— Я знаю, — ответил я и кивнул, потому что это действительно все объясняло и оправдывало. — Если бы все были такими домоседами, как мы, — я показал вниз, — неандертальцев давным–давно переели бы саблезубые тигры. Я другого не понимаю. Как это я решился тогда?
— Ты молодец, — искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул меня за плечо. — Я очень счастлив, что… — горло у него вдруг захлопнулось, он сердито мотнул головой. — Вы только не беспокойтесь там. В субботу я уже опять прилечу. В общем–то, самое трудное мы уже сделали.
А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще только предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну — он понимал это не хуже меня. Наверное, даже лучше.
…С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и шелковистым, и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.
У гравилета мы обнялись — не как отец и сын, но как двое мужчин, соединенных наконец общей целью, общим делом, общим смыслом, — а потом гравилет стал медленно погружаться в небо, я махал ему обеими руками, Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал на свое место в сумеречном ангаре — тогда я упал без сил на прохладный шелковистый песок и лежал очень долго.
А потом я шел домой и улыбаясь говорил: «Добрый вечер», а мне улыбаясь отвечали: «Добрый вечер», а я думал: и он захотел лететь, и она решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг них мошкара, доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной игры… а без нас создавался мир, от красоты которого у наших детей захватывает дух, — и только от наших детей зависит, каким он будет… а невообразимо далеко по нашему следу шли еще корабли… Широкоплечий мужчина сидел на лавке перед коттеджем и неторопливо, с удовольствием курил трубку — в сумраке серебрились его седые усы; медовый запах табака смешивался с вечерним ароматом цветов.
— Добрый вечер, — сказал я.
Он вынул трубку изо рта.
— Добрый, добрый. Что–то ты давненько не захаживал.
— Сонату кончал.
— Когда позовешь слушать?
— Не знаю… Новое забрезжило. Что ты–то с Шурой не пришел нынче на пляж?
— Да знаешь… бывает. Работалось хорошо, жаль было отрываться… Шура надеялась, девчонка хоть твоему напишет. Нам казалось, она очень любит его.
— За что его любить, шалопая.
Рамон засмеялся.
— Я‑то понимаю, что случиться ничего не могло, просто девчонке, как это у вас говорят… вожжа под хвост попала, — произнес он старательно и со вкусом, — но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?
— Прости, боюсь, моя меня уже заждалась… передавай Шурочке привет, мы обязательно на днях заскочим. И пусть не волнуется попусту — скоро обязательно придет письмо, я уверен.
Из коттеджа Эми слышались музыка, смех, какие–то выклики — там отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести эту женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в неистовый свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая ее тело, не давшее продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала бы гордиться собой еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что от нее ждут, казалось ей всегда унизительным; пожалуй, она стала бы говорить, что совершила подвиг — отказалась от женского счастья, но не родила детей на заклание звездному Молоху… Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть я поднял себя на дыбы и проник в тайну — случайно ли это, или здесь есть некий парадоксальный смысл?
Жена ждала на веранде, где мы ее оставили; казалось, она просто не трогалась с места эти два с половиной часа.
— Ты долго, — сказала она, а я подумал: она тоже тогда решилась. — Я уже начала беспокоиться.
— Ну о чем тут беспокоиться? Мы поболтали, потом еще искупались чуток… Потом я Рамона встретил, он нас в гости…
— Купались? Вечером? А твоя спина?
— Знаешь, — я от души рассмеялся, — я про нее забыл на радостях.
— Это не годится, — она решительно встала, ушла в столовую и вернулась через полминуты с таблеткой в одной руке и стаканом апельсинового сока в другой. — Выпей–ка. Знаешь, я лишней химии сама не люблю. Но это хорошие таблетки.
— Конечно, выпью, — сказал я и выпил. — Так приятно, когда ты заботишься.
— Кто о тебе еще позаботится, — вздохнула она и немного тщеславно добавила: — Не Эми же… Как ваш мужской разговор?
— Как нельзя лучше. Представь, уговорил его прилететь в следующую же субботу.
— Он очень прислушивается к твоим словам.
— Это потому, что я мало говорю, — пошутил я.
— Разговор касался… Шуры? — с усилием спросила она, не глядя на меня.
— И Шуры тоже. И Лены тоже. Успокойся, все в порядке.
Она решительно встряхнула головой.
— Все же ты напрасно его так задержал. Теперь ему вести машину в темноте.
— Он справится, — сказал я, пересаживаясь на пол рядом с женою, и потерся лицом о ее гладкое колено; словно встарь, словно я вновь стал настоящим, у меня перехватывало горло от нежности. Жена с некоторым удивлением посмотрела на меня сверху, а потом, будто вспомнив, что надо делать, положила руки мне на плечи. Я хотел поцеловать ей руки, но она сказала:
— Конечно, справится. Такой большой мальчик. Да и кровь в нем твоя, настырная, — пальцы ее чуть стиснулись на моих плечах. — А все равно… она вздохнула. — Ох, что–то на сердце неспокойно.
— Наверное, давление меняется, — сказал я.
Макс Дубровин«ШМЕЛЯТА»
Очкарик испугался не меньше, чем они. Он замер с занесенным над головой сачком, смешно подавшись вперед и полуприсев. Крупный черный жук с изогнутыми рогами снялся с пня и, басовито гудя, полетел прочь. Двигался он медленно, с достоинством, при желании его можно было догнать и накрыть капроновым куполком прямо на лету. Пацан, видимо, подумал о том же — на его лице сквозь настороженность проступила досада.
— Эй, ботаник, двигай к нам. — Зорик пришел в себя первым. — Не бойся, не тронем.
Парень опустил сачок и, подняв за лямку стоявшую у ног жестяную коробку, подошел к ребятам. На груди, позвякивая о пуговицы, болталась стеклянная банка. В банке что–то копошилось.
— Это у тебя там что?
— Шмели, молодая семья. Сам вывел. — Пацан поднял банку, чтобы было лучше видно. — Вот это, с крючочками на лапках, — самка, а вон то — два самца.
— А зачем ей столько самцов? — спросила Юлька.
— Они личинок будут высиживать.
— Самцы? Высиживать?
Очкарик засомневался.
— Я читал в одном файле, — неуверенно сказал он.
— Вот здорово! — открытие Юльку обрадовало.
— Брехня, — авторитетно заявил Зорик. Интерес подруги к очкарику и его дурацким шмелям ему не понравился. Не зная, как еще привлечь к себе внимание, он запустил руку за пазуху и достал маленькое яблочко. — А мы яблок наворовали. Дать?
Очкарик несколько секунд изучал деликатес, потом помотал головой.
— Они зеленые, понос будет.
— Подумаешь, понос! — Зорик выпятил нижнюю губу. — Зато вкусные.
— Кислые, — скривился очкарик, как от оскомины, — не созрели еще.
— Ишь, чего захотел! Созрелые небось капитанские детки кушают.
Юлька ткнула Зорика в бок и сделала большие глаза. Зорик запнулся и уставился на очкарика исподлобья.
— Тебя как зовут?
— Кирилл.
— Как в Оранжерею пробрался?
— Через двери.
— А где живешь?
— В Офицерской соте.
Надежда, что парень окажется свой, с Технического, или вовсе бродягой с Нижних Палуб, улетучилась. Да и кому здесь быть, кроме офицерских детишек. Зорику стало обидно, что он попался так глупо: не охране Оранжереи, не киберсадовнику, а хилому очкастому пацану. Собравшись с духом, он напрямик спросил:
— Заложишь?
— Нет. — Кирилл воровато огляделся, — Я сам без спросу, Допуск–карту подделал, капитанский доступ.
— Круто! — Зорик сразу зауважал очкастого. Подделывать карты не умел никто из его знакомых. Очень захотелось похвастаться чем–нибудь значительным. — Хочешь, нашу Дыру покажу?
— Какую дыру?
Осторожная Юлька дернула приятеля за рукав, но Зорик отмахнулся.
— Через которую мы с Технического в Оранжерею лазим.
— Вы с Технического? — не поверил Кирилл.
— А ты как думал! — подтвердил Зорик. — Так что, пойдем?
— Пойдем, — решился пацан, — показывай.
Дыру нашел пять лет назад старший брат Зорика. Нашел случайно, во время профилактического ремонта вентиляционных туннелей. Он сам тогда был еще мальчишкой–стажером и вместо того, чтобы сообщить кому следует, полез в обнаруженный люк и очутился в Оранжерее. Сын простого техника, он видел фрукты лишь по праздникам и, конечно, не смог побороть искушения. А потом уже было поздно: признаться — значило обречь семью на ссылку в Нижние Палубы.
Брат больше не бывал в Оранжерее, но со временем страх притупился, стало ясно, что его визит остался незамеченным, и он проболтался о дыре Зорику. Сначала один, а после, осмелев, вдвоем с Юлькой, тот стал регулярно наведываться в Оранжерею. В последнее время набеги на офицерский сад совершались чуть ли не каждый месяц.
— Здорово, правда? — Зорик перегнулся через край люка и плюнул в темноту.
— Ага. — Кирилл был впечатлен и не скрывал этого. — А глубоко там?
— Метров сто.
— Сто метров?! И вы по скобам…
— А то! — Зорик чувствовал себя настоящим героем. Кирилл сел рядом с новым другом, свесив ноги в пропасть, и водрузил на колени свой ящик.
— Яблок хотите? Спелых.
— Спрашиваешь, конечно!
Яблоки были огроменные, с кулак, и темно–темно красные. Вкуснее ни Зорик, ни Юлька в жизни не ели ничего.
— Это тебе не паста, — позавидовал Зорик. — Каждый день небось такие трескаешь?
— Да нет, пасту тоже приходится. Бе–е–е! — Кирилл высунул язык и скривился.
Все трое засмеялись.
— А у меня еще мёд есть, — вдруг прошептал Кирилл.
— Мед?! — Об этом лакомстве ребята знали лишь понаслышке. — Настоящий?