— Убивают! — кричал Тухия. — Ай! Ай-а-а-а!
Не переводя дыхания, я добежал до края кукурузного поля. У большого медного котла, в котором варились молочные початки, Гоча избивал Тухию, подмяв его под себя. Ощетинившаяся Толия бросилась на дерущихся, стараясь оторвать Гочу от Тухии, лаяла и рвала зубами штанину Гочи.
— Вы что? — Яс трудом разнял их. — Спятили?
Гоча молча подвернул разодранную штанину, пнул ногой собаку и ушел.
Тухия сжимал в кулаке наполовину обгрызенный початок и, всхлипывая, скулил:
— За что он меня? Что я ему сделал?
— Почем я знаю!..
— Разве я не работал? За что?
Я вернулся к своим быкам. Наголодавшийся за день Гвиния подобрался к соевым посевам. Я вырвал у него из зубов недоеденный пучок, огрел: «Еще чего, сою жрать!» — и вывел арбу на дорогу к селу.
Черный бык хромал. Он с трудом тянул ярмо, иногда как бы взбрыкивал, приподняв больную ногу, и все норовил остановиться, передохнуть.
Но я стегал его плетью, и ему ничего не оставалось, как тащиться дальше.
Со скрипом катилась арба.
Где-то полем, всхлипывая, брел Тухия.
В небе, совсем как в прошлом году, сияла полная луна, но никто не клялся в любви, никто не тревожил ни луну, ни звезды.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯЧУДО
Был белый облачный день. Шел снег.
Всю осень лили долгие осенние дожди, и вот выпал снег. На холмы и взгорья он лег белой пеленой, а в низинах и лощинах покрыл все изжелта-грязным месивом.
Я вернулся из школы мокрый до колен. Ботинки опять порвались, и надо было их зашивать.
Заза сидел под навесом перед кухней и смотрел на воробьев, которые стаей слетелись на выкинутый из хлева навоз.
— Сидел бы у огня! — заметил я.
— А мне не холодно, на мне новый носок. — И он вытянул вперед ногу.
— А другая нога мерзнет?
— Мама сейчас довяжет.
— Ступай на кухню, простудишься.
— Там дымно…
В очаге и в самом деле дымились две сырые головешки. Бабушка примостилась у огня, накинув на плечи полушалок. На коленях у нее сидела Татия. Мне показалось, что бабушка обрадовалась моему приходу.
— Пришел, сынок?
— Пришел, бабуся!
Мама довязывала носок для Зазы, повернувшись лицом к открытой двери, чтобы дым не так ел глаза.
Татия хныкала. Наверное, ее простудили тут у полу-потухшего очага.
Бабушка перевернула девочку на бочок, освободила правую руку и стала шарить в кармане.
— Фому-почтальона не видел?
— Нет, а что?
— Правда, не видел? — Она испытующе заглянула мне в глаза.
— Правда. Да я уже давно его не видел.
— Ну, почитай тогда хоть это! — Она протянула мне старое письмо отца.
Я посмотрел на затухающий очаг.
— Погоди, сначала огонь раздую, а то очень уж чадит.
— Подложи чурку, внучек! — посоветовала бабушка. — Без дров огня не будет.
Я притащил намокший ясеневый чурбан и подложил его под камень очага. Потом пошел за дровами. Но оказалось, что от запаса, сделанного отцом, осталось каких-нибудь два-три кругляка.
«Как же в такой снег рубить дрова в лесу?»
Я вытащил один кругляк и принялся колоть его. Граб был сухой, суковатый и твердый, как кость. Заза стоял рядом и ждал. Едва я откалывал щепу, он подхватывал ее и бежал подкладывать в огонь, чтобы дым не ел глаза и не мешал маме довязать носок. Когда огонь разгорелся, Заза повернулся к Татии:
— Смотли… огонь! — Он пытался развеселить квелую сестренку.
Я взял иглу, нитки и уселся поближе к свету чинить свои башмаки.
— Заза!
Он сразу догадался, чего мне надо, и, вытянув ногу в новом носке, покачал головой: дескать, и не думай посылать меня за шилом.
Видно, придется идти самому.
Я знал, что дядя Серапион мне не откажет, но неловко было обращаться к нему вот уже в пятый или шестой раз. Серапион раньше только чинил обувь, теперь же он был первым сапожником на селе — ставил всем подошвы из толстых резиновых покрышек, и у него у самого два раза на дню ломалось шило.
Трудно было, отогревшись и разомлев у огня, пуститься в рваных башмаках по раскисшей дороге. Я старался держаться обочин, где не так грязно, ступал на пятки, цеплялся за плетни и перепрыгивал через лужи.
— Заходи, милый, заходи! — заметив меня, крикнул с веранды Серапион. Он сидел там на низеньком стульчике и стругал на чурбаке какой-то брусок.
— Иди, милый, иди! — повторил он, пока я счищал с башмаков налипшую грязь.
— Чертов мужик! — донесся в это время из-за стены сварливый голос его жены. — И для чего только ты на свете живешь! Тут мир рушится, а он, бесстыжая рожа, сидит, греется у очага, лучше б уж сгорел на этом огне!
Серапион продолжал степенно работать, не обращая внимания на ругань жены.
— Хотела бы я знать, что ты ей сегодня наврешь? — шумела она. — И когда в тебе совесть проснется? Когда?
Серапион приставил к обструганному бруску ножовку и стал отпиливать конец примерно на ширину ладони.
— Он еще дрыхнул вчера! Уснул! Да как ты смел глаза закрыть, чтоб тебе смерть их закрыла! Как смел храпока давать, если просьбу человека не выполнил! Никогда работу в срок не кончишь. Был бы у бедного ребенка отец дома, стали б ее обувать в твои опорки. Вчера подвел женщину, сегодня — опять! Как только тебя земля носит! — ругалась тетя Соня.
Отпиленный кусок бруска Серапион обстругал сапожным ножом, закруглил и вбил в него старый, ржавый гвоздь — смастерил шило. Отпилив напильником шляпку, он принялся затачивать гвоздь.
— И не стыдно тебе, старый, до седых волос дожил… Мои мальчики где-то гибнуть должны, а он в постели валяется! Как ты еще можешь спать, чтоб тебе навеки уснуть в земле! — не унималась хозяйка.
Серапион сделал одно шило и принялся изготовлять другое. Я молча наблюдал за его работой.
— Да будь у тебя сердце, ты б не пережил, ты б за ними вдогонку отправился или помер бы с горя. Э-эх!..
Серапион покосился на мои башмаки, разинувшие пасть, как собаки в жару, и покачал головой.
— Опять расползлись?
— Расползлись.
— Кожа гнилая, не держит нитку. Соня! — позвал он.
— Ну чего тебе, изверг?
— Выглянь-ка на минутку.
Соня чуть приоткрыла дверь и выставила в щель сухое лицо с заостренным носом.
— Сделай доброе дело: на чердаке где-то телячья шкура валяется, ты бы поискала ее, что ли?
Соня хлопнула дверью.
Серапион обстругал и второй брусок, потом снова стал отпиливать конец.
Скрипнула дверь, и Соня швырнула Серапиону сухую шкуру.
— Чтоб башка твоя вот так высохла! — бросила она вдогонку.
Серапион расчертил угольком шкуру по внутренней стороне и протянул мне.
— Вот, милый, разрежешь в аккурат по этой линии. Знаешь, как счищать шерсть с кожи? Насыпь на нее золы, а потом три концом топорища.
— Я знаю, — сказал я.
— Аккуратно режь, сынок, толково! — еще раз предупредил Серапион, заточил напильником острие шила и вручил мне.
Я сунул под мышку задубевшую телячью шкуру, зажал в руке новое шило и бегом пустился домой. Теперь я не обходил ни луж, ни снега.
Пробегая мимо калитки Гочи, я почему-то позвал Гогону; наверно, потому, что Гоча пока что донашивал старые отцовские сапоги и кое-как обходился.
— Гогона, выглянь на минутку!
Гогона высунула голову из-за двери.
— Выходи, Гогона! Иди сюда!
Гогона скрылась и через секунду появилась снова. Она шла по двору так, словно несла на ногах по мельничному жернову.
— Ты что кричишь? — спросила она, едва переставляя ноги в огромных галошах.
— Вот! — просиял я и ударил кулаком по жесткой коже. — Хочешь получить постолы? Идем со мной.
— Не надо… — нетвердо отказалась Гогона, поглядывая на свои ноги: дескать, выйду на улицу, потоплю галоши в грязи.
— Идем, идем! По-твоему, лучше уроки пропускать?
— Я дома занимаюсь…
— Как ты занимаешься, когда и половины учебников нет… Пошли!
Опасения Гогоны оправдались: ее огромные, как лодки, галоши вязли в грязи; едва она вытаскивала одну ногу, как увязала другая. Вот она неосторожно ступила в присыпанную снегом лужу, галоша наполнилась водой; Гогона обмерла, округлив глаза, пошатнулась и — бух в лужу второй ногой!
Я подошел, подставил ей спину.
— Обхвати меня за шею!
Не говоря ни слова, она обняла меня за шею. Я попытался выпрямиться, но не смог.
— Вынь ноги из галош!
Только она высвободила ноги из галош, я подбросил ее на спину повыше и сунул ей в руки телячью кожу. Когда я нагнулся за галошами, Гогона чуть не перекувырнулась через меня. Но я вытащил-таки галоши из грязи и, держа их в замерзших руках, зашагал к дому.
Я опустил Гогону только под навесом у нашей кухни и весело позвал брата.
— Заза!
— Чего, Гогита?
— Хочешь постолы?
— Постолы?
— Ага, новые, кожаные, чтобы носки твои не промокли.
— Хочу, хочу, хочу! — заплясал от радости Заза.
— Тогда помоги!
Мы вошли в кухню.
— Садись, Гогона, согрейся!
При виде дрожащей от холода Гогоны мама всплеснула руками.
— Боже мой! Что с тобой, детка! — и усадила ее у самого очага на трехногий табурет.
Я подложил Гогоне под ноги полено, чтоб она могла высушить носки, не пачкая их золой, и раздул огонь. Бабушка не сразу заметила появление Гогоны, а заметив, пригляделась:
— Никак, Гогона пришла?
— Да, бабушка, это я.
Бабушка покосилась на поваливший от ее носков пар.
— Может, хоть ты видела Фому-почтальона?..
Мы с Зазой насыпали горячей золы на шкуру и стали соскребать шерсть. Заза удивлялся, что округлый конец топорища снимает волос, как бритва.
Очищенную кожу я нарезал на постолы. Сначала вырезал для себя, потом выкроил по ноге Зазе. Очередь дошла и до Гогоны.
К остатку кожи я приложил мою заготовку и обвел углем; самую малость не хватило для четвертой пары.
— Ничего, это пойдет для Тухии! — сказал я и бросил заготовки в воду — отмокать.
Я пристроился у очага, скрутил несколько ниток, навощил их и достал из кармана новое шило. Мама сидела лицом к двери и довязывала второй носок для Зазы. Бабушка, как всегда, подперев голову руками, бездумно смотрела в огонь. Гогона почему-то чувствовала себя неловко и улыбалась Татии какой-то напряженной улыбкой. А Татия, озабоченно сдвинув едва очерченные бровки, присосалась к высохшей груди бабки.