— У нее мать при смерти, а у родни ее верно у всех дети. Кому охота идти в дифтеритное отделение? — ответила фельдшерица. — О ней всякий день спрашивают телеграммою, а им отвечают телеграммою же.
Радости Нади не было конца, когда Марья Петровна подала ей куклу вершка в два, а в папиросной коробке белье и платье для куклы; кукла эта заняла все ее мысли: она днем сидела одетая у нее на постели, а на ночь Надя ее раздевала и клала подле себя под одеяло. Юре принесли сани и когда товарищам по больнице позволили встать, то они целыми часами возили куклу в санях и в Гостинный двор, и с визитами. Наде было шесть, а Юре десять лет. Надя перестала звать свою маму и ждала прихода Марьи Петровны с неменьшим нетерпением, чем и Юра. Марья Петровна, приходя, садилась на постельку, а дети садились около нее. Так прошли шесть недель.
— Завтра мама приедет за мною и увезет меня, — весело говорил Юра.
— А я не знаю, когда я поеду домой, — тихо ответила Надя.
— Я тремя днями раньше тебя поступил, значит ты уедешь через три дня, — продолжал мальчик.
Юра так радовался и волновался уезжая, что едва простился с девочкою, но за то Марья Петровна крепко ее поцеловала и сказала, что придет к ней через день.
Без Юры Наде сделалось ужасно скучно, хотя с нею и играли другие выздоравливающие дети.
Наконец, наступил срок выхода Нади из больницы и в палату, вместе с доктором, вошел высокий красивый брюнет. Надя сначала с недоумением посмотрела на него; ее папа не был такой бледный и такой худой.
— Надя, разве ты не узнаешь меня? — спросил брюнет.
Услыхав знакомый голос, Надя бросилась к нему на шею и точно сразу вспомнила всю свою домашнюю обстановку.
— Мама! Мама! Я к маме хочу! — чуть не плача, вскричала она.
— Надюша! Нет у нас с тобою больше мамы, остались мы теперь вдвоем.
Услыхав это, Надя почуяла, что случилось что-то страшное, и притаилась.
Ее привезли домой, но мамы уже не было и тети с кузинами тоже не было: маму свезли на кладбище, а тетя еще при жизни мамы уехала к мужу куда-то далеко и увезла туда детей.
Надю встретила немка-гувернантка ужасного вида, фрейлейн Гуп. Она была так велика и сильна, что могла бы убить кулаком не только Надю, но и ее папу; Надя ее ужасно боялась и не смела смотреть ей прямо в глаза. Привыкнув в больнице вставать рано, она и дома поднялась рано, подошла к двери в комнату фрейлейн Гуп и только в щелку решилась посмотреть на немку; прежде всего ее поразило, что на затылке у нее вместо громадной косы, которая накануне короною возвышалась над головою, теперь висела крошечная косичка, в виде крысьего хвостика, и тело на затылке сквозило от недостатка волос… Надя подумала тотчас же, что верно фрейлейн очень злая, вступила с кем-нибудь в драку и волосы у нее выдрали. На комоде лежала огромная коса. Надя не отходила от своей щелки до тех пор, пока немка не стала вставать, и тут она увидела, почему брови у нее черные, лоб и подбородок белые, а щеки красные.
Немка заставила Надю себе присесть и они вместе пошли пить чай. Сидя за столом, Надя с изумлением смотрела, как круто завита у немки челка и как красиво короною лежит у нее коса.
— Амалия Густавовна, — сказал гувернантке отец, — будьте снисходительны к моей девочке. Вы знаете — у нее нет матери и ей нужна ласка.
Амалия Густавовна рассыпалась в любезностях и обещаниях, но тут же обещание и нарушила.
Надя, выпив чая, продолжала смотреть на прическу, но этого ей показалось мало, она встала и, зайдя за внушительную фигуру фрейлейн, уже вблизи стала смотреть на ее голову.
— Что ти там смотрит? — спросила немка недовольным тоном.
— Куда вы спрятали косичку? — спросила Надя.
— Какую косичку? Неприличный девочка! — крикнула немка так сурово, что Надя тотчас же бросилась к отцу, невольно улыбнувшемуся.
— Папа, я не лгу, — прошептала Надя, — я видела малюсенькую косичку.
Целый день Амалия Густавовна преследовала Надю, разоблачившую тайну ее куафюры, но зато папа, придя из должности, взял ее к себе в кабинет и она там вдоволь наговорилась с ним о своей юриной маме и милом Юре.
Надя только и жила, что мечтою о юриной маме и возненавидела фрейлейн Гуп; она до такой степени ее боялась, что даже отцу не смела пожаловаться на ее брань и щипки; а щипков на ее долю выпадало столько, что, если бы папа увидел ее тело, то наверное пригласил бы доктора, подумав, что у нее какая-нибудь болезнь. Наступило, наконец, Рождество и папа дал Наде денег на цирк.
Немка, расфрантившись в пух и в прах, отправилась с Надею в цирк. Сначала они прошли по улице, а потом подошли к цирку, чтобы взять билеты. Надя стояла подле фрейлейн и рассматривала вывеску, потом она, покачиваясь на одной ножке, повернулась, в один миг онемела, вспыхнула и бросилась в толпу, закричав пронзительным голосом:
— Юрина мама! Юрина мама!
Фрейлейн Гуп бросилась за нею и схватила ее за плечо, но Надя, не помня себя, рванулась и опять пустилась бежать. Немке пришлось сделать два-три шага, чтобы догнать бедную Надю, которую она на этот раз схватила так, что у той рука затрещала.
— Пустите! Пустите! Больно! Больно! — во все горло кричала девочка. — Пустите! Юрина мама уйдет.
Неподдельное отчаяние девочки и ярость нарумяненной громадной немки обратили внимание публики, из которой тотчас же образовался кружок.
— Пустите! — кричала Надя. — Больно! Больно!
— Я тебэ, гадкий девочка! — в свою очередь кричала фрейлейн, не стесняясь хлопать Надю.
— Не смейте бить девочку! — вскричал какой-то сердобольный господин.
— Не ваш дело! — крикнула немка, таща Надю.
— Не смейте бить, говорят вам! — повторил он. — я полицию позову.
— Полиц! Ах, ви дурак!..
Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы с Надею не сделалось дурно. Немку с девочкою посадили на извозчика и они уехали домой. Швейцар внес девочку на лестницу.
Воркотню и брань немки услыхал бывший дома отец Нади и тотчас же пришел в детскую.
Увидев его, Надя бросилась к нему и, истерично рыдая, ухватилась за его шею.
— Что такое? — спросил он.
— Шкандаль! Шкандаль! Гадкий девочка, кричал в публик, шкандаль! Дурак в полиц!
Отец, взглянув на лицо немки, не стал более ничего спрашивать, а унес свою девочку к себе в кабинет; там он посадил ее на кресло, налил ей воды, чтобы она выпила, и, став перед нею на колени, несколько раз поцеловал ее и сказал:
— Ну, теперь, Надюша, расскажи все, что было. Ну, вы пришли в цирк?..
— Я видела Юрину маму и побежала…
— Ну, и что же?..
— А она меня не пустила… и била больно? Больно…
— А полиция пришла, что ли?
— Нет, какой-то дядя сказал ей, чтобы она не била…
— А потом?
— Она сказала, что он дурак…
— Ну, и потом?..
— Юрина мама ушла! Ах, папа! Папа!..
Надя так горько зарыдала, что папа только мог проговорить:
— Бедная моя Надюша!
Когда Надя, прижавшись к отцу, успокоилась, он спросил ее:
— Ты не любишь фрейлейн Гуп?
Надя с испугом посмотрела на дверь.
— Ты не бойся, говори, — продолжал он.
— Не люблю, — тихо сказала девочка.
— Мы пригласим кого-нибудь другого, — сказал отец. — я обещал твоей маме заботиться, чтобы тебе было хорошо.
В этот день суждено было случиться еще скандалу.
Фрейлейн Гуп ушла куда-то, сказав, что вернется к чаю. Горничная Дуня, которую Надя очень любила, пришла в детскую играть и довольная девочка предложила ей играть в гувернантки, прибавив:
— Для этого мне надо одеться гувернанткою.
— А я пока пойду сказать, чтобы ставили самовар, — сказала Дуня.
Надя отворила дверь в комнату фрейлейн Гуп и, пошарив у нее на комоде, принесла оттуда шкатулочку, из которой достала палочку в виде карандаша. Этою палочкою она намазала себе брови и затем сунула пальчик в румяна и густо покрыла ими щеки. Через минуту шкатулка стояла на прежнем месте, а Надя, перевязав сзади платок, распустила его в виде шлейфа.
В одно время с Дунею, только в разные двери, вошел в детскую и отец Надин..
— Что это, Надюша? — спросил он.
— Это я играю в фрейлейн Гуп, — ответила Надя. — Видишь, какие у меня брови?
— Чем же это ты намазалась?
— Это я взяла у фрейлейн; смотри, папа, не говори ей. Теперь надо щипать тебя, Дуня, — сказала девочка.
— Зачем же, барышня, щипать? — спросила Дуня.
— А как же? Ведь я фрейлейн? Только не смей кричать!.. Нет, уж лучше я буду щипать кукол, — продолжала девочка.
— А разве она тебя щиплет? — спросил отец.
Надя испугалась этого вопроса.
— Я мыла барышню, так она вся в синяках, — сказала Дуня.
Отец обнял свою девочку и крепко ее поцеловал. В это время в передней послышался звонок.
— Если это фрейлейн, — сказал отец, — то попросите, Дуня, ее ко мне в кабинет, а пока я буду с ней говорить, вымойте барышню и более от нее не отходите.
Что происходило в кабинете, никто в доме не слыхал, но только Надя немки более не видела. Дунею она была очень довольна и каждый день ходила с нею гулять к балаганам и искать Юрину маму.
Накануне Нового года папа сказал Надюше:
— А без тебя у меня была новая гувернантка и мы с нею сговорились. Она уехала в Гатчину и приедет в первый день нового года.
— А добрая она?
— Не знаю, милая; лицо у нее доброе.
— Как у Юриной мамы?
В воображении девочки Юрина мама олицетворяла все добродетели.
Новый год Надя, конечно, встретила во сне, а на другой день, лишь только она проснулась, к ней подошла Дуня и сказала:
— Ну, барышня, с Новым годом, с новым счастьем! Идите поздравить папу.
Надя валяться не любила, да ей этого и не позволяли, она очень скоро вымылась, оделась и побежала в кабинет.
— Папа! — закричала она. — с Новым годом, с новым счастьем!
— Как ты мило выучилась поздравлять, — сказал отец, наклоняясь к своей девочке.
— Это Дуня меня выучила, — ответила Надя, — только вот я не знаю, что значит с «новым счастьем»?