— Ладно, только ты покричи ему оттуда!
— Дедушка Тевдоре! — крикнул с дерева Тухия.
— Эгей, кто там? — отозвался дедушка Тевдоре.
— Гогита захватит на мельницу твое зерно.
Я остановил арбу у калитки Тевдоре. Долго никто не показывался. Наконец со двора послышалось тяжкое оханье. Я встал на арбу, заглянул через калитку. Опираясь на палку, к калитке тащился дедушка Тевдоре с маленьким мешком под мышкой. Я мигом спрыгнул, подбежал к нему, взял мешок и положил на арбу. Тендере расправил спину, оглядел мою упряжку, меня самого, потом перевел взгляд на тутовое дерево у дома Тухни с сидящими на нем детишками и воздел руки к небу:
— Будь ты проклят, злодей!
Едва я проехал два-три двора, как меня нагнала меньшая дочка кузнеца и положила на арбу мешок с кукурузой.
Когда я выехал за околицу, я уже не мог разобрать, где чей мешок.
«Давай и к Элпите заеду, — подумал я. — Бедняжка совсем больная, и от Амбако писем нет…»
Развернув арбу, я покатил под гору вдоль живой изгороди из кустов граната.
Я все смотрел влево, чуть шею не вывернул, хотел разглядеть дом Амбако, но сплошные заросли граната скрывали его.
Только я поравнялся с калиткой, Элпите сама вышла навстречу.
— Здравствуйте, тетя Элпите!
— Никак, Гогита?
— Гогита!
— Гогита, а ведь от моего Амбако ничего нет. Отчего бы это?
— Будет письмо, тетя Элпите, обязательно будет.
— Будет?.. Ты так думаешь?
— Давайте вашу кукурузу, на мельницу свезу.
— На мельницу?
— Ну да, для этого и заехал.
— Что же мне теперь делать?
— Несите кукурузу, вечером привезу муку.
Подобрав подол длинного платья, она торопливо вошла в дом, вынесла залатанный черными лоскутами мешок и, положив его на арбу, опять спросила:
— Значит, ты ничего не слышал о моем Амбако?
— Да пока что ничего. Но письмо будет, тетя Элпите.
— А ведь обещал скоро вернуться… Просто не знаю, как быть!
Река вздулась от половодья и грозила смыть маленькую мельницу, стоящую в лощине между ивами. Мельник затворил воду в двух желобах и остановил большие жернова. Хрипел только маленький стершийся жернов. На полке, словно запрыгнув туда, притулился единственный мешочек с зерном.
Еще издали завидев меня, мельник отворил оба желоба. Жернова завертелись под ударами воды, в минуту поглотили последние запасы села, но так и не утолили голода.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯУБЕЖИЩЕ
Наконец-то разведрилось.
На пригорках, там, где повыше, можно было приступать к полевым работам. Сроки прополки прошли, сорняки душили посевы. Надо было торопиться. Не хватало рабочих рук.
— Хватит тебе возиться с этой холерой, пропади он пропадом, этот чай! — сказал мне Эзика. — Завтра выходи в поле.
— В поле?! — испуганно переспросил я.
— Да, в поле, а то с голоду передохнем зимой!
— В поле мне с культиватором не справиться! — признался я.
— Не справишься, говоришь? — Эзика смерил меня взглядом с головы до ног… Он пошел прочь, но, пройдя шагов пять, остановился в раздумье. Вдруг он крикнул, не оборачиваясь, словно не мне, а кому-то: — Справишься, не может этого быть!.. Как это ты не справишься!
— Культиватор попортит кукурузу… — испуганно крикнул я.
— Ну и пусть портит! — ответил он, обернувшись. — Непрополотая кукуруза все равно пропадает. Хоть что-нибудь да спасем!..
На следующее утро я уже запряг быков, когда Эзика появился на нашем дворе и сам стал распрягать их. Я не мог понять, что случилось, куда он теперь хочет меня послать?
— Наступает, гад… Все вперед рвется!
— Кто наступает, дядя Эзика? — спросил я, все еще недоумевая, зачем Эзика выпряг быков.
— Холера! Чтобы мор на него напал, на злодея поганого…
Я все еще не понимал, о ком говорит Эзика. Я чувствовал, что речь идет о враге, но почему он вспоминает о нем сегодня утром, когда тот еще так далеко. Ведь до нас не доносился даже грохот его пушек.
— Зачем тебе посевы, милый ты мой, когда он и поле затопчет, и урожай… Идет он, Иуда, подходит к нам, надо убежище строить.
— Убежище. А что это — убежище? — не понял я.
— Убежище! Да черта ли тебе до этого? — крикнул он, ожесточаясь. — Копай яму да лезь под землю, вот тебе и убежище!
— Яму рыть? — повторил я.
— Да, яму, такую вот, в мужской рост, да хватит и твоего роста. — Эзика оглядел наш двор. — Вон у тебя колья лежат для лоз. Выроешь яму, прикроешь кольями поплотнее и засыплешь землей, да щель оставишь, чтобы в яму лезть можно было…
— Но ведь это от виноградника колья!
— Что говорить о винограднике! Копай яму, вечером сам зайду, проверю твою работу, — сурово закончил он.
— А рыть-то где?
— Где рыть? — Эзика огляделся и позвал маму. — Ивдити!
Мама с Татией на руках вышла на веранду.
— Надо сегодня же начать рыть убежище, поближе к дому. Приказ такой вышел.
— Почему поближе к дому?
— Этот проклятый не станет дожидаться, пока ты за село выйдешь. Да у тебя еще и ребенок…
— Что им от ребенка-то нужно? — громко вырвалось у мамы, и она прижала Татию к груди.
— А чего ты от них ждала? Людоеды — людоеды и есть! — Эзика выругался и, насупясь, захромал к воротам.
Из газет я знал, что фашисты рвутся вперед, сжигая и уничтожая все на своем пути. Даже Заза знал, что надвигается какое-то чудище — дракон или волк, которое пожирает детей. Иногда он вскакивал среди ночи и звал на помощь. Я успокаивал его, говорил, что наш папа там, на фронте: он сражается с чудищем и не подпустит его к нам, а застрелит и заколет штыком.
— Штыком? — переспрашивал Заза.
— Штыком, — повторял я.
Заза ложился. Я задремывал, но вдруг снова слышал:
— Он папу съел! Съел!..
Я будил его.
— Глупый ты, Заза! Как он может съесть папу. На папе железная каска.
— Железная каска? — удивлялся в полусне Заза.
— Да, а на ней звезда.
— Красная звезда… — улыбался Заза.
— Гогита, — просил он погодя. — Можно я лягу с тобой?
— Да ты же со мной лежишь.
— Нет, не в ногах. Можно рядом?
— Ложись…
Заза перетаскивал в темноте подушку, устраивался рядом, ворочался, вздыхал. Потом опять шептал:
— Гогита, а что такое каска?
— Каска… каска — это железная шапка вроде котелка… Спи, завтра я покажу тебе в газете.
Заза ворочался, думал о железной шапке и, наверное, видел ее во сне. Утром он напоминал мне о моем обещании и, сидя в постели, разглядывал нарисованного в газете красноармейца; на рисунке солдат в кирзовых сапогах и в каске до ушей, вытянув вперед автомат, бежал в атаку. На каске у него алела звезда. Заза долго разглядывал солдата и наконец говорил:
— Это не папа.
— Папа тоже такой.
— Такой?.. — Он удивленно трогал пальчиком большущие сапоги солдата: наш отец всегда носил мягкие кавказские сапоги.
Я обошел дом, вытащил из-под пола заступ и лопату.
— Куда это ты? — спросила мать.
— Яму рыть.
— Поближе к дому рой. Слыхал, что Эзика сказал?
— Я здесь вот, в траве.
— Ладно. Только ты один не справишься.
— Справлюсь как-нибудь.
Я несу лопату и заступ, размеряю и очерчиваю перед домом место для убежища.
«Вот сюда сядет бабушка, здесь — мама. Заза в том углу; посередине надо оставить место для люльки, да побольше, чтобы можно было покачать, а то Татия с перепугу не уймется. А я? Я пристроюсь где-нибудь в изголовье люльки или у входа».
Земля размокла, заступ берет ее легко, но дерн весь схвачен корнями, так что комки приходится отдирать руками и кидать в сторону. Я срыл дерн, окопал намеченное место, теперь землю можно выбирать лопатой. Глинистая земля липнет к лопате, замешивается круто, и отяжелевшая лопата почти не входит в нее. Наваливаюсь на черенок грудью, пру животом. На руках вскакивают волдыри, потом лопаются, и ладони нестерпимо жжет. Теперь мне не удержать ни заступа, ни лопаты. Сажусь на край ямы, в затылок мне печет солнце. И, весь мокрый от пота, я думаю: «Кто только придумал эту войну!»
В яму лезет Заза. Хватается за лопату, потом за заступ, но ему не сладить ни с тем, ни с другим. Тогда он берет комья руками и выбрасывает наверх.
Отверстия, проточенные в земле дождевыми червями, сочатся водой. Я разглядываю края ямы и вижу, как у моих ног из медведкиной норки стекает прозрачная струйка.
А ведь яма еще едва до колен мне. Что же будет, когда я вырою поглубже? Воды натечет до половины. Как же мы будем укрываться в ней? Или куда поставим люльку с Татией? А зимой в слякоть ее и вовсе зальет…
«Нет, — думаю я про себя, — Эзика что-то путает. Как может война добраться до нас, когда здесь топь и все заливает водой. Там, где война, наверное, не бывает столько воды, она не бьет из земли, как только копнешь. Нет, здесь никак нельзя воевать. Бабушка не может долго стоять, а куда ей сесть? В воду? И Заза простудится. Здесь не может быть войны. Нет. Верно, Эзика ошибается».
Зазе наскучило выбрасывать комья из ямы, и, весь перемазанный глиной, он убежал, — наверное, вымыть руки. Немного погодя я опять услышал его голос:
— Вот, бабушка, смотри!
Я поднял голову: надо мной стояла бабушка. Словно не веря своим глазам, она смотрела на яму, вырытую перед домом в живой, колышущейся травке. И вдруг у нее задрожала беззубая нижняя челюсть, она замахнулась палкой и громко крикнула:
— Ты что же это, безбожник! Могилу мне во дворе роешь?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯТУХИЯ
Всю неделю я копал убежище, вычерпывал воду и опять копал. Чем глубже я погружался, тем больше натекало в яму воды. Я с трудом выбрасывал наверх мокрую землю. Теперь приходилось кидать выше головы, и комья сыпались назад. Иногда мне помогала мама.
Когда наступили сухие дни, убежище было готово. Я прикрыл яму толстыми сучьями, поверх них уложил виноградные колья, потом засыпал землей и утрамбовал.
Каждый день, только засыпала Татия, бабушка выходила посмотреть, как идет работа. Она больше не сердилась на меня, лишь с опаской заглядывала в яму и, крестясь, вздыхала: «Господи боже мой!»