Домой на песчаную проплешину Рихард вернулся во второй половине дня, изодранный кустами и абсолютно голый. Легкие прикосновения трав сначала обратили его набедренную повязку в ветошь, а потом она и вовсе улетела легкими прядями корпии. Несокрушимые башмаки окончательно слетели с ног, попросту развалившись.
Во всяком случае, теперь можно было не беспокоиться об имидже – внешний вид у Рихарда стал вполне законченным и органичным: босиком, без штанов, с ножом, зажатым в кулаке, и каской на голове. Вернее, титановые останки шлема красовались не на голове, а были свободной рукой прижаты к груди, поскольку их наполняло зерно. В ближайшее время шлему предстояло превратиться в котелок, а потом в миску. Таковы пути прогресса: вещи узкоспециальные, упрощаясь, превращаются в универсальные.
Целый час Рихард изображал из себя крупорушку, превращая зерно в крупу и отвеивая мякину. А когда окончил свои труды, увидал, что из-за недалекого леса, что на другом берегу реки, поднимается густо-лиловая туча. Там отчетливо погромыхивало, обещая грозу, о силе которой Рихард мог лишь гадать. Но в любом случае жечь костер было нельзя. Откуда нехитрая истина сельской жизни открылась космическому разведчику, он сам не мог сказать. Конечно, забытые прапрабабки уверяли, что ни костров нельзя жечь, ни печь топить в грозу оттого, что Илья-пророк, увидав такое непотребство, осердится и саданет в негодника молнией, а грамотные прапраправнуки знали, что и над трубой, и над костром вместе с дымом поднимается столб ионизованного воздуха, который притягивает молнии лучше любого громоотвода. Объяснения разные, а итог один, и мораль одна: не жги в грозу костер, не топи печь, не дразни электрическую погибель.
Прятаться было негде, Рихард свернулся на песке, пережидая непогоду. Гроза скоро перешла в мелкий непрестанный дождь, все более холодный. Впервые Рихард почувствовал, что пленившая его планета может быть негостеприимной. Через пару часов Рихарда начал бить озноб, а к тому времени, как стемнело, он уже думал только о том, как бы согреться.
К утру сжавшийся в комок Рихард впал в забытье – не то сон, не то последствия переохлаждения. В какую-то минуту он открыл смутные глаза. Было уже светло, но нескончаемый ледяной дождик продолжал сеять. В двух шагах от Рихарда стояла птица и, вытаращив круглый глаз, рассматривала человека.
– Смешно, – сказала птица. Широко шагнув, она оказалась у котелка, тюкнула клювом, ухватив несколько зерен.
Рихарду почудилось, что сейчас она скажет: «Вкусно!» – но, видать, твердая крупа, лишь слегка смоченная дождевой водой, оказалась не слишком лакомым угощением, потому что птица промолчала.
Следом на Рихарда вновь начало накатывать беспамятство. Казалось бы, температура воздуха явно плюсовая, хотя пар изо рта вроде бы идет. И все же ночь в голом виде под дождем – и человека больше нет. Замерз насмерть при плюс пяти. Страшная штука – переохлаждение.
Человек засыпает, и ему кажется, что стало тепло и сухо. Пахнет пылью и мускатным орехом, как дома в кладовке, где так славно сиделось в детстве.
Люди могут летать по Вселенной, посещать другие галактики, но на Земле останутся старые дома, неизменные в течение столетий, и там, в пыльных кладовках, где в жестяных банках хранятся специи, будущие покорители космоса станут мечтать о волшебных странах.
Сладкие, теплые сны чудятся не замерзающему, а умирающему от переохлаждения. Жаль, что проснуться от такого сна не получится.
Рихард не мог сказать, сколько времени продолжалось полукоматозное состояние, но, вопреки очевидному, он пришел в себя. Было тепло и сухо, пахло мускатным орехом, и словно бы древние ходики стучали рядом, торопясь наверстать столетия, что отделяли ретромеханизм от нового времени. Часы отстукивали триста ударов в минуту, заставляя вернуться к жизни и открыть глаза.
Рихард открыл глаза.
Совсем рядом качалась в воздухе птичья голова. Птица сидела, прижавшись к Рихарду телом, обхватив его широкими крыльями. Птичье сердце стремительно колотилось, его удары и пробудили Рихарда к жизни.
– Спасибо… – произнес Рихард.
Что еще он мог сделать или сказать? Ведь ясно же, что птица спасла его, согрев своим теплом. Случайно такие вещи не происходят.
– Не за что, – ответила птица. – Не бросать же тебя прежде времени на смерть.
Рихард, полностью уверовавший, что птица механически повторяет последнее слово, едва не икнул от неожиданности.
– Я тебя не учил этим словам, – проговорил он, сам поражаясь нелепости сказанного.
– Пока ты был без памяти и едва не ушел к траве, – размеренно выговорила птица, – ты научил меня многим словам.
Это называлось контактом, встречей с иным разумом. Человечество изучило десятки тысяч планет, на сотнях из них была жизнь, в некоторых случаях ученые спорили, можно ли считать инопланетных обитателей хотя бы полуразумными, но еще ни разу людям не пришлось встретиться со столь несомненным доказательством разумности иной жизни.
Рихард хотел хотя бы встать, но жесткое крыло не пустило его.
– Лежи. Снаружи еще слишком холодно для тебя.
И Рихард, герой космопроходец, очутившийся голым и босым на этой курортной с виду планете, остался лежать в позе эмбриона. Но не это было самым невыносимым. Мучительно вспоминалось, как ходил он и мечтал найти гнездо с яйцами, устроить праздник живота, шикарное пиршество, зажарив огромную яичницу из найденных яиц. А птица, оказывается, все слышала и понимала, каждую его каннибальскую мыслишку. И все же прилетела его спасать – ни для чего, просто потому, что человеку холодно.
Так Рихард и лежал, не зная, что сказать, как благодарить и просить прощения. Ничего придумать не успел, птица резко поднялась на ноги, распахнула крылья, разогналась в три скользящих шага и улетела.
Рихард встал с песка, размял затекшие ноги.
Надо было что-то делать, но можно было только варить кашу. Никакое иное человеческое занятие было здесь невозможно. Нельзя выстроить никакого укрытия – оно будет развалено в тот же день; нельзя заготовить дров хотя бы на пару дней – их съест всеядная трава. Бессмысленно искать пропавший корабль: искал уже, а теперь ясно, что и корабль «ушел к траве». Остается ждать, когда прилетит птица и скажет нечто. Если, конечно, она захочет прилететь и говорить. А самому тем временем можно варить кашу себе и чтобы угостить птицу. Как сказано в старинной сказке: «Ты еще мал на войну идти, дома сиди, кашу вари».
Каши Рихард наварил на славу, а костер жег много дольше, чем нужно для готовки, стараясь как следует прогреть песок, чтобы он хотя бы часть ночи сохранял тепло.
Птица вечером не прилетела, а погода после дождя установилась теплая, так что кострище Рихард прожигал напрасно.
Хотя мерзнуть не пришлось, ночь выдалась не из лучших. Не оставляла не мысль даже, а зримое представление, как птица с омерзением вспоминает встречу с ним. А как еще она может реагировать? Спасти – да, спасла, у разумных это в крови, но когда услышала грязные мысли… любой нормальный человек на ее месте долбанул бы клювом.
За всеми моральными проблемами совершенно не думалось, как птица может быть разумной (не та у нее голова, чтобы вместить соответствующий мозг) и как вообще может существовать разум на планете, где напрочь отсутствуют следы его деятельности. Хотя здешняя экология настолько необычна, что на нее можно списать что угодно, кроме желания залетного хищника жрать.
Вторая ночь также выдалась теплой, а наутро птица прилетела.
Мощные крылья шумно шурхали по воздуху, а когда птица приземлилась, песок фонтаном брязнул из-под голенастых ног.
– Привет, Рики!
Казалось бы, после быстрого полета голос должен быть запыхавшимся, но он звучал с прежней механической невозмутимостью.
– Я Рихард, Рики – это ты, – фраза сорвалась с языка сама, прежде чем Рихард осознал всю ее неуместность. Рики – так звала его мать, и юный Рихард Матвеев со всей мальчишеской непримиримостью ненавидел это беличье прозвище. И когда кто-нибудь, подслушав или сам придумав, называл его так, Рихард немедленно парировал:
– Рики это ты!
– Рики это ты… – произнесла птица с некоторым сомнением. Видимо, ей трудно было разобраться с местоимениями. – Рики это мы!
– Рики это мы, – согласился Рихард.
Опять нахлынуло ощущение вины за свое непригожее хищничество.
– Тебе просто хочется есть, – сказала птица. – Каши тебе мало. Идем. Или летим… Как правильно?
– Сейчас, к сожалению, – «идем». Летать больше не могу.
– Прежде ты летал.
– Я не сам по себе летал. Для этого нужно специальное приспособление, особый предмет…
Клюв птицы звонко щелкнул по котелку.
– Это предмет?
– Да. Только, чтобы летать, нужен другой предмет, много сложней этого. Он у меня был, но ушел к траве.
– Смешно. У нас нет предметов. Но раз ты не можешь лететь, то пошли.
Птица вышагивала, высоко вздергивая ноги, словно шла по мелководью. Рихард с ножом в одной руке и бывшим шлемом в другой с трудом поспевал за ней. Нахлобучить котелок на голову он не мог: жаль было остатков каши.
С поймы реки они вышли в степь. Совсем недавно Рихард летел над колышущимся океаном трав и представить не мог, что зеленые растения – единственное плотоядное существо в окружающем мире. Не хищники, а скорей санитары, утилизирующие все отжившее или попросту чуждое. Хотелось бы знать, как травка умудрилась переварить звездолет, если даже титановая основа шлема оказалась ей не по зубам. Хотя при чем здесь зубы? Зубов у травы нет, титановый котелок оказался ей не по корням, или чем она утилизирует…
– Вот, – сказала птица останавливаясь. – Мясо для тебя.
На земле, на небольшой проплешине, почти лишенной растительности, какие случаются там, где долго пасется стадо, лежал джейран или антилопа… в общем, один из тех красавцев, среди которых Рихард прогуливался в самый первый день по прилету. Животное было живо, оно подняло голову и взглянуло в лицо Рихарду.
Спокойный, чуть отрешенный взгляд существа, знающего, что его ждет.