– Мясо, – повторила птица.
– Погоди, – ошарашенно выдавил Рихард. – Я же вижу, он все понимает… Как его можно на мясо? Ведь он понимает, я правильно сказал?
– Понимает, – голос Рики оставался безучастным. – Все живое наделено разумом, даже трава немножко понимает. Но тебе надо есть, а он старый и все равно скоро уйдет к траве. А так польза будет не только траве, но и тебе.
– Нет, ты что? Так нельзя. Это же людоедство, и неважно, что мы непохожи: мысль всюду одинакова, невозможно есть того, кто наделен разумом.
Где-то на задворках сознания мелькнуло воспоминание о детской сказочке, и Рики тотчас повторила его как контраргумент:
– Колобок-колобок, я тебя съем.
Джейран лежал, кажется не очень вслушиваясь в спор. Он был готов отдать свою плоть пришлому пожирателю, остальное его не интересовало. Наверное, эта жертвенность обусловлена отсутствием в здешнем парадизе борьбы за существование. Ничей зуб или коготь не угрожает жизни, всякий рождается, размеренно живет и в свой срок не умирает, а уходит к траве.
– Я не знаю, как тебе объяснить… У меня просто слов таких нет. Изначально невозможно съесть того, кто подобен тебе самому. А разум – самое великое подобие живых существ. Погоди, Рики, я, кажется, понял, что надо делать. Я знаю, ты умеешь читать у меня в голове, понимать мысли, так загляни, прочти, может, ты поймешь, о чем я так бессвязно говорю, – Рихард ударил себя по голове, даже не заметив, что рассек лоб рукояткой ножа.
Птица невыносимо долго молчала, потом произнесла как всегда бесцветно, отчего сам собою родился менторский тон:
– Мне было непонятно, почему при таком способе питания вы не съели сами себя. Теперь понятно. У вас существует жесткий императив, запрещающий пожирание себе подобных.
«Жесткий императив», – сам Рихард никогда не употребил бы эти слова, хотя в принципе знал, что они значат. А полчаса назад Рики путалась в глаголах, именах и местоимениях. Видно, не так просто длилось молчание.
– Пусть будет императив, я согласен. Иначе было бы бесчеловечно. Смешно, правда?
– Не смешно. Когда правильно, то бывает грустно или весело, но не смешно.
Рихард присел возле джейрана, погладил мягкий бок.
– Мы можем ему помочь?
– Зачем? Трава поможет, завтра или даже сегодня. А нам пора идти. Надо отыскать тебе полноценный заменитель мяса.
Полноценного заменителя мяса найти не удалось. Они долго бродили по мокрой пойме. Рики порой вытаскивала из раскисшей почвы какие-то коренья, перемалывала их клювом, производя громкий треск, точь-в-точь как аист, прилетевший по весне на старое гнездовье. Кое-что давала попробовать Рихарду. Вкус у корней был жгучий и не слишком съедобный.
– Не сезон… – вздохнул Рихард.
Видимо, Рики покуда плохо разбиралась в идиоматических выражениях, потому что спросила:
– Что значит «не сезон»?
– Значит, сейчас ничего подходящего нет, но потом, может быть, вырастет.
– Потом вырастет, – эхом откликнулась Рики.
К месту своих ночевок Рихард вернулся с пучком ворсистых черешков, вкусом напоминавших ревень. Да и все растение с лопушистыми листьями было на ревень похоже. Растение показала Рики, сам Рихард не решился бы попробовать его на вкус: вид волосатых черешков не вызывал аппетита. Набрать местного ревеня можно было целую охапку, но Рихард уже усвоил нехитрое правило: не брать ничего больше чем на один раз. Никакие запасы здесь не сохраняются, все будет изничтожено травой.
Рихард сидел на стократ надоевшем песочке, счищал со стеблей мохнатую кожицу и хрустел кислой сердцевиной. Нужно было думать, что делать дальше, но думалось плохо. Не получалось вспомнить даже, сколько дней он провел в костюме Адама на ладонях у травы. Может быть, он и сам потихоньку превращается в траву, чтобы в конце концов уйти к ней навсегда. Пока рядом Рики, еще можно жить, а когда она улетает по своим птичьим делам, существование становится вовсе негодячим.
Долизав остатки каши вприкуску с ревенем, Рихард улегся на песке в позе эмбриона. Спать рано, но что еще делать? Непонятно, как здешние обитатели сохраняют разум при таком дефиците впечатлений. Философским беседам вроде не предаются, искусствами не занимаются. Надо будет расспросить Рики. Раз она слово «императив» знает, то, возможно, сумеет развеять недоумение.
Ночью пошел дождь, холодный, но не ледяной. Рихард мерз и с тревогой размышлял, есть ли здесь зима. Пока он был на орбите, корабельная автоматика произвела соответствующие наблюдения, но Рихард не посчитал нужным с ними ознакомиться. Не думал, что этот вопрос может быть важен. Зиму под крылышком у Рики не избудешь, особенно если Рики птица перелетная и, распрощавшись, усвистит на юг.
Надежда, что через пару недель появится спасательная экспедиция, стала совсем призрачной.
Рики прилетела на рассвете. Увидав Рихарда, который пытался найти для костра не слишком отсыревшие ветки, прижалась к нему, обхватив крыльями.
– Да ты совсем холодный! Почему ты спишь на песке? На траве теплее.
– Трава отнимет мои вещи, – сказал Рихард, кивнув на нож и котелок. – Без них я пропаду.
– А ты скажи, чтобы она их не трогала.
– Как сказать?
– Не знаю. Просто скажи – и все. Ты умеешь разговаривать с травой?
– Нет, не умею. Вернее, я никогда не пробовал.
– Ты попробуй. Вдруг получится.
Когда Рики снова улетела, Рихард отправился шелушить зерна на крупу и выискивать травы, на которые Рики указала как на съедобные. Целый день ему не давала покоя фраза: «А ты попробуй!» Такое легко сказать, а если лишишься ножа или котелка – это верная гибель. Но ведь есть еще один предмет: брелок пеленгатора, висящий на золотой цепочке. Зеленый огонек мерцает на нем, издевательски сообщая, что корабль цел и невредим, ждет своего капитана. Совершенно ненужный брелок, олицетворяющий призрачную надежду.
Вечером, перед тем как улечься измятыми боками на песок, Рихард подошел к самому краю домашней проплешины, опустился на колени, уложил брелок среди зеленых стебельков и, прижав ладони к траве, сказал:
– Не трогай эту вещь. Конечно, я не погибну без нее, но мне будет очень плохо.
Ночью ему так и не удалось уснуть, но характер Рихард выдержал и проверять свою укладку пошел только утром. Брелок лежал целым на том месте, где Рихард оставил его. А ведь золотой была только цепочка, корпус же изготовлен из пластмассы, которая легко поддавалась действию травы.
Как обидно! Он мог бы быть сейчас в комбинезоне и обуви, с портативным гравитатором и кучей мелких приборчиков, позволяющих выжить на незнакомой планете. Да что комбинезон! Если бы знать заранее, что сразу после посадки достаточно было припасть ладонями к траве и попросить: «Травка, не тронь мой кораблик!» – и все было бы цело и исправно. Ведь он никому не навредил, ничего не измял, не сломал, не испортил. Если бы знать заранее…
На следующую ночь Рихард устроил себе постель на траве. Оказалось, что там действительно не то чтобы тепло, но теплее и, всяко дело, мягче, чем на песке. Но сыро. Рихард проснулся весь в поту и первым делом побежал к реке мыться. То был хороший признак: прежде поутру Рихард был озабочен тем, чтобы размять кости и сыскать что-то съестное.
Что такое зима, Рики не знала, а когда он спросил о перелетах, она удивилась: «Зачем?» Рихард начал рассказывать о Земле, временах года, перелетных птицах. Рики слушала внимательно, потом заключила:
– Смешно.
По-видимому, это любимое слово означало у нее все странное и удивительное.
Рихарду тоже многое казалось странным, хотя и не смешным. Если Рики поначалу недоумевала, как люди умудряются не сожрать сами себя, то Рихард, хотя и не был биологом, задумывался, почему травоядные не размножаются сверх меры и не вытаптывают пастбища напрочь, ведь рост их популяции не сдерживается хищниками. Однако стадо джейранов было невелико, семья еврашек, обжившая одинокий, похожий на курган холм, не распространялась вширь, хотя недостатка корма никто не ощущал. А Рики так и вовсе оставалась единственной крупной птицей в обозримом пространстве. С удивлением вспоминалось, что, когда в самый первый день он, еще полностью экипированный, летал над этими местами, птиц было множество, десятки по крайней мере. Даже прозвище вспомнилось, которое он им дал: марабушки.
На прямой вопрос – а иных с Рики и быть не могло – он неожиданно получил уклончивый ответ:
– Они перелетные. Откочевали на юг.
– Ты же сама говорила, что зимы у вас нет.
– Зимы нет, а птицы есть.
– А ты как же?
– Я не перелетная, я осталась.
Вот и понимай как хочешь.
Предупредив Рики, Рихард переселился на пару дней к кургану. Рики не возражала, но показалось, что она была не слишком довольна.
Как и все остальные животные, еврашки ничуть не боялись человека. Поначалу могло показаться, что они просто не обращают на Рихарда внимания. Зверьки сновали из нор наружу и снова скрывались в норах. Никаких сторожей выставлено не было, что и неудивительно. Норы, насколько понял Рихард, служили им защитой от непогоды, к тому же там, под землей, добывались корешки, которыми по преимуществу питались еврашки. Плотоядная трава норы разрушать не пыталась, что в первую очередь и интересовало Рихарда.
Говорить обитатели нор, разумеется, не могли, не считать же разговором легкие пересвистывания, а телепатический ответ если и был, то невнятный – на этот раз по вине Рихарда, который совершенно не годился в телепаты. Он чувствовал, что ему что-то сообщают, но разобрать почти ничего не мог. Не удалось даже понять, обладает ли индивидуальностью каждая еврашка или вся община представляет собой коллективный разум. Во всяком случае, какой-то отклик был: один из зверьков вынес из укрывища и положил перед Рихардом несколько корешков. Корешки были мучнистыми, но показались малосъедобными. Рихард пожевал один на пробу, остальные с благодарностью вернул. Сам же он предложил еврашке немного зерен, запас которых принес в котелке. Зерна были немедленно прибраны в защечные мешки. Рихард не знал, есть ли такие мешки у еврашек или они бывают только у хомяков, тем не менее название зверькам не сменил, обитателей нор он по-прежнему называл еврашками.