. Но вместо того, чтобы пойти в магазин электроники, как я предполагал, мы отправились в такой район города, где я раньше никогда не был. Мама достала телефон и сделала короткий звонок, разговаривая по–английски. Я с удивлением смотрел на неё.
Потом мы остановились перед зданием с большим американским флагом. Мы вошли внутрь и сели в комнате. Вошёл американец. Его лицо было печальным, но он изо всех сил старался не выглядеть грустным.
— Рин, — американец произнёс имя мамы и остановился. В этом слоге слышалось сожаление, тоска и какая–то запутанная история.
— Это доктор Гамильтон, — сказала мне мама.
Я кивнул и протянул руку, чтобы пожать его ладонь. По телевизору в американских фильмах я видел, что так принято в США.
Доктор Гамильтон и мама говорили некоторое время. Потом она заплакала, а доктор Гамильтон неловко стоял, как будто ему хотелось обнять её, но он не осмеливался.
— Ты останешься с доктором Гамильтоном, — сказала мне мама.
— Что?
Она сжала меня за плечи, наклонилась и заглянула в глаза.
— У американцев есть секретный корабль. Перед войной они успели запустить на орбиту всего один звездолёт. Доктор Гамильтон разрабатывал этот корабль. Он мой… старый друг и может взять на борт с собой одного человека. Это единственный шанс для тебя.
— Нет, я останусь.
В конце концов мама открыла дверь, чтобы выйти. Доктор Гамильтон крепко держал меня, а я кричал и пинал его.
Мы все были ошарашены, когда увидели, что в дверях стоит папа.
Мама зарыдала.
Папа обнял её, до этого я никогда не видел, как он это делает. Это выглядело очень по–американски.
— Извини, — сказала мама. Она плакала и повторяла: — Извини.
— Я понимаю, всё правильно, — ответил папа.
Доктор Гамильтон отпустил меня, и я подбежал к родителям и крепко обнял их обоих.
Мама посмотрела на папу и этим взглядом сказала всё и одновременно ничего.
Папино лицо перестало быть лицом восковой куклы и снова ожило. Он вздохнул и посмотрел на меня.
— Ты ведь не боишься? — спросил он.
Я покачал головой.
— Это правильно, что ты улетаешь, — сказал он. Он посмотрел в глаза доктора Гамильтона: — Спасибо, что ты помогаешь моему сыну.
Мама и я посмотрели на него с удивлением.
Одуванчики.
Бриз разбросает семя
Поздней осенью.
Я кивнул, пытаясь понять, что случилось. Папа быстро и крепко обнял меня.
— Помни, что ты — японец.
И они ушли…
***
— …Что–то продырявило парус, — говорит доктор Гамильтон.
В тесной комнате был только старший командный состав и мы с Минди, потому что уже были в курсе. Не стоило сеять панику среди команды и пассажиров.
— Эта прореха сбивает корабль с курса. Если не заделать её, дыра будет расширяться, в конце концов парус развалится, и «Надеющийся» будет дрейфовать в космосе.
— Мы можем как–то заделать её? — спрашивает капитан.
Доктор Гамильтон, который всё это время был мне как отец, качает седой копной волос. Я ни разу не видел его таким подавленным.
— Прореха в нескольких сотнях километров от центра паруса. Понадобится много дней, чтобы кто–то добрался до неё. Двигаться слишком быстро опасно, очень велик риск повредить парус. А к тому моменту, когда этот человек доберётся до дыры, она станет уже слишком большой, чтобы заделать её.