— Давай, давай.
— Догоняй!
Откуда-то появилась женщина в длинном черном платье. Она подошла к ребятам и, заглядывая каждому в глаза, спросила:
— Не видели моего Амбако?
— Амбако? — удивились мальчишки.
— Да, моего Амбако. Он обещал скоро вернуться…
— Вернется, бабушка, вернется! — отмахнулись мальчишки и, гомоня, погнались за чижом.
ЖИЛА-БЫЛА ЖЕНЩИНА
Перевод
А. Эбаноидзе
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мака была счастлива.
«Вот уже четыре года она замужем и ни разу за все это время не думала о человеке, который любил ее когда-то. Муж был ее единственной любовью со дня знакомства с ним и по сегодняшний день. Мака не знала, что такое обманутые надежды, душевные терзания, беспомощное самоутешение. Правда, наедине с собой она признавалась, что, кроме как о первых днях супружества, у нее и воспоминаний-то никаких не осталось, но все-таки Мака была счастлива.
В годовщину свадьбы она родила мальчика, о котором так мечтал муж — Гено. Он работал тогда учителем в деревне, и последний курс института Мака прошла заочно. Через год Гено перевели в редакцию районной газеты. Дом и хозяйство он оставил младшему брату, а сам получил участок на окраине районного городка, — начали строиться. Дом и сейчас еще стоит недостроенный — не оштукатуренный, не отделанный, с деревянной лестницей-времянкой, без желобов и труб для стока дождевой воды… Одним словом, дел было предостаточно.
С тех пор как Гено опубликовал несколько статей в республиканских газетах, у него появились почитатели, и авторитет его в районе вырос. Он часто ездил в командировки. Работа над статьями отнимала все больше времени. Маке приходилось одной заниматься семьей и сыном, работой и хозяйством. Но она не чувствовала ни одиночества, ни скуки, особенно с тех пор, как свекровь и жена деверя повздорили и расплевались и Гено забрал мать к себе. Хозяйственная, работящая свекровь прекрасно понимала, что в создании этого дома, этой семьи и уюта нет ее доли, двери же ей открыли широко и приняли с радостью, и в благодарность она безропотно признала превосходство молодой невестки, тем самым определяя характер отношений между ними — дружественный и ровный. А это, в свою очередь, принесло Маке славу «доброй и умной женщины», охотно распространяемую мужниной родней.
Дел стало наполовину меньше. За ребенком смотрела свекровь. Она же готовила и убирала, причем делала это так споро и умело, что было бы грешно упрекнуть ее в чем-либо.
У Маки появилась возможность подумать о себе, о своей работе, больше читать, чаще ездить к родным, встречаться с подругами, да и просто отдыхать.
Гено не любил вина, но иногда опаздывал с работы и приходил навеселе. По утрам он спешил в редакцию, возвращаясь, приносил с собой стопки книг и читал, читал, не поднимая головы. Раз в неделю, а то и в две недели, они вместе ходили в кино…
И все-таки Мака была довольна. У нее была семья, муж и сын, отец и мать. И хотя ее отец, сломленный войной человек, все время хворал и сейчас опять болел, она не могла пожаловаться на судьбу. Единственной большой утратой, которую Мака испытала в жизни, была смерть бабушки…
В последнее время Гено собирал материал для очерка, который предполагал опубликовать отдельной брошюрой. В связи с этим работу по отделке дома он отложил на лето, а сам зачастил в соседний район на строительство электростанции.
Маку задевало то, что Гено ни разу не взял ее с собой на стройку и не прочитал ни строчки из тех черновых записей, которыми были полны его блокноты и книжки, но она знала немногословность мужа, особенно в том, что касалось его планов, и даже любила в нем эту черту.
Когда болезнь отца обострилась и Маку срочно вызвали телеграммой, Гено с вокзала позвонил в редакцию и объяснил причину своего отсутствия.
…Вскоре после полудня поезд остановился на станции Ианиси.
Мака не была уверена, что брат встретит ее. Мака вообще мало знала брата. Когда она уехала и поступила в институт, Бичико был еще несмышленышем. Разумеется, она каждое лето приезжала к родителям на каникулы, но брат, по обыкновению всех мальчишек, возвращался домой поздно ночью, незаметно влезал через окно, а утром опять пропадал на весь день.
Бичико с грехом пополам окончил школу, затем два года пробыл в Тбилиси, якобы в институте, теперь же уверял всех, что перенес документы на заочный, но, правда это или нет, Мака не знала. В самое последнее время он устроился кем-то на винный завод. «Твой школьный товарищ помог ему», — писал Маке отец. Кто из ее однокашников стал виноделом и теперь оказал ей дружескую услугу, об этом отец не писал. А сама она, уехав из родных мест, все дальше отходила от старых друзей, давно не встречалась ни с кем из них, кроме Нуцы, и теперь не могла даже представить себе, кто пекся о ее брате.
В Ианиси ей, пожалуй, не было знакомо ничего, кроме вокзала. Но его старое здание напоминало, сколько раз и куда уводила ее от отчего дома дорога: этой дорогой уехала она в город учиться, эта дорога привела ее к Гено, по этой дороге приехала она, тяжелая, беременная, к отцу-матери, и по ней же поехал в свой дом новорожденный Гоча. Память сближала, роднила ее со всем, что было вокруг, она улыбалась, словно каждый встречный был знаком ей, чувствуя особое, теплое и родственное расположение ко всем.
Но только она ступила на перрон, грубоватое приветствие брата: — Мака, дорогуша! Гено, привет! — и поцелуй, разящий вином, испортили ей настроение. Она испытующе заглянула в глаза Бичико.
— Погоди, дай зятька обнять! — отмахнулся тот, протягивая Гено обе руки, но Мака повернула его к себе.
— Бичи, посмотри на меня!
— С превеликим удовольствием! Лучшего зрелища тут все равно не найти.
— Почему ты меня встречаешь?
— Сразу видно, что она не избалована твоим вниманием, — улыбнулся Гено.
— Встречаю родную сестру и зятя. Что тут плохого?!
— Как отец, Бичи?
— Точно так, как тебе писали. Ни хуже, ни лучше.
— Операцию сделали?
— Нет. Без тебя не соглашается.
— Скажи мне правду!
— Вот еще! — возмутился Бичико. — Поклясться мне, что ли?
— В самом деле, Мака, — вступился Гено. — Что ты пристала к человеку?
Они вышли на привокзальную площадь.
— Транспорт ждет! — торжественно объявил Бичико и повел зятя к машине, стоящей в тени акации.
Мака замедлила шаг.
— Не встречал — обижалась, — Бичико, ища понимания, обернулся к Гено, — встретил — опять обижается…
Мака не хотела больше ни о чем спрашивать брата, но все-таки не удержалась:
— Отец дома лежит или в больнице?
— Дома. Без тебя никуда ни шагу. Нам с мамашей ноль внимания.
Бичико распахнул дверцу светло-коричневой «Победы» и отступил на шаг.
— Чья машина? — спросила Мака.
— Сейчас моя…
— Бичи, не валяй дурака!
— Гено, скажи, пожалуйста, разве я валяю дурака? Приглашаю в лимузин единственную горячо любимую сестру, хочу с почестями доставить в родительское гнездо, к мамаше и папаше…
— Без шофера, что ли, машина? — спросил Гено.
— Я и шофер, и хозяин. И жнец, и швец, и на дуде игрец…
— Бичи, ты выпивши садишься за руль?
— Ну-у, теперь нотации!..
— Скажи хоть, в чью машину нас приглашаешь?
— Что говорить? Всему свое время… Садитесь, садитесь, чудаки! В первый раз вижу таких пассажиров! — Бичи с веселым возмущением взмахнул руками и сел за руль. — Хозяин тут рядом.
Мотор заработал. Машина дернулась, отъехала на несколько шагов и остановилась.
— Пусть едет, Гено! — сказала Мака. — Оставь…
— Теперь поздно его воспитывать, — возразил Гено. — Садись.
Только Мака протиснулась к двери, как ей почему-то ужасно захотелось выбраться назад, остаться, — но было поздно: машина сорвалась с места, Мака неловко, как-то боком упала на сиденье и отвернулась от брата.
За окном побежали молодые, неокрепшие платаны, низкие дома и заборы — дощатые, каменные, а то и железные, замелькали редкие пешеходы на тротуарах…
Маку огорчало то, что она любит Бичико не так, как хотела бы любить. Там, у себя, на расстоянии она этого не чувствовала и, соскучившись по брату, уверяла себя, что все простит ему и, когда они встретятся, будет с ним нежна л ласкова, не станет расспрашивать о делах и учебе — все равно Бичико ничего вразумительного не ответит. Мака даже пыталась оправдать его: ничего, мол, бывают и хуже, он тоже остепенится, найдет свое место в жизни. Но при встрече Бичико каждый раз откалывал что-нибудь такое, что его присутствие начинало раздражать Маку, особенно если рядом находился Гено.
Гено в отношениях с шурином был сдержан и слегка ироничен. Своей сдержанностью он как бы выражал сочувствие Маке, что тоже ей не нравилось, ибо — так ей казалось — принижало ее в глазах мужа. Она забывала, что Бичико непослушен и своенравен не только с ней, но и со всеми на свете, и от сестры, как и от всех остальных, он ждет уступок, а не понуканий.
Гено не понимал своего шурина, да и не стремился понять. Выходки Бичико не трогали его, и всем своим видом он как бы говорил — мне нет до них дела. Его незлая ирония в адрес Бичико не достигала цели, зато чувствительно ранила Маку.
Машина остановилась. Мака оглянулась. Что случилось?! Они еще даже не выехали из городка. Бичико почему-то пересел вправо. К машине кто-то подошел. Мака увидела белоснежную рубашку и небесного цвета галстук под синим пиджаком. Она отвернулась и, глядя в противоположную сторону, подумала: небось и этот вроде моего брата — без царя в голове…
Мужчина в синем костюме неспешно уселся за руль, поздоровался. Маке почему-то показалось, что, говоря «здравствуйте», он изменил голос. «Наверное, мой брат с такой же деланной вежливостью здоровается с посторонними», — подумала она и не ответила на приветствие.
Бичико, не глядя, ткнул через плечо большим пальцем:
— Мака и мой зять!
Машина мягко взяла с места.
«А братец даже машину водить не умеет! Из него и шофера-то приличного не получится. Бедные мои старики! Каково с ним больному отцу?..»
Они выбрались из городка, переехали через дощатый мост и покатили дальше, мимо белых гусей в овраге, извивающемся перед тенистыми дворами. «Пока есть этот овраг, тут всегда будут гуси…»
Все молчали. Маке опять показалось, что брат что-то скрывает от нее. Она выпрямилась и, глядя на Бичико, попробовала представить себе, о чем он думает в эту минуту.
Бичико, выставив руку в окно, барабанил пальцами по дверной раме. В другой руке он держал папиросу и курил, жадно и слышно затягиваясь. Переведя взгляд на сидящего рядом с братом, Мака вдруг напоролась в зеркальце над ветровым стеклом на слегка прищуренный, внимательный и зоркий глаз, смотрящий на нее. Она поспешно отвернулась. Ей показалось, что мужчина за рулем одним глазом все время смотрел на дорогу, в то время как другого не отрывал от нее.
«Косой он, что ли?» Ей захотелось проверить это, но она сдержалась. Таящийся в засаде глаз смотрел настороженно, настойчиво и упрямо.
«Наверное, Гено не видит этого, иначе он бы не посмел… Господи, в чьей мы машине?» Она выглянула в окно. В овраге, у ручья, вытянув к дороге длинную шею, стоял большой гусак…
«Ехал бы уж побыстрей! — с досадой подумала Мака. — Да куда ему — глаза в разные стороны глядят…»
— Гено! — Она осторожно обернулась к мужу. — Ты сегодня же должен вернуться? — Гено не любил задерживаться у ее родных.
— Там видно будет! — не глядя на нее, ответил Гено.
— Да… смотря… как отец.
— Сейчас не время говорить о возвращении, мы еще не приехали.
— И то верно, — вздохнула Мака, по молчание брата и сидящего за рулем мужчины, — когда ни тот, ни другой явно не были созданы для молчания, покоя и тишины, — опять заставило ее заговорить. — Знаешь, почему я спросила?
Гено покачал головой.
— Боюсь, как бы Гоча не раскапризничался.
— Посмотрим… — повторил Гено, тем самым давая понять, что незачем при посторонних говорить о подобных чувствах. Но Мака и сама сознавала это. Больше того: она заговорила о доме и о сыне именно потому, что сейчас было не время и не место, и она хотела, чтобы Гено понял ее, и Гено понял, но, не пожелав ронять своего «мужского достоинства», оставил жену наедине с подозрительным молчанием ветреного брата и мужчины, упрямо и нагло глядящего на нее в зеркальце автомобиля.
— Ты забываешь, что сегодня я в первый раз оставила его одного, — сказала она громко, назло брату и тому, второму, сидящему за рулем.
— Надо же когда-то и в первый раз! — на этот раз мягко отозвался Гено.
Мака глянула вперед, на дорогу, потом в упор посмотрела в зеркальце над водителем. Она ожидала увидеть его пустым, но, словно ничего не произошло, словно не было сказано ни слова, — незнакомец по-прежнему смотрел на нее. Наверное, оттого, что в зеркальце умещался только один глаз, взгляд его казался таким наглым.
Как только машина стала, Мака вышла и направилась к калитке. Даже не поблагодарила, даже не спросила, выходят остальные или нет.
— Нам надо вернуться на работу! — услышала она голос брата.
— Валяй! — отозвался Гено.
Мака отворила калитку и, не оглядываясь, вошла во двор. Густая трава вымахала высоко, до колен, только тропинка к дому неровно белела в ней. Живая изгородь из кустов боярышника разрослась буйно, безалаберно, а калитка покосилась и, открываясь с натугой, скребла по земле.
«Как заметно, что отец слег!..»
Голубая краска, которой некогда была выкрашена веранда дома, давно потрескалась, пооблупилась, и теперь веранда казалась грязно-белой. Железный скребок для сапог, закрепленный возле лестницы, соскочил с подпорки и на треть ушел в землю.
— Мака, доченька!
Из нижней подсобной комнаты вышла мать. Она торопливо обняла Маку и поспешила навстречу зятю, на ходу вытирая под мышками мокрые ладони. — Гено! Приехали, значит?
— Как живете? — Гено взял ее под руку.
— Врагу своему не пожелаю…
Маке опять показалось, что что-то стряслось, что отца нет дома, и, обрывая мужа, она спросила:
— Где отец, мама?
— Дома, доченька. Где ж ему еще быть?
— Что же вы все двери позаперли?
— Я вот только что вышла… Надо же обед сготовить. Куры лезут на балкон, никакого спасения от них. А я уже не та, что раньше. Не могу, сил не хватает… Болезнь отца…
Не дослушав ее, Мака взбежала по лестнице, распахнула застекленную дверь, кинула сумочку на тахту и быстрыми шагами прошла в комнату. С постели на нее жалкими глазами изведенного болезнью человека смотрел отец.
— Что с тобой? Что случилось? — Мака оттолкнула табурет, стоящий у постели, и прижалась к груди отца.
— Трудно нам, доченька, тяжело… Не приведи бог пережить такое… — донесся с веранды голос матери.
Мака подняла голову и строго глянула на появившуюся в дверях мать.
— О чем ты, мама?
— Как это о чем? Неужели сама не видишь, какое несчастье?
— Помираю… — простонал больной, и его глаза, устремленные на Маку, наполнились слезами.
— Отец! — Мака с укором обернулась и, кивая на вошедшего в комнату Гено, сказала: — Раньше ты не так встречал зятя!..
При виде Гено больной попытался приподняться.
— Пока хватало сил… Гено, дорогой… пока мог… — И он, не договорив, протянул зятю жилистую ладонь.
— Как вы себя чувствуете, Симон Парменович?
— Худо мне, Гено… — Больной остановил взгляд на плачущей старухе и недовольно заметил: — Даже стула человеку не подаст.
— Потерялась я совсем, ум за разум заходит… — попыталась оправдаться жена и, утирая кончиком платка слезы, вышла из комнаты.
— Вот стул, отец, — Мака подвинула Гено табурет, оказавшийся у изголовья кровати.
— Стул, я вам говорю, а не пень! — Ноздри у больного раздулись, и по желтым щекам пробежал румянец.
— Не беспокойтесь, я сам…
— Не хватает тебе из-за таких пустяков нервничать.
— Нервы у него совсем никуда стали, доченька! Истрепались вконец нервы.
— Мама, нельзя ли немного… — проговорила Мака, взглядом давая понять, что нельзя при больном говорить все, что придет на язык.
— Конечно, доченька, конечно, — поспешно закивала мать, — во если ты думаешь, что я на что-нибудь способна… Еще хуже его! Больному горько, а тому, кто ходит за ним. и того горше.
— Не слушайте вы ее, — вмешался отец, меняя разговор. — Гено, скажи мне, как там наш мальчик? Как мой Гоча?
— Хорошо, Симон Парменович. Что ему будет?
— Почему не привезли? Поглядел бы на внука перед смертью…
— Видно, ты и вправду сдал, отец! Рано тебе говорить о смерти.
— Сдал Симон, совсем сдал… — тихо всхлипывая, запричитала мать.
— Мама! — прервала ее Мака и, поднявшись, вывела на веранду.
— Извел он нас, доченька. Извел вконец! Мальчишку даже близко к себе не подпускает. Плохи наши дела.
— Ты прекрасно знаешь Бичи. Его выходок отец и раньше терпеть не мог, а теперь и подавно.
— Да, но ведь теперь он работает, каждый день ему врачей приводит. Нет, что ни говори, обижает он мальчика.
— Ладно, мама, потом поговорим, — прервала ее Мака и вернулась в комнату.
— Вам сейчас лучше всего лечь в больницу, — начал Гено, когда она опять присела на кровать возле отца.
— В самом деле, отец. Почему ты до сих пор не лег?
— Побоялся, дочка… — И снова слезы подступили к глазам Симона. — Не посмел без тебя. Сынка моего ни семья не волнует, ни моя болезнь. На кого же дом оставить? Нешто на мать? А тебя не хотел беспокоить…
— Как не совестно, отец!
— Не хотел, дочка. Точно — не хотел.
— Ну, хорошо, хорошо… — мягко сказала Мака, потом взяла руку отца, лежащую на постели, и нащупала пульс.
— Сердце у меня сдает. Не перенесу я операции…
— Все будет хорошо, Симон Парменович. Теперь на операционном столе настоящие чудеса творят. — Гено сам почувствовал, как сухо прозвучали его слова и как легковесна была выраженная им надежда.
— Эх, Гено, люди и сейчас умирают…
— Поверьте мне, из тех, кто вовремя обращается к врачам..
— Я даже не знаю, что со мной! — воскликнул Симон.
— Ничего, отец, успокойся… Что говорят врачи?
— Говорят: нужна операция мочевого пузыря. Но разве я вынесу две операции?
— Их же не одновременно будут делать.
— Эх, Гено, я человек битый, ломаный. По молодости случайно сам себе в ногу пулю всадил. Это пустяк — пронесло. А потом на войне… да что рассказывать, ты все знаешь. И без этой операции я полчеловека, а теперь…
— В больнице я буду с тобой, отец, — сказала Мака, — не бойся. И Бичи будет с нами, — прибавила она и, чтоб как-то замять то, что слишком поздно вспомнила о брате, мягко упрекнула отца. — Перепугал ты людей. Бичи жалуется, говорит — не доверяешь ему. А ведь его теперь здесь знают лучше, чем меня. Меня, наверное, перезабыли все. В нашем положении знакомства и связи играют не последнюю роль.
— Знать-то его, может, и знают, но неизвестно, что лучше.
— Ну, почему ты так! Вон он уже работать начал. Выучится — человеком станет, — Гено притиснулся вплотную к кровати, пропуская жену к окну.
— Кто его допустит к работе?
— Не за красивые же глаза ему деньги платят!
— Не знаю… Какой-то знакомый твой… Мака, слышишь, что ли?
— Да, отец, — отозвалась Мака, сдвигая занавеску, чтобы ветер не теребил ее.
— Знакомый твой его устроил. То ли по школе, то ли по институту тебя знает.
— Ноя училась не в сельскохозяйственном. В нашем институте виноделов не готовили.
— Ну, значит, по школе. Разве от моего наследника добьешься чего-нибудь толком.
— Фамилии он не называл?
— Тхабладзе… или Тхавадзе? Мать должна знать! Она все про своего сынка знает.
Мака задумалась на минутку, но тут же, словно отгоняя от себя неприятную мысль, тряхнула головой.
— И в школе такого не припомню. Может, женщина?
— Нет. Разве он не сидел сегодня за рулем?
— Так это он?
— Он самый, кому же еще быть. Или сам правит машиной, или Бичи на ней восседает. Не нравится он мне. Хороший человек не станет водиться с моим поскребышем. Бичи его в дом привел, как друга представил, но я сразу почувствовал — там что-то не так…
— Тхавадзе?! — вдруг переспросила Мака. — Но ведь он учился не с нами, он был старше… Тхавадзе — директор винного завода?! — И поспешно добавила — Ну и бог с ним! Коли он взял Бичико к себе и дал ему работу — бог с ним!.. Я спущусь к маме! — Она повернулась к дверям и торопливо вышла, но, сбежав по лестнице, почему-то вернулась назад и крикнула с балкона:
— Мама, у тебя найдется домашнее платье?
Симона решили срочно положить в больницу.
Мака обещала отцу неотлучно находиться при нем — иначе он не соглашался на операцию. Гено предстояло одному вернуться домой, позвонить в школу, где работала Мака, и объяснить ее отсутствие. И самое главное — если Гоча не сможет без мамы, если он станет плакать и капризничать, нужно было либо привезти малыша в Ианиси, либо Маке на время покинуть больного и съездить за сыном.
Гено решил уехать ночным поездом. С обедом опоздали. Мака не спешила, хоть и не надеялась, что Бичико явится к обеду хотя бы с опозданием. Теперь он был единственный мужчина в отчем доме, но настолько не считался с сестрой, что не соизволил прийти разделить с ними хлеб-соль и выпить несколько стаканов вина с зятем. Мать слушалась Маку во всем, отец с надеждой глядел ей в глаза, даже с мужем она чувствовала себя здесь уверенней, и ее раздражало какое-то безалаберное — не из принципа, а просто так, — неумное своеволие брата. Теперь на это наслоилась его дружба с человеком, имя которого вызывало у Маки самые неприятные воспоминания. Это были «школьные глупости», настолько далекие теперь, что Мака вспоминала о них лишь иногда, случайно, когда приезжала сюда, к родителям, и за все это время у нее ни разу не появилось желания узнать, куда же делся ее воздыхатель, «влюбленный» в нее Тхавадзе. Он не был одноклассником Маки, поэтому даже при редких встречах с Нуцей у них не заходило речи о нем.
Когда он сделался виноделом? Странно. Директор завода! Да если даже у него прорежутся ангельские крылышки. он все равно останется тем же Джумбером Тхавадзе. Такие не меняются! Школу он кое-как, со скрипом окончил на год раньше Маки и остался где-то здесь, кажется, на железной дороге, чернорабочим. При воспоминании о Джумбере у Маки болели корни волос, зудела кожа на голове, горело лицо и единственное желание — как можно скорее отделаться, избавиться от этих воспоминаний— охватывало ее. Отделаться, как от оскорбительного, надоедливого прошлого, прошлого, которое хочешь зачеркнуть, смыть, стереть навсегда, но которое, как пятно мазута, не стирается, а только размазывается по пальцам и пачкает руки.
Много воды утекло с тех пор, многое изменилось. Джумбер Тхавадзе стал инженером. Совсем даже неплохо. Но Маке не нравится, что этот инженер вспоминает их старую «дружбу»… Бичико тогда был маленький, и он ничего не знает… «Может быть, и Тхавадзе позабыл все. Просто встретил парня, такого же ветреного, непутевого и неприкаянного, каким сам был когда-то, увидел в нем свое прошлое и теперь хочет помочь ему встать на ноги, встать на путь истинный, протягивает, так сказать, руку помощи, как когда-то, возможно, и ему кто-то помог…»
Маке хотелось основательно разобраться в их дружбе, но засевшее в ее памяти имя — Джумбер Тхавадзе — никак не уживалось с нынешним положением и обликом этого человека. Это не тот худой — кожа да кости — долговязый парень, никогда не смотревший прямо в глаза, в чьих руках свернутые в трубку тетрадки или мятый учебник, которыми он бил Маку по голове, делались твердыми и тяжелыми, как камень. Когда Тхавадзе подкрадывался к ней сзади в своей заштопанной латаной-перелатаной рубахе цвета хаки, она еще до его появления чуяла его по запаху этой рубахи и за мгновение до удара чувствовала боль. Скрежет зубов, которым сопровождались побои, жег ее, как крапива. И вот сегодня, сейчас, она никак не могла представить на месте сдержанного, степенного мужчины, севшего в машину по пути, — пусть говорившего неестественным голосом, пусть даже как из засады глядевшего на нее в зеркальце автомобиля — того худого, чесоточного босяка. Возможно, этот дерзкий непреклонный взгляд принадлежал именно ему и в этом смысле ничего не переменилось? Она не знает. Она не помнит, чтобы когда-нибудь посмотрела ему в глаза…
Хотя какое это теперь имеет значение! Что было, быльем поросло. Ушло навсегда, и не стоит вспоминать. Даже от нечего делать. Напротив, нужно было сегодня поприветливее встретить его, он так добр к ее брату, а ведь неизвестно, с какими бездельниками и подонками связался бы Бичико, если б Джумбер не устроил его на завод. Возможно, и в самом деле он поможет парню найти себя… Один брат у Маки, и тот непутевый. Разумеется, ей никто не посмеет сказать этого в лицо, но как бы ей хотелось гордиться своим братом!.. Как бы хотелось при случае сказать людям: так считает мой брат!
Вечерело, когда сели обедать.
Перед кроватью больного поставили маленький низкий столик. Мака, обложив отца подушками, помогла ему устроиться на постели. Потом предложила выбрать Гено тамадой: ему, как зятю, почет и уважение, а глава дома — вот он, перед нами…[6]
Симон растрогался до слез.
— Отец! — воскликнула Мака и взглянула на мать, готовую опять запричитать.
Симон вытер глаза, виновато вздохнул и больше за обедом ни разу не прослезился.
— А что, Бичико всегда так опаздывает? — спросила Мака, ни к кому не обращаясь. Ей просто хотелось, чтобы заговорили о брате, пусть с укором, пусть осуждая. Только пусть не молчат о нем, словно его не было вовсе.
— Опаздывает… — отозвалась мать.
Отец уперся локтями в подушки и, обводя всех испуганным взглядом тяжелобольного, простонал:
— В кого он такой уродился?
— Ну почему же, отец?..
— Ладно, дочка, ладно. Ешьте, обедайте. Я молчу…
— Нет, ты не прав. Вон если даже из Джумбера Тхавадзе толк вышел, что за чудовище наш Бичи…
— И-и, да что вы заладили? — Мать прислонила кусок кукурузной лепешки к тарелке, высвободила руки и стала загибать пальцы: — Он у меня не хромой, не слепой, и ростом хорош, и с лица пригож, я его в детстве не роняла, не зашибала и кипятком не ошпаривала…
— Никто тебя не винит, мама.
— Не ошпаривала! — повторил Симон и вздохнул. — Благодари за это мою мать, царство ей небесное!
— Ох, бабушка, бабушка… — вздохнула за ним Мака.
Гено, не вмешиваясь в перепалку, наполнил стаканы красным вином из кувшина, обернулся к тестю и сказал очередной тост. Мака примолкла, не зная, продолжить разговор о Бичико или нет. Гено поднес стакан к губам и, глядя на жену, подумал: «Если этот Тхавадзе, или как его там, не учился вместе с нею, не слишком ли она хорошо знает его прошлое? Хотя, видит бог, незавидное прошлое…»
После обеда потолковали о делах. Больного не следовало держать дома. С приездом дочери Симон и сам осмелел: коли мне суждено умереть под ножом, так и быть, отвези меня в больницу.
— Это не тот нож, от которого умирают.
— Знаю, Мака, знаю, но перенесу ли я? Кровь у меня слабая стала, да и сердце не то.
— Вы же бывалый фронтовик, — сказал Гено, подходя к окну и закуривая сигарету.
— На фронт, мой дорогой, берут не умирающих стариков. Когда я шел на фронт, тогда мне и десять операций были нипочем. А теперь!..
Мака начала убирать со стола не спеша, надеялась, что появится Бичико. Она все сделает сама — и отвезет отца в больницу, и сиделкой ему будет, но лучше, если вместе с братом, так и отцу будет приятнее.
— Ольга! — позвал больной.
— Мама! Отец зовет! — Мака сложила скатерть, собираясь вынести ее.
— Ну, что тебе, что?.. — появилась в дверях мать. — Придет, никуда он не денется. Не бесись…
Больной сокрушенно покачал головой и обернулся к Маке:
— Скажи ей, пусть сходит к врачу, возьмет направление.
— Хорошо. В самом деле, сходи, мама. Я бы сама пошла, только меня здесь теперь никто не помнит. Верно, с десяток врачей сменилось после моего отъезда.
— Сюда не приводить, что ли, его? — спросила мать.
— Не хочу! — сказал больной, глядя на Маку. — Зачем он мне здесь? Пусть сходит и принесет бумагу.
Решили так: утром Бичико будет дома, и все вместе отвезут отца в больницу, а теперь вечер и спешить не стоит. Хоть поспешить бы и следовало, но больному такое решение пришлось по душе.
— Может быть, мне не суждено больше вернуться в свой дом, — вздохнул он и согласился отложить до утра переезд в больницу.
Гено не стал ждать ночного поезда. Солнце еще не закатилось, когда он попрощался с Симоном, пожелал ему скорейшего выздоровления, пообещал еще раз навестить на днях и собрался в дорогу. Теща проводила его до калитки, жалуясь на судьбу — свою и сына: нелегко нам с таким больным, тяжелый он человек, и вернулась в дом.
В ожидании автобуса Мака и Гено остановились у небольшого мостика через овраг.
— Он нарочно не явился! — сказал Гено, глядя на дорогу. — Хорош гусь!
Маке что-то почудилось в этих словах: они были сказаны недобро, даже с угрозой. Ей сразу вспомнились какие-то разговоры, слухи о ее сослуживице Мери. Мери приходилась золовкой двоюродной сестры Гено — Марго, и Мака прекрасно ее знала.
— Если б он пришел, я непременно поговорил бы с ним, — продолжал Гено приглушенным голосом. — Но раз он избегает нас, значит, дело и вправду нечисто. Значит, он виноват больше, чем нам кажется.
— Что он мог сделать такого, Гено?
— Не знаю. Но ты знаешь меньше моего.
— Почему ты раньше ничего мне не сказал?
— Они молчат, ее родия. Они не знают… — Гено поморщился, не находя слов.
— Что за человек мой брат? — закончила вместо него Мака.
— Да.
— Чем же он так плох?
— Ладно, я-то вижу — не чужой.
Мака услышала свои слова как бы со стороны, ей показалось, что это говорит не она, а мать, и она поправилась:
— Я спрашиваю, что он сделал плохого?
— Они знают нашу семью, знают тебя…
— При чем здесь я?
— Они думают, что нам все известно. Когда твой брат бывает у них, им кажется, что он ходит туда от нас.
— Бичи бывает у них?
— Давно… Ты вот не знаешь, что за муж у Марго — особого сорта герой, уникум. Мама сегодня сказала мне: если, говорит, больной не очень плох, пусть заберут девушку, чтобы не было беды и все по-честному…
— Ну разве так можно — прийти и забрать? Да и Бичи еще не до семьи, ветер в голове гуляет. Ты не согласен? С ним же любая женщина будет несчастлива.
— Тогда не надо было доводить до этого…
— Что ты говоришь, Гено? Неужели? Куда же они смотрели? Не видели, с кем связываются?
— Во внешности у Бичи недостатков не очень-то найдешь.
— Кому нужна его внешность! — воскликнула Мака, но ей тут же показалось, что она переборщила, и, замотав головой, она добавила: — Ты же знаешь Бичи. Ты же прекрасно его знаешь!
— Я-то знаю…
— Почему они ничего не сказали тебе? Не спросили, в конце концов!
— Это уж твоя вина, тебя уважали — брат Маки, если он девушке по душе, значит, всем хорош…
— А Бичи любит ее?
— Извини меня, но я не знаю, кого любит Бичи!
На дороге показался крытый брезентом грузовик. Гено поднял руку.
— До сих пор я молчал, думал, сегодня он сам скажет нам что-нибудь. А он нарочно встретил нас на вокзале — знал, что совсем не показаться на глаза будет чересчур, а потом пропал. Передай ему от меня, что из этого дела он не выпутается так легко, как из тбилисского.
— Он и там кого-нибудь обманул?
— Не знаю. Спроси у него.
— Боже мой!
— Позвони мне завтра, я буду на работе! — Геио повернулся, схватился за борт притормозившего грузовика и легко вскинул вверх жилистое тело. Машина покатила дальше. Гено ни разу не оглянулся.
Мака растерялась. Она чувствовала, что Гено о многом умолчал, многого не договорил.
Она вошла во двор и плотно прикрыла калитку, словно кто-то преследовал ее. Она взглянула на дом, на веранду с облупившейся голубой краской по стенам и чуть не расплакалась.
— Скоро отца не станет, и все здесь умрет, — проговорила с болью, сошла с тропинки на траву и, опустив голову, побрела к большой старой груше.
Теперь отсюда ей вдруг все показалось далеким, даже муж и сын. И дом, выстроенный ими в другом городе, на другой земле, был далеким и чужим. Здесь, в этом старом зеленом дворе, начинался для нее мир. На востоке из густых и колючих ветвей боярышника, высаженного вдоль плетня, вставало горячее солнце и скатывалось на запад то за тяжелыми от плодов, то за коротко обрубленными тутовыми деревьями, втиснутыми в густой малинник. А по ночам на ветви старой груши садились звезды, и в ее жесткой листве ползала и шевелилась белая луна.
Вот и сейчас за тутовыми деревьями закатывалось солнце…
Мака и там, в новом дворе, высадила вдоль частокола тутовые деревья. Они уже настолько подросли, что тамошний закат стал похож на милый ей с детства. И траву, что окружает ее, Мака пересадила в свой двор, — она еще не разрослась, не разошлась, местами попадаются прошлепины, но через год-другой тоже заполнит, затопит все от дома до ограды.
Здесь Мака научилась первым словам. Под эту грушу выносила бабушка ее колыбель, ту колыбель, что стоит сейчас на чердаке под крышей.
Мака с грустью взглянула на небо: ах, почему я не родилась мальчишкой!
Здесь небо было голубее, чем над ее новым домом. С этим небом сравнивала она любую голубизну; с вкусом этой груши — вкус любых плодов; цвет светлее этой травы для нее светло-зеленый, темнее — темно-зеленый. Ветер сильнее и суше, чем в этом дворе, невыносим, и хурма, что терпка не как эта, — безвкусна. Эта земля, затененная лозой, разрисованная дрожащими бликами солнца, научила ее тому, как сильна земля и как сладок сок винограда.
Из дому, из нижней, «черной», комнаты вышла мать с веником в руках:
— Мака, доченька. Что ты там стоишь?
— Иду, — отозвалась Мака, по не двинулась с места, только села на скамейку, приколоченную под грушей к низким кольям.
Здесь, на этом месте, стоял, вернувшись с фронта, ее отец. Калитка и тогда была сорвана и заваливалась набок Никто не знал, что он вернулся. Мака до сих пор не может понять, как это могло случиться: в те дни стоило в одном конце села появиться человеку в шинели, как в другом конце все знали об этом.
Мака ждала отца. Она столько нарассказала подружкам и товарищам о его подвигах, что теперь затруднялась представить, как, каким образом такой герой вернется с фронта. Мака нигде не читала о его подвигах, ей никто не рассказывал, она даже ничего не выдумывала. Нет! Она все видела собственными глазами.
Любые трудности, беды и боли были легки, — вот вернется отец! А отец непременно вернется, ибо однажды ясной летней ночью, когда небо ломилось от звезд, бабушке вдруг почудился звон: бабушка тут же сообразила — это раскрылось небо — и успела трижды сказать, попросить, крикнуть: — Господи, верни мне живым моего Симона! До этого бабушка никогда нс видела раскрытого неба, но она не растерялась, ибо каждую ночь молила бога об одном — вернуть ей сына, и каждый день ждала чуда. К тому единственному, редчайшему дню, когда раскрывается небо, пропуская к престолу всевышнего жалобы и просьбы с земли, у людей накапливается их слишком много, слишком тесно слезам и вздохам, устремленным наверх, они не успевают проскочить, они, замешкавшись, опаздывают, — волшебный, торжественный звон умолкает, и небо опять закрывается. Но бабушка успела трижды повторить свою просьбу, свою мольбу, свою молитву, и с тех пор возносила она благодарность на небеси за то, что услышал ее всевышний и дал узреть чудо.
Война еще продолжалась, но, видно, Симон совершил достаточно подвигов, — пришла пора вернуться к Маке и Бичико, тому Бичико, который родился вскоре после его ухода на фронт. Мака думала: отцу виднее — воевать или вернуться домой. Так говорила и бабушка, с которой посчитался сам господь бог и раскрыл для нее небо. Мака делала все для того, чтобы фронтовик-отец с гордостью поднял ее на руки и показал людям: вот моя дочь — моя радость!..
Однажды, хмурым холодным днем, кто то вошел во двор и остановился вот здесь, под этой грушей, обеими руками опираясь на короткий костыль. Маке бросилась в глаза его теплая шапка, никогда прежде не виденная ушанка. Шинель на пришельце была такая выгоревшая, ошметанная и бесформенная, что Мака не сразу заметила на ней погоны. Моросил дождь. Намокшие уши ушанки отяжелели и обвисли, и тесемки на них не шелохнулись.
О, как упрямо, как нетерпеливо ждала Мака отца! Ждала такого дня, когда любой ее каприз будет беспрекословно исполняться.
…Отец не смог поднять Маку на руки. Ни в день своего возвращения, ни после. У отца в позвонке застрял осколок мины. Мака не запомнила ни голодухи военных лет, ни того, как в мокрядь, в стужу и снег босиком топала в школу, но это неосуществленное желание навсегда болью осталось в ней.
В деревне о Маке говорили: дочь несчастного Симона, и жалели ее. У Симона были отморожены пальцы ног, и носки его кирзовых сапог торчали вверх. Ходить ему было трудно, и потому он всюду посылал дочку: к соседям — одолжиться мукой или отрубями, за понюшкой табаку, за горстью соли. Отец не привез с собой даже леденцового петушка. Но ужаснее всего было то, что он ничего не рассказывал о войне, не встречался ни с одним из вернувшихся по комиссации солдат. Откуда-то стало известно, что был у него на фронте друг, какой-то русский, знакомый кому-то из деревенских фронтовиков. И это — все его истории.
Маке хотелось сорвать с шинели отвоевавшего отца сморщенные, вечно сырые погоны и, вставив в них плотный картон из обложки старой «Родной речи», расправить, выпрямить, сделать такими же, как на рисунках и плакатах, висящих повсюду. Но ночью отец укрывался шинелью поверх одеяла, а днем набрасывал ее на плечи, садясь к очагу и принимаясь плести из гибких ореховых прутьев корзины и плетушки, — он мастерил их на пару со своим тезкой, одноруким Симоном. Однорукий Симон ходил в лес за колышками и прутьями, а отец сидел у очага, всегда на одном и том же месте, и плел высокие корзины и белые кузовки. Часть из них забирал колхоз и выписывал Симону трудодни, остальные же раз в месяц однорукий Симон сваливал на арбу и отвозил на базар в Ианиси.
После возвращения отца война продолжалась еще больше полугода. Потом пришла победа, но Маке не удалось насладиться ее радостью. Девятого мая Симон не пошел на праздничный митинг, — как только потеплело, отмороженные ноги у него отекли и покрылись водянистыми волдырями.
В эти дни Мака еще больше любила отца. Любила, но не жалела. Не могла она так сразу отречься от своих фантазий, от своей мечты. Теперь, когда ее друзья и подружки заговаривали о войне, она молчала, но отец все равно оставался для нее героем. Ноги он отморозил потому, что всю войну спал в обледеневших окопах и на снегу, а немцы так боялись его, что бросили гранату ему прямо в спину. Соседи жалеют Симона за водянистые волдыри на ногах, за то, что он не в силах разогнуться, но они не знают, что Симон настоящий герой. Сам он молчит, потому что никто из деревенских не воевал с ним и ему просто не поверят, но его русский друг знает все, и он приедет однажды и расскажет. А до тех пор Мака должна учиться так, чтобы о ней говорили: вот какая дочка у несчастного Симона! Летом она пойдет с матерью на чайные плантации, встанет рядом с ней и будет собирать чай, ни на шаг не отставая от опытных сборщиц, и тогда соседи скажут: совсем он не несчастный, наш Симон! Вон какая у него дочь!
Потом приедет издалека фронтовой друг и расскажет все-все об отце… Но в это не верила даже мама. Одна только бабушка кивала и соглашалась.
Вообще, что думала мать об отце, Мака не знала. Мать с утра до ночи пропадала на колхозных работах, возвращалась взвинченная, измотанная, злая, за ужином сажала на колени маленького Бичико и сокрушенно вздыхала:
— Как быть, как быть? Сил моих нету больше. Не пойду я завтра никуда. Хватит, умаялась!
А на следующий день:
— Что с ним-то делать? — прижимала к груди сынишку. — Помрет он с голоду! — и опять шла в поле или на плантацию, в огород или виноградник, мотыжить, полоть, окучивать, опрыскивать, вязать, перетаскивать, перебирать…
Мака тогда не любила мать. Никого не любила, кто жалел ее отца. Она позабыла детские игры и забавы и целыми днями просиживала у очага, рядом с Симоном, разогревая толстые прутья для корзинок, чтобы легче гнулись, и лодыжки у нее накалялись докрасна и горели. Потом с учебником в одной руке, другой она держала маленького брата, чтобы бабушка могла приготовить чего-нибудь поесть. Она упросила деревенского кузнеца уменьшить по ее росту найденную в сарае наполовину съеденную ржавчиной тяпку и рядом с больным отцом пропалывала кукурузу и фасоль, освобождая их от разбушевавшихся сорняков, а летом, в жару, в самое пекло, как жеребенок, бегала за матерью по зреющим на припеке пахучим чайным плантациям с корзиной отцовской работы на руке.
Потом прошли годы. Друг-фронтовик не приехал. В лавке сельпо появился хлеб. Сменились деньги, и отцовская пенсия уже не казалась такой ничтожной. Симону сделали операцию — отрезали пальцы на ногах, и он стал работать сторожем в магазине. Время подлечило изувеченную войной деревню. Кто-то начал ремонтировать старый дом, кто-то и того больше — затеял перестройку. Появилась нужда в плотниках. Огляделись — два лучших мастера погибли на фронте. Тогда пришли к Симону. Он покряхтел, поохал, держась за поясницу, — отказался. Пришли в другой раз. «Дайте помощника, — сказал Симон, — не под силу мне тяжести ворочать. Я ему долю уступлю и ремеслу обучу. Но работать будем сдельно, на поденную не потянем».
У однорукого тезки Симона был брат, придурковатый Дату, его-то и взял Симон в помощники, силы — хоть отбавляй. Бедняга по своему разумению не мог даже гвоздя в доску забить, но если его направлял понимающий человек, вкалывал за двоих. Заработок делили поровну. Симон далеко не всегда мог работать — хворал. Но все-таки в доме появились деньги…
— Доченька, что ты сидишь там столько времени? — Мать все еще держала в руках веник.
— Ах, да… — Мака устало поднялась и, ступив к дому, опять вспомнила: «Вот здесь стоял отец…»
— Когда же придет Бичи?
— Придет, придет… Теперь уже скоро.
— Разве ты не должна знать, где пропадает твой сын?
— Он уже не ребенок, Мака.
— Ты и раньше ничего о нем не знала…
— Но что я могу сделать, если он не говорит? — Мать окунула веник в таз с водой и, стряхивая его, вернулась в дом.
«Она все еще подметает». Мака хотела подождать, пока мать еще раз выйдет смочить веник. Словно собираясь сказать ей что-то, она постояла в раздумье, потом покачала головой и пошла вверх по лестнице. Она шла осторожно, чтобы каблучки туфель не стучали по ступенькам.
Симон лежал, отвернувшись к стене, и стонал. Когда на веранде послышались шаги, он обернулся и взглянул на дочь.
Никогда Мака не любила так отца, как в эту минуту. «Наверное, оттого, что ему плохо», — подумала она, с посветлевшим лицом подошла к Симону и села на кран кровати.
— Гено уехал?
— Что делать, отец: работа, ребенок…
— Конечно, конечно… Как же они там без тебя?
— Свекровь дома.
— Вот и хорошо… Я вас недолго промучаю… Ничего… А она Гочу вырастит, подмога вам, что ни говори…
— Будет тебе, отец! Не надо…
— Как же мы Гено отпустили, а? Даже вина человек не выпил.
— Он не любит вина.
— Его из любви никто и не пьет, дочка.
— Гено не посторонний…
— Не посторонний-то, оно конечно, но когда зять в кои веки приезжает к родителям жены, не так его надо встречать, не так… Эх, что делать! В моем доме никогда не жили так, как мне хотелось! Если б война не доконала меня… Знаешь, что я скажу тебе, дочка: многим лучше было не возвращаться…
Сумерки заполнили комнату.
— Смочи-ка мне эту тряпку — губы что-то сохнут… Коли мой наследник и ночью не пожалует домой, незачем еще завтра его ждать. Мне стыдно было оставаться без присмотра в больнице… Ну, а теперь, раз ты приехала…
— Отец, а что, если его женить?
— Что?
— Я говорю: что, если его женить?
— Кого? Бичи?
— Да. По-твоему, рано?
— Удивляешь ты меня! Одной ногой, можно сказать, в могиле стою, и ты хочешь, чтоб перед смертью я принял на душу такой грех? Было дело, и я раз подумал — может, возьмется за ум, если семьей обрастет. Но трудно придется с ним жене, слишком трудно. Жалко мне ее. Ночью вернется пьяный — покоя от него нет. Сейчас, может, с тобой посчитается, а кроме тебя, ни с кем… ни с кем на целом свете…
Мака взяла лежащую возле больного салфетку, спустилась вниз, прополоскала ее в холодной родниковой воде и вернулась к отцу.
К этому времени в комнате уже совсем стемнело.
В ветвях старой груши загорались звезды.
Ни у одного директора до Тхавадзе не было секретарши (ее обязанности исполнял делопроизводитель). Прежнего директора сняли настолько неожиданно и быстро, что в городке так и не поняли, в чем он провинился. А с приходом нового — Джумбера Тхавадзе — перед молодыми виноделами предстала такая стройненькая, пригожая, синеокая Цуцуния, что дня три все шатались по заводу обалделые, пораззевав рты и ломая головы: какой бы придумать предлог, чтоб хоть на минутку зайти в кабинет, не столько для знакомства с новым руководством, сколько ради синих глаз и стройных ножек секретарши.
В первый день все ждали, что, «поскольку им по пути», Тхавадзе посадит Цуцунию в свою машину и повезет. Однако этого не случилось. Как только рабочий день кончился, минута в минуту секретарша вышла из-за стола и, поцокивая каблучками, направилась к автобусной остановке. Тхавадзе же проработал в своем кабинете допоздна. Конечно, такие приемы никого не могли сбить с толку, по деликатность нового директора пришлась виноделам по душе. Поздно вечером Джумбер посадил в машину дежурного слесаря, провозившегося над котлами, и хромого начальника купажного цеха и развез их по домам.
А синеокая Цуцуния и на следующий день, и через день, и после того возвращалась домой в основательно утрамбованном автобусе.
Через некоторое время на завод неожиданно явился заместитель председателя исполкома — пожелал осмотреть.
Со времени вступления Тхавадзе в должность не прошло и трех недель, но «зам» ушел восхищенный, удивленный, пораженный тем, как сумел новый директор за три недели преобразить предприятие и образцово поставить дело. Директор в эти дни и в самом деле старался, как мог, но дела обстояли далеко не образцово. Не исключено, что и заместитель председателя заметил это, но синеокая Цуцуния была так очаровательна!..
Тхавадзе часто видели на машине в городе и за городом, ночью и днем, трезвым и пьяным, но нигде ни разу — с секретаршей.
Кто-то сказал:
— Да она ему родственницей приходится.
Его поправили:
— Никакая она не родственница. Просто Джумбер не такой человек…
К исходу месяца «мимоездом» зашел на завод начальник треста. С ним было районное руководство. После их визита некоторым работникам повысили зарплату, а однорукому сторожу, отцу многочисленного семейства, выделили приличное единовременное пособие. Весной во дворе завода прямо от ворот высадили газон и разбили чудесный сквер. В перерыве рабочие выходили из цехов, и, глядя на Цуцунию (она сидела под деревом на голубой скамейке, заложив ногу за ногу и, конечно, в короткой юбке), даже самые уставшие чувствовали себя в раю, где архангелом — Джумбер Тхавадзе.
Джумбера буквально не узнавали его старые друзья и знакомые: уж больно он переменился, совсем другой человек — общительный, внимательный, чуткий. У него появилось много новых друзей. Вино, оно как мед, — пчелы на него слетаются.
А очаровательная Цуцуния так и осталась неразгаданной загадкой, тем самым даруя каждому призрачную надежду: быть может, именно ему суждено отдохнуть в тени ее ресниц.
В один прекрасный день на заводе освободилось место по снабжению (прежнего работника перевели в район), и вскоре на этом месте увидели небезызвестного в городке Бичико Лежава. Такое назначение далеко не всем пришлось по душе, но смолчали: новому директору доверяли — доверились и на этот раз. Те, которые знали Лежава получше, махнули рукой на синеокую Цуцунию — дело пропащее, если добром не выйдет, силой возьмет.
Однако все осталось по-старому: старший снабженец Бичико Лежава, как и все прочие, глотал слюнки и колотил себя кулаком в грудь.
Непонятно было вот что — почему Тхавадзе, этот уважаемый в районе, деловой человек, и Бичико Лежава, жуир, бездельник и сорвиголова, не расстаются даже после работы и дни и ночи проводят вместе.
Кто-то вспомнил, что давно, лет десять назад, Джумбер Тхавадзе сходил с ума по сестре Бичико — Маке Лежава, и верно, эта дружба с братом — последние отблески той любви, что-то вроде нераскрывшегося родственного чувства. Люди, знавшие эту подробность, знали и то, что Мака, одна из лучших ианисских невест, четыре года назад вышла замуж и теперь жила в соседнем районе с мужем, маленьким сыном и свекровью, и в конце концов решили, что Джумбер бескорыстно хочет наставить Бичи на путь истинный, и да поможет ему бог…
…В этот день, вернувшись на завод, Тхавадзе отослал Бичико в гараж вымыть и вычистить машину, Цуцунии приказал никого к нему не впускать, заперся в кабинете и упал на диван, лицом в кожаные подушки.
Трудно было представить себе, как он любил эту женщину! Не женщину, а школьницу, которую когда-то избрал бездомный, неустроенный мальчишка, избрал и затвердил в своем сердце настолько жестоко и упрямо, что если б даже он прожил десять жизней вместо одной, он не отлюбил бы своего. Безотцовщина и постоянные наставления матери: смотри, чтоб никто не надул тебя; смотри, чтоб никто не обидел тебя; разбейся в кровь, но не позволяй смотреть на себя свысока; нужда и голод; постоянные неутихающие пересуды о матери — она же любовница этого бухгалтера с румяной рожей; красная зудящая язва под подбородком, от которой он много лет не мог излечиться; насмешки ровесников — эй, чесоточный; бесконечные кровавые драки, драки и скандалы — вся сила, все упрямство и неуступчивость, которую выпестовали, накопили, втемяшили в него эти испытания, — все соединилось в любви к этой женщине. В любви, которая одарила его новыми бедами, неслыханными и непережитыми оскорблениями, обидами и горем, в которой он вкусил незнаемую раньше безнадежность и неведомый прежде голод. В день, когда, возвращаясь из школы, он, как шелудивая собака, бежал за Макой, а она, проходя вдоль оврага, обращала на него меньше внимания, чем на лягушек в тинистой жиже, в такой день он не мог уснуть, не избив кого-нибудь, или если его самого не избивали. В конце концов, так и не посмев сказать Маке ни слова, он и ее стал бить книгами и тетрадями по голове, но для него самого это было настолько мучительно, настолько невыносимо, что, как только девушка скрывалась из виду, он почти без чувств падал под ивами.
В тот день, когда Мака, окончив школу, уехала из деревни поступать в институт, Тхавадзе ничком лежал за оврагом, на сгнившем, изъеденном червями трухлявом пне, и по его лицу ползала армада красных муравьев, но он не трогал их, не трогал, даже когда, поднявшись по подбородку и губам, они полезли ему в ноздри. Перед его глазами, перемешиваясь, петляя, путая следы, сновало обездоленное, выковырянное из гнезд муравьиное племя, и каждый муравей тащил на себе груз вдвое, вчетверо и вдесятеро больше себя самого…
Вот тогда он дал клятву! Клятву, в которой не было ни слова, ибо над словами смеются возмужавшие юноши.
Он решил не видеть ту, что прошла нынче утром по ту сторону оврага, не видеть до тех пор, пока…
Это «пока» растянулось на много лет. Оно было неосуществимо до сегодняшнего дня. Чего только не сделал он ради этого… От шелудивого, чесоточного босяка до сегодняшнего Джумбера Тхавадзе. Но сейчас она еще дальше, еще неприступнее, чем когда-либо, — она без памяти любит сына. Да и мужа тоже. Сегодня она приехала. Она приехала бы, даже если б не заболел ее отец. Это было подготовлено Джумбером.
Столько времени его осаждали красные муравьи, кусали, лезли в ноздри, таскали по его лицу груз, вдвое, четверо, вдесятеро превосходящий их самих. Ночами они лишали сна, а днем не давали засиживаться на одном месте; они сожрали его покой и научили терпению. Но теперь они оставили его. Кончилось бесконечное ожидание. Теперь — видеть, каждый день видеть ее. Для этого все готово…
Заскрипели заводские ворота, и сигнал машины сообщил Джумберу — вернулся Бичико.
Когда у секретарши зазвонил звонок, директор уже был на своем рабочем месте, за письменным столом:
— Скажите Лежава, чтоб никуда не отлучался без меня.
«Все Лежава да Лежава», — подумала Цуцуния, прикрыла за собой дверь и улыбнулась, хотя и сама не знала, что означала эта улыбка.
Перед отходом вечернего поезда Тхавадзе заехал на вокзал «повидать одного человека» и узнал, что «муж» уже в вагоне, уезжает. Утром он показал Гено кассиру и сказал, чтобы для этого человека в любую минуту были билеты.
— Ну, говори теперь, что она пишет, — сказал он, возвращаясь в машину и садясь к рулю.
— А ну ее… — поморщился Бичи. — Сам знаешь.
— А все-таки.
— Ее родня пронюхала! — Бичико уставился в лицо приятелю. «А ты боишься…» — подумал Тхавадзе.
— Брат знает?
— Нет. Брат — нет, — покачал головой Бичико.
— Пока не знает, — поправил его Джумбер, выруливая на шоссе, ведущее из городка.
— Да, пока не знает, — повторил Бичи и вдруг раскричался — Пусть узнает!.. Пусть узнает хоть брат, хоть сват! Я никого не боюсь!
— Я тебя не спрашиваю, боишься ты или нет.
— А я не тебе. Я это про себя говорю.
— Эх, брат, ты даже не можешь себе представить, сколько чего я говорю про себя.
— Ты умеешь молчать, а я нет.
Тхавадзе мельком взглянул на Бичико и кивнул.
— В твою пору я тоже не умел, — но про себя добавил: «Никогда… Я или не мог сказать, или не говорил того, что думал».
— Так вот, Джумбер. Если ты хочешь знать…
— Почему они не скажут вашим? — перебил его Тхавадзе.
— Нашим?! — Бичико даже подскочил от изумления.
— Да. До каких пор можно скрывать?
— Что?
— То, что Мери беременна.
— Ты хочешь, чтобы они сказали об этом моей сестре?
— Зачем же сестре? Зятю.
— Погоди, Джумбер!
— Я вполне серьезно. До каких пор? Лучше сразу приучить их к мысли о твоем положении.
— Только этого не хватало.
— Сейчас мы поедем к тетушке Васаси.
— Нет. Я сажусь в поезд и еду в Тбилиси.
— Ты забыл, почему бежал оттуда?
— Дело старое. Все давно забыто.
— Никто не узнает, что мы были у Васаси. Передай Мери, что без согласия твоих родных ничего не выйдет.
— Если б я хотел, я не стал бы их спрашивать…
— Пусть узнают. Пусть узнают и то, что брат Мери не в курсе, и тогда твоя родня сама попросит тебя жениться. Если хочешь, забери машину. Дочка Васаси поедет с тобой и устроит вашу встречу.
— А брат?
— Какой сегодня день?
— Среда.
— Он сегодня дежурит. До утра.
Стемнело. Тхавадзе включил фары. Дальний свет выхватил из мрака извилистое шоссе с акациями по обочине.
Настало утро.
Мака не собиралась скрывать своего недовольства братом, неизвестно где пропадавшим всю ночь, но Симон смотрел на нее так беспомощно и кротко, что она смолчала.
Отец движением руки попросил Маку подойти поближе. Она присела на край кровати.
— Ко всем своим заслугам он еще играет, несчастье мое!
Мака не сразу поняла, о ком шла речь, и спросила:
— Кто? Бичи?
— Да, мой наследник…
— Во что играет? Неужели в карты?
— Даже если покойник у него в доме будет неприбранный, не вспомнит и не придет!
Жалость к отцу, который даже перед смертью не мог найти покоя, опалила Маке сердце. Она встала, обдумывая что-то, прошлась по комнате — ей предстояло взять на себя сыновние обязанности.
— А ты говоришь — давай женим. Нет, лучше не брать греха на душу.
— Ну и ладно! Довольно о нем! Нам нужно пораньше попасть в больницу.
— От своего начальника он скрывает, что играет в карты…
— А сам Тхавадзе не играет? — удивилась Мака.
— Не знаю. Раз, когда он пропал на всю ночь, как сегодня, пришел этот человек, поинтересовался, почему Бичико на работу не явился.
— Что же, ему ночь коротка?
— Разве такого поймешь? Я сказал этому человеку: так, мол, и так, не ночевал он дома. А на следующий день Бичи влетел, шею набычил, глаза — на лоб, чуть не перебил нас: почему, говорит, наябедничали этому Тхабладзе, или как его там…
— Тхавадзе, отец. Это Джумбер Тхавадзе.
— Ну, да…. Почему, говорит, ему наболтали?..
— Но как сумел Тхавадзе внушить ему такое уважение? Судя по твоим словам, Бичи считается с ним.
— Просто боится, что тот его с работы выгонит. Я. говорит, держу тебя только из уважения к твоей сестре. И тут не без тебя, дочка.
— Никогда Тхавадзе не был моим другом.
— Это его слова, дай бог ему здоровья… Но скоро, думаю, и ему осточертеет шалопай! Доведет, как говорится, до ручки.
— Отец, не расстраивайся по пустякам.
— Матери не говори ничего, все равно не послушается. Скоро меня не станет, тогда она увидит, что у нее за сынок.
— Что ей делать, маме-то?
— Теперь? Теперь ничего не сделаешь.
— Отец, — сказала Мака, подходя к постели. — У нас времени в обрез, пора ехать. Ты же знаешь, если Гоча тосковал без меня, мне придется съездить…
— Гоча, внучок… Посмотреть бы на него, какой он стал.
— Не могла я его привезти, он к той бабушке привык.
— Переполошил я вас, дочка, но что делать?! Пока я жив, некому, кроме тебя, присмотреть за мной, а помру, одна ты меня оплачешь…
— Не растравляй себя, папа, не к лицу тебе это.
— Ну, вези меня, вези. Молчу. Ни в чем я не мог помочь тебе в твоей жизни, но и беспокоить не хотел, видит бог. А теперь свалился я совсем, нету мне другого пути…
Симона устроили в хирургическом отделении на втором этаже. В четырехместной палате лежало только двое больных: послеоперационный — пожилой мужчина с густыми черными усами и молоденький парнишка, здоровый и бойкий на вид. В палате оставалась одна свободная койка, в случае необходимости Мака могла прилечь на ней.
Осмотрев больного, врач озабоченно насупил брови и удалился, не обронив ни слова. Симон перепугался, как ребенок, и во все глаза смотрел на Маку. В эту минуту она казалась ему всесильной.
Когда она на минуту вышла из палаты и вернулась в белом халате внакидку, он обрадовался, словно давно не видел ее.
Мака казалась встревоженной. Дежурный врач сообщил, что рано утром ей звонили, но кто и по какому поводу, не знал.
— Что-то стряслось дома! — проговорила Мака, прикрывая за собой дверь, но, взглянув на отца, прикусила язык. — Отец, мне нужно позвонить Гено.
— А потом? — испуганно спросил Симон. Он лежал на тугой, натянутой подушке, откинув голову, и смотрел на дочь.
— Узнаю, что там у них.
— Конечно, конечно… узнай… Попроси директора, может, разрешит отсюда позвонить. До почты далеко— опоздаешь.
— Ох, Гоча, Гоча!.. — прошептала Мака и вышла из палаты.
Гено с восьми утра ждал ее звонка в редакции и не отходил от телефона.
Говорил он с обычной сдержанностью, но все-таки сказал: мальчишка раскапризничался, да так, что не могли унять. Заревел и все маму звал, а когда Гено прикрикнул на него, забился под кровать и свернулся калачиком. Но хуже всего то, что потом он совсем притих, да так и молчит. Утром Гено рано ушел из дому, потом полдня прождал звонка из Ианиси, а теперь сбегает и узнает, как там дела.
Мака возвращалась в палату уверенная, что сейчас же оставит отца и уедет, но только открыла дверь, как увидела устремленный на нее выжидающий и беспомощный взгляд, и с трудом проговорила:
— Гоча плакал…
— Ночью? Или утром?
— Ночью…
— Но с ним же бабушка. Ты говорила, он привык к ней.
— Да, да… — Мака опустилась на стул и закрыла глаза. Она не помнила, чтобы когда-нибудь оказывалась вот так вот между двух огней, чтобы ей так приходилось разрываться на части. Она даже забыла попросить мужа позвонить еще раз, но, конечно, Гено сам сообразит.
В полдень в палату вбежал запыхавшийся Бичико. Мака отвернулась от него и подошла к окну. Через дорогу, там, где начиналась смешанная роща, в тени деревьев стояла светло-коричневая «Победа», перед ней, низко опустив голову, прохаживался Тхавадзе. «А этот с чего закручинился?» — невольно улыбнулась Мака. Вид у Тхавадзе действительно был грустный.
Бичико наклонился над Симоном и, с трудом переводя дыхание, проговорил:
— Не успел, отец… Дело было неотложное, работа…
— Так занимайся своими делами, не порть их из-за меня, — Симон отвернулся к стене.
— Что за дела такие неотложные, хотела бы я знать?! — Мака отошла от окна и вдруг наткнулась на взгляд усатого мужчины, лежащего на соседней с отцом койке. Ей стало неловко: «Ни к чему при посторонних выяснять семейные отношения».
— Ты все еще считаешь меня бездельником? — огрызнулся Бичико.
— Ничего я не считаю… — Мака опять вернулась к окну. Тхавадзе шел по больничной аллее рядом с коренастым лысым мужчиной и что-то настойчиво внушал ему. Тот то и дело прикладывал руку к груди и кивал — соглашался. У калитки они распрощались. Тхавадзе побрел назад.
— Слышишь? Я повидаю врачей и пойду. Меня человек внизу ждет.
— Можешь идти, не повидав.
— Ладно, ладно… После работы заскочу опять. Отец, тебе нужно что-нибудь?
— Все нужно! Что ты спрашиваешь? — крикнула Мака вслед брату. — Принеси все и сам приходи, чтобы при случае остаться. Может быть, мне придется домой съездить.
— Если ты так спешишь, могла не приезжать.
— Погоди! — прервала его Мака, но тут же понизила голос: чего доброго, нагрубит, и она не сдержится. — Не спешу я. Для отца у меня всегда есть время, но Гоча мой не спал всю ночь, плакал, не ест теперь. Если и сегодня не успокоится, хоть пешком иди!
— Главный врач не появлялся? — спросил Бичико. — Он друг Джумбера.
— С тобою самим должны считаться, сынок, самого должны знать, — проговорил больной. — А у кого-то кто-то всегда найдется!
Но сын уже не слушал его. Он вышел, шумно хлопнув дверью.
— Не нужно упреков, отец, мы не дома…
— Да я вот уже двадцать три года не упрекаю его ни в чем. Что хочет, то и делает. Только неловко перед этим начальником: кто отблагодарит его за все, если меня не станет.
— А кто его просит об услугах? — обиделась Мака. — Да и какие такие неоценимые услуги он нам оказал?
— Не понимаешь ты меня, доченька. Не удался у меня сын, не вышел…
— Отец!.. — с укором воскликнула Мака и оглянулась на усатого больного.
— Да что там, — вздохнул Симон. — Шила в мешке не утаишь. При таком сыне мне от постороннего человека и доброе слово услышать приятно.
Мака опять подошла к окну. Распахнув дверцу машины, Тхавадзе сидел на затянутом вишневым чехлом сиденье и курил. По аллее, разметав полы расстегнутого пиджака, спешил Бичико.
Потом Тхавадзе слушал, прижав к губам сжатый кулак, словно собираясь дуть в него, а Бичико размахивал руками, жестикулировал и то и дело кивал в сторону больницы. Наконец он замолчал, кивнул в ответ на какое-то замечание, обежал машину кругом, Тхавадзе захлопнул дверцу, и они уехали.
«Если этот мужчина в машине — Джумбер, значит, из кого угодно может выйти человек», — подумала Мака.
В сущности, Мака не очень хорошо знала Тхавадзе. Когда-то много лет назад она приглянулась грубому, немытому, нечесаному старшекласснику, у которого на шее, под подбородком, шелушилась кожа от чесотки. Мака терпеть его не могла, и если кто-нибудь в шутку заговаривал о нем и дразнил ее, она чувствовала себя оскорбленной. «Какая я несчастная», — думала она тогда. Сколько славных мальчишек учились в их школе, но к ней пристал, навязался на ее голову именно этот — Джумбер Тхавадзе. Мака никогда не здоровалась с ним, а если замечала поблизости, ни за что не показывала виду — словно его не существовало, словно на его месте была пустота. Она не называла его по имени и даже по фамилии. Она всегда звала его чесоточным. Она и в школе-то видеть его не могла, а тут он повадился провожать ее до дому. С тех пор Маке не хотелось возвращаться домой, она сидела на последних уроках как на иголках.
Много раз Мака задерживалась в школе, опаздывала. Даже если не поручали, сама вызывалась писать стенгазету, прибирала в кабинете химии, записалась почти во все кружки… Но куда там! Стоило ей выйти из школы, Тхавадзе тут же вырастал у нее на пути. Ему не надоедало ждать. Он не чувствовал ни голода, ни жажды. Пока она избегала его, еще куда ни шло — плелся за ней до дому и уходил… Она готова была лопнуть от злости. Она задыхалась. Она завидовала подругам и не шутя подумывала сделать что-нибудь над собой, изуродовать лицо, например, только бы этот чесоточный оставил ее в покое. Но в конце концов она привыкла… А поскольку Джумбер всегда следовал за ней на таком расстоянии, что посторонний человек и не подумал бы, что они вместе, что они связаны чем-то, Мака не обращала на него внимания и шла себе, не оглядываясь, к дому. Постепенно она даже стала забывать, что кто-то, идущий следом, отсчитывает каждый ее шаг. Это бесило парня. Пока его избегали, он не был в претензии, молчал, но теперь, когда ни во что не ставили, не стерпел. День ото дня он стал подходить к ней все ближе и однажды что-то негромко сказал. Мака взглянула на него с надменным превосходством и мстительным отвращением, но в ту же секунду почувствовала, что ее чем-то хватили по голове. Не успела она прийти в себя, как ударили еще раз и еще. Она закрыла лицо руками и едва не расплакалась, но вспомнила, кто стоял перед ней, и проглотила обиду. Когда она раскрыла глаза, Тхавадзе поблизости не было.
Такое длилось довольно долго…
«Все это детские глупости. Интересно, помнит ли он еще?» — подумала Мака. Она подвинула стул к окну и достала из сумки книжку, прихваченную, чтобы скоротать время.
Кто-то открыл дверь.
Мака не обернулась.
— Лежава в этой палате? — спросил низкий мужской голос.
— Я слушаю вас!
Мака узнала вошедшего. Это был тот самый коренастый мужчина, с которым Джумбер разговаривал во дворе, — главный врач ианисской больницы Хиджакадзе.
— А вы дочь больного?
— Да.
— Очень приятно, — он протянул Маке обе руки. Стоящий позади него молодой врач заулыбался, закивал, но, видимо робея, не посмел сделать то же самое. — Пожалуйста, садитесь, — главный обернулся к Маке и указал на стул у окна. — И не беспокойтесь. Все будет прекрасно, — потом, взглянув на больного, по слогам — Пре-кра-сно!
Но этот озабоченный, неуверенный бас не сулил, казалось, ничего хорошего, и сердце у Маки оборвалось.
— Отец!.. — чуть слышно выдохнула она.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На рассвете Гено задремал, но как только чистое утреннее солнце засветило в окна, он раскрыл глаза, встал и на цыпочках вошел в комнату к Гоче. Ребенок спал под своей кроваткой на матраце, откуда его никакими силами не смогли стащить. Бабушка, поднявшись до солнца, суетилась по хозяйству. Снизу доносились звуки шлепков по тесту, передвигаемых мисок и воды, хрипловато булькающей в горле кувшина.
Когда Гено спускался по лестнице, его остановил голос Авксентия — двоюродного брата, живущего рядом, по другую сторону забора.
— Здорово, Гено! — Авксентий, присев на корточки возле колес самосвала, возился с чем-то.
Гено поднятием руки ответил на приветствие и жестом же спросил, чем он там занимается спозаранок.
Авксентий прислонил к кузову железный лом, которым выколупывал голыш между новенькими, в ребрах протекторов, покрышками, и подошел к забору.
В это утро Гено было не до него, но, спустившись во двор, он все-таки задержался.
— О чем ты спросил? Не понял я…
— Да ничего. Чем, говорю, занимаешься с утра пораньше?
— A-а… Да вот приходится за ней ухаживать, ублажать… Машине, если любишь, всегда чего-нибудь надо.
Прямо как жене, честное слово! — осклабился Авксентий.
Гено взглянул на огромный самосвал:
— Не слишком ли у тебя мощная жена?
— Жена — будь здоров! В порядке…
— Слушай, каким это образом ты ее, как собственную, дома держишь? Хозяина нет у нее?
— То-то и оно, что есть. Потому здесь и стоит.
— Насколько я помню, у вашей стройконторы имеется гараж.
— Что это за гараж, скажи на милость! Огородили поляну горбылями, лезь — не хочу. А народ вокруг разный ходит… Мало ли что…
— Остальные шофера тоже по домам машины держат?
— Не знаю, как остальные, а я так считаю: если они хотят, чтоб машина даже по мелочам не барахлила, она должна стоять у меня. А если ее в чистом поле оставлять, неизвестно, в каком виде утром застанешь. Нет, машина, как жена, — опять осклабился Авксентий. — Нельзя в чужие руки отдавать… Совсем забыл: как там отец Маки?
Гено покачал головой:
— Плохо.
— Что ты говоришь?!
— Операцию будут делать. Не знаю, перенесет ли…
— Жаль Маку. Она так любит отца…
— Авксентий, извини меня, мне нужно позвонить Маке. Гоча без нее не спит, не ест…
— Да! Папаша среди ночи разбудил нас: сходите, говорит, узнайте, в чем дело, почему мальчишка надрывается.
— Извел нас совсем. До утра не унимался.
— Я спросонья и не сообразил, что Маки нет дома, а то пришли бы проведать.
— Твоя Цабу еще не проснулась?
— Разве так рано ее добудишься?
— Скажи ей, когда проснется, пусть зайдет поиграть с Гочей, может, развлечет…
— Так я ее сейчас же разбужу, Гено!
— Не надо — пока и Гоча спит.
— Ну, хорошо. Ладно. Как только встанет, так сразу и направлю к вам… Только бы помочь, а мы… Ее же Мака спасла от смерти, мою Цабу. Помнишь, когда у нее дифтерит начался? Тоже ночка была, скажу я тебе!..
Умывальник оказался пуст. Гено открыл дверь в подсобную комнату и вошел.
Мать месила тесто.
— Ты уже встал?
Гено огляделся, ища кувшин с водой.
Мать облепленной тестом рукой указала ему на стол в углу.
— Что делать теперь будем?
— А что?
— Дай бог здоровья моему свойственнику, но если ребенок опять не уймется… не знаю, как быть… хоть в воду бросайся…
Гено только сейчас заметил, как запали у матери глаза после бессонной ночи.
— Но пойми ты, там человек при смерти. Нс может же она его бросить!
— Конечно, но…
— Ладно, хватит, — Гено забрал кувшин и вышел.
Он понимал, что мать беспокоит не только состояние Гочи. У нее была еще другая забота, быть может, более важная, но о которой она не смела заговорить так сразу.
Гено прекрасно знал цену своему шурину, знал, что за хорошую выпивку тот способен продать даже собственную сестру. Что бы с ним ни случилось, его не стоило бы выгораживать, но жаль Маку и особенно несчастного Симона. Только поэтому Гено ни о чем не заикнулся.
А если сказать теще?
При этой мысли Гено почему-то вспомнилась виденная где-то увеличенная фотография супружеской четы, которую носил по деревням бродячий фотограф, — плоские, ничего не выражающие лица, снятые в разное время и соединенные лишь волей фотографа; их ничто не связывало, они даже не знали о существовании друг друга.
Гено поплескал воды на шею, на грудь и лицо и, не убрав кувшина, шагнул к лестнице.
— Не уходи без меня! — мать выглянула в двери.
«Что еще?» — недовольно подумал Гено и быстро поднялся наверх. Гоча все еще спал.
Перед тем как уйти на работу, Гено спустился вниз в подсобную комнату.
— Садись, сынок, я тебе хачапури испекла. И чай вот-вот закипит…
«Что-то она собирается сказать», — подумал Гено и, бросив на табурет сложенную вдвое газету, сел.
— Может быть, Марго вчера приходила? — спросил он. Мать подняла голову и взглянула в лицо сыну.
— Приходила.
— Ну и что?
— Обрадовалась, что не застала вас.
— Но я, мама, еще не записывался в сваты. Я совсем по другому поводу ездил туда, — поспешно сказал Гено.
— Конечно, сынок, но могло же к слову прийтись. Вы бы и поговорили…
— О чем можно говорить при больном?
— Он убьет Марго, ее муж! Это изверг, а не человек! Ты же знаешь, какой он. Никого не пощадит — головорез настоящий!
— Нас они ни о чем не спрашивали. А теперь, когда дело сделано, разбитые горшки предлагают склеить.
— О чем же было спрашивать? Парню Мери нравилась, к тому же он брат твоей жены. А ты же знаешь, как они относятся к Маке, прямо боготворят.
— При чем тут Мака?
— Брат он ее, вот при чем!
— Брат. Но Мака есть Мака, а ее брат дурень, оболтус и пошляк.
— Никакой он не дурень. Ты это брось.
— Да говорю я тебе…
— Ничего, поумнеет. Молод еще, остепенится.
— Вот когда остепенится, тогда и женится, если захочет. — Гено встал.
— И, пожалуйста, мама, больше не говори об этом ни со мной, ни с Макой. Мы ничего не знаем.
— Послушай, сынок… Марго то же самое говорит — не дело из-за этого Гено с Макой беспокоить, но… — Она наклонилась к камину, подсыпала щипцами жарких угольков на глиняные сковородки и проговорила: — Совсем плохи дела.
Гено тут же припомнил вчерашний разговор с женой. «Может быть, она все знает и скрывает от меня? Хочет обелить братца в моих глазах?»
— А что случилось? — громко спросил он.
— Время не терпит, сынок… Только не хочу, чтобы Мака от меня об этом узнала: кто меня спрашивает! Теперь со старшими не считаются.
— Беременна Мери, что ли?
— Марго говорит, что да. Умоляла не передавать тебе, чтобы Мака ненароком не узнала. Но жаль девчонку до слез. А я, как сыну, тебе скажу: ради бога, ради всех святых поторопите вы это дело, допускать не надо было, но теперь уж ничего не попишешь…
— Да, дела… — пробормотал Гено и вышел из дому.
В редакции еще не было ни души, и он сразу же заказал разговор с Ианиси. Пожалуй, он не предполагал, что так рано Симон уже в больнице, но ему не терпелось. Его соединили с дежурным врачом. Потом, когда Мака сама позвонила ему, он не стал говорить с ней о брате, а сказал только, что ребенок не спит и не ест, а бабка волнуется.
«Ублюдок», — твердил он целый день, вспоминая о Бичико, и это слово так привязалось к нему, что ему стоило усилий, разговаривая с кем-либо, не сболтнуть его случайно.
В перерыв он выскочил из редакции, взял такси и съездил домой. Гоча играл с дочкой Авксентия — Цабу. Это немного успокоило Гено, но мысли о Маке не оставляли его ни на минуту. «Только бы отец ее немного оправился, только бы отец не был так плох. А с этим ублюдком будь что будет — негодяев не стоит жалеть. Но Мака?.. Это ей урок — нечего защищать такого братца…»
На обратном пути, когда показалось невзрачное, покосившееся здание редакции с типографией в полуподвале, он вдруг вспомнил: «Да… что это еще за Тхавадзе там объявился? Откуда он знает Маку, и что за дружба связывает его с Бичико?..»
Вечером, в начале одиннадцатого, в палату тихонько вошел Бичико. Он принес какой-то сверток, положил его на шкафчик возле койки больного, а сам остановился, виновато озираясь.
«Что это с ним? — Мака с удивлением наблюдала за братом. — Работа Джумбера? Ну, раз пришел, может быть, останется на ночь, а я съезжу домой и утром вернусь».
— Что говорят докторишки? — спросил Бичико.
Пожилой больной, закинул голову, глянул на него и почмокал губами. Молодому днем сделали операцию, и теперь ему было не до разговоров. Возможно, он и соглашался с Бичико и тоже невысоко ставил местных врачей, — в таком случае он соглашался с ним в душе.
— Отложили на завтра, — сказала Мака, не глядя на брата.
— Кто будет оперировать?
— Я не знаю этого врача.
— Но есть же у него фамилия?
— Хиджакадзе.
— A-а, это Джумбер его уговорил.
— При чем тут Джумбер? Он врач этой больницы. Не тбилисская знаменитость.
— Много ты понимаешь!
— И не хочу понимать, — Мака взглянула на спящего больного и, понизив голос, прибавила: — Ты должен сегодня остаться!
— Где?
— Здесь, вот в этой палате. Если отец спросит, где я, скажи — пусть не волнуется, я скоро вернусь. Мне надо съездить за Гочей. Утром сменю тебя.
— На чем собираешься ехать-то?
Мака не хотела затягивать разговора с братом:
— На чем люди ездят?
— Поезд завтра утром будет там, а не здесь. До половины третьего через Ианиси ни один поезд не пройдет.
— Проклятие! — в сердцах вырвалось у Маки. — А ростовский?
— Ростовский здесь не останавливается.
— Что же делать? Мальчишка опять не будет спать. Где ты пропадал до сих пор? Я бы на автобус успела.
— Если его завтра оперируют, ты и без меня могла уехать, чего ты, собственно, ждала?
— Ласки твоей и внимания. Только не я, а вот он! — Мака кивнула на спящего отца, но тут же прикусила язык и постаралась придать лицу спокойное выражение — ей не хотелось спорить с братом, особенно здесь, в больнице. — Ни на шаг меня не отпускает. Ты прекрасно знаешь, отец никогда не беспокоил нас…
— Это он тебя не беспокоил.
— А тебя? Хотел уму-разуму научить, так для тебя это беспокойство?
Дверь в палату приоткрылась, и вошла толстенькая, румяная медсестра. Мака с изменившимся лицом обернулась к ней:
— К телефону?
— Маку Лежава.
— Да, да, это я! Звонят?
— Да, к телефону.
— Господи, что же делать? — проговорила Мака, вскакивая, и почувствовала, как задрожала у нее нижняя губа.
Она оттолкнула остановившуюся в дверях медсестру и выбежала в коридор.
— Гражданка!.. — донесся до нее изумленный возглас толстушки.
Коридор показался бесконечно длинным. В комнате дежурного врача она не увидела ничего, кроме черной телефонной трубки, лежащей на толстом стекле стола, и, еще не поднеся ее к уху, крикнула: — Алло!..
— Алло! — повторила она, распутывая шпур и морщась, как от нестерпимой боли. — Что случилось, Гено, почему ты звонишь? Гено, ради бога, я слышу плач! Это Гоча? Откуда он?.. Ах, на машине Авксентия… Он и сейчас плачет, я же слышу. Боже мой! Дай ему трубку! Дай скорее! Гоча, Гоча! Родной мой, это я, мама!.. Да, мама, — она улыбнулась, прислушиваясь к детскому голоску в трубке. — Я сейчас приеду. Ты больше не плачь. Гено, не сердись на него! Я еду. Прямо отсюда. Да, да… Перехвачу какую-нибудь машину. Бичико здесь, он мне поможет. Через полтора часа буду у вас, сынок.
У дверей дежурки столпились санитарки и больные. Они удивленно переглядывались и пожимали плечами.
Даже не поблагодарив врача и медсестру, вызвавшую ее к телефону, Мака выбежала в коридор.
Когда она вернулась в палату, отец уже не спал.
— Что у них там, дочка?
— Ничего, отец, не волнуйся.
— Худо мне без тебя. Как в лесу я…
— Не бойся. Завтра все будет хорошо. Я сейчас говорила с Гено, — мне придется ненадолго съездить…
— Да, да, берегите Гочу. А мое дело пропащее. Маленького береги.
— Ступай! — Мака обернулась к Бичико. — Сейчас же ступай и достань машину!
— Вот дает! — усмехнулся Бичико. — Где я ее теперь возьму?
— На что в городе такси?
— Такси всего шесть штук, да и те такие раздолбанные, что за город не поедут.
— Не знаю! Достань частную! — Мака торопливо сняла халат и повесила его в изголовье отцовской кровати. — Пошли!
Бичико встал.
— Что за мальчишка у вас там такой? Видно, тоже буян растет.
— Тебе этого не понять. Ступай вперед.
— Мака! — окликнул ее отец.
— Я привезу его сюда, папа. Ты ведь тоже хотел его повидать, — она прикрыла за собой дверь.
Пройдя весь длинный больничный двор, она буквально пробежала через проходную у ворот и остановилась. Сзади слышались шаги Бичико.
Улица была пустынна.
Она огляделась. Бичико вышел на середину мостовой и встал там, засунув руки в карманы.
Мака подошла к нему.
— Позвоню Джумберу. Может быть, он согласится поехать, — сказал Бичико.
— Тхавадзе?
— Кто же еще? Остальные Джумберы на своих на двоих ходят.
— Ни в коем случае! Хватит и того, что он с тобой возится.
— Ни с кем он не возится. А ты лучше укороти язык и не болтай, чего не знаешь.
— Это я-то болтаю! — Мака вспыхнула от возмущения, но Бичико не мог увидеть этого в темноте. — Что может быть общего у меня с Тхавадзе? — сказала она и, понизив голос, добавила: — Я не знаю, кто такой Тхавадзе.
— Не прикидывайся. Ты прекрасно его знаешь, но вчера почему-то не поздоровалась.
— Откуда тебе известно, знаю я его или нет?
— Да уж известно…
— В таком случае, может быть, тебе известно и то, что ты мой брат?
— А тебя, кстати, никто не оскорбляет. Ни твоего надутого мужа.
— Это Гено-то надутый?
— Черт с ним, с твоим Гено. Вот еще!.. Человек к тебе с уважением, а ты…
— Не нужно мне его уважения. Пусть он тебя уезжает.
Далеко на дороге засветились фары автомобиля.
— Могла бы поздороваться или хотя бы поблагодарить, что до дому довез. Ничего б с тобой не случилось. Тебя и твоего Гено спросить, так вы все на свете знаете и понимаете, — образованные!..
— Не тебе нас учить! А я не желаю знать твоих дружков-собутыльников! Не желаю, и точка!
Машина приблизилась настолько, что стал различим ее силуэт.
— Вон машина идет. Плати, сколько запросит!
— Не учи ученого. Это грузовая.
— Если б ты хоть на что-нибудь был годен, ты не пошел бы в лакеи к Тхавадзе! — вырвалось у Маки, и она решительным шагом пошла по дороге.
— Что ты сказала? — крикнул брат, нагоняя ее.
— Если ты хоть на что-то способен, если хоть кто-то в этом городишке считается с тобой, — сейчас же найди мне машину! — не оглядываясь, жестко отозвалась сестра.
— Я нашел тебе машину, но ты же не хочешь!..
Мака вдруг остановилась и замерла, прислушиваясь. Ей почудился детский плач. Огляделась. Она стояла у чьих-то ворот. В глубине двора, в доме, плакал младенец.
— Ты слышишь! — крикнула Мака. — Мне — хоть пешком идти!
На столбе с дощечкой «Остановка автобуса» тускло горела единственная лампочка. Изредка появлялись одинокие прохожие. По ту сторону дороги стоял торговый ларек, крашенный в зеленый цвет. В ларьке горел свет, и с улицы хорошо было видно продавца в белом халате;— он озабоченно щелкал на счетах и то и дело покашливал в кулак. Бутылочные осколки, разбросанные вокруг ларька, поблескивали в электрическом свете. Ночь стояла темная, безлунная, но небо было ясным, и несчетное множество звезд мерцало в нем.
Мака медленно прохаживалась по улице.
«Он еще не доехал… Где теперь искать машину?.. Да нет, найдет что-нибудь. Мало ли халтурщиков рыщет по городу. Им только заплати как следует, они хоть на тот свет с тобой поедут. Нет, конечно, машину он найдет. А что, если он вернется с Тхавадзе? Неужели Джумбер из-за меня подружился с моим оболтусом? А мне-то что за дело. Пусть… Может, и вправду поможет ему. Бичи прав: почему я не поздоровалась с ним? Из-за давно позабытых детских глупостей?.. Да нет, нет. Я просто не узнала его… Он был мальчишка. Вроде любил меня и пытался объясниться!.. Бичико не может быть лакеем ни у кого. Это я возвела напраслину, перехватила… Лучше бы он позвонил, теперь мы были бы на середине пути… А у Тхавадзе, оказывается, и телефон есть. Каков размах!.. Интересно, женился он? Наверно, женился, столько лет прошло… Хотела бы я знать, на ком?» Мака улыбнулась и незаметно огляделась. Улица была пуста. Через дорогу перебежала кошка. Мака пожала плечами. Даже если ее и увидят — мыслей-то не прочитать!.. «А она лучше меня?.. Глупости».
Подъехал автобус. Кроме Маки, никого на остановке не было. Водитель открыл дверь, коротко просигналил и отъехал, но возле Маки притормозил еще раз и только после этого покатил дальше.
Мака взглянула на часы. Они показывали почти половину двенадцатого.
«Скоро он появится. В час я буду дома, с моим маленьким Гочей. С Гочей и с Гено… Ах, сколько звезд на небе! Наши звезды… Отец, наверное, не долго протянет. Бедный папа… Нужно сразу же вернуться назад».
Она не чувствовала страха, наверное, от того, что рядом в ларьке была живая душа и горел свет. Свет горел и по ту сторону дороги в нескольких домах, за деревьями.
«Интересно, отчего там плакал ребенок. Он еще маленький, по голосу — грудной. Что, если и Гоча сейчас плачет?.. Скоро, скоро Бичико появится на машине. А если не найдет?.. Пусть берет у Тхавадзе и сам садится за руль. Ничего, сейчас даже женщины водят машину. Раза два я пробовала, когда родственник Гено — Нодар приезжал к нам на своем «Москвиче». Вот будет у нас машина, и я непременно выучусь водить. Нет, нужно ведь достроить дом. Да и потом — где нам взять денег на машину… Нодар подремонтирует своего «Москвича», и считай, что он наш, — Нодар ни в чем не отказывает Гено. Был бы он сейчас на ходу… Погоди! Но почему я не сказала Гено, чтобы они с Авксентием выехали нам навстречу? Авксентий не поленился бы для нас, я знаю… Он как-то особенно расположен ко мне, и я плачу ему тем же».
Опять проехал автобус.
Мака почувствовала, что кто-то смотрит на нее, и обернулась; продавец ларька поднял застекленную раму и, облокотившись о стойку, разглядывал ее.
Маке сделалось не по себе. Она опять отошла к автобусной остановке и остановилась под тускло горящей лампочкой. «Он видел, что и в ту, и в другую сторону проехали по два автобуса. Стало быть, дамочка уезжать не собирается. Неплохо высчитано. Торговцы — они считать мастера…»
— Красотка!
Мака вздрогнула. Хоть она и ждала, что продавец вот-вот заговорит с ней, в первое мгновение испугалась, но потом шагнула к ларьку.
— Чего изволите? — Продавец чуть ли не по пояс вылез в окно. — Не стесняйся, дорогая, все, что душе угодно!
Мака остановилась и, глядя ему в глаза, сказала:
— Отстань. Сделай одолжение — отстань!
Продавец, как улитка в раковину, вполз назад и оперся подбородком об руки.
— А я что? Я ничего… Я говорю, может, нужно что-нибудь… Больница тут под боком, мало ли что человеку может понадобиться.
— Закрой свое окно, сделай одолжение, — повторила Мака.
Продавец опустился на стул. Теперь только его круглая голова возвышалась над стойкой.
«Сколько же прошло времени?» Мака вернулась на остановку и посмотрела на часы: стрелка отсчитала каких-нибудь шесть минут. «Хоть бы он сообразил одолжить машину у Джумбера».
Далеко на дороге показались ярко горящие фары. Автомобиль мчался на огромной скорости, и фары вырастали, приближались.
Мака облегченно вздохнула.
— Слава богу… едет.
Завизжали тормоза. Машина замерла, покачиваясь на рессорах.
«Победа»?!
Мака не двинулась с места.
— Быстрей! Чего стоишь? — послышался из машины голос Бичико.
Да, перед ней стояла «Победа», то ли синяя, то ли зеленая, но главное — не светло-коричневая.
Мака подбежала к машине и, еще стоя одной ногой на земле, крикнула:
— Скорее! Прошу вас, скорее!..
Как Мака и предполагала, сына пришлось забрать с собой. Теперь ей предстояло вечерами бегать из больницы домой, укладывать ребенка спать и возвращаться к отцу. И она решила забрать в Ианиси свекровь — бабку Магдану, к которой привык маленький Гоча. К тому же свойственницы — Магдана и Ольга — поговорили бы между делом о Бичико и Мери и, быть может, с божьей помощью и с помощью Гено, который в свободное от работы время обещал наезжать, нашли бы выход из положения.
Таким образом, Гено оставался один и, провожая семью, вдруг остро почувствовал это.
— Как же ты теперь? — крикнула ему Мака из окна машины. — Позвони в школу. Скажи директору, что бюллетень я оформлю там, на месте, когда отец оправится… Но как же ты будешь без меня?
Звук мотора заглушил голос жены, а Гено все смотрел вслед отъехавшей машине и думал: «Она словно рада, словно гордится тем, что ребенок не может без нее, что отец не соглашался на операцию до ее приезда, что брата ценят из уважения к ней, а муж… как же ты без меня?..»
Пока машина не скрылась из виду, Гено стоял на дороге и смотрел ей вслед.
Утром он встал пораньше, наскоро позавтракал, запер дом и отправился в редакцию. За эти сумбурные дни у него накопилось много работы.
Он протиснулся между типографскими столами в свой кабинет и, пока не пришел его сосед по комнате, Шакро, работал, не поднимая головы.
Прежде чем взяться за бумаги и авторучку, Шакро надел сатиновые нарукавники, защищавшие пиджак, потом пригладил аккуратно причесанные редкие волосы и попросил у Гено разрешения воспользоваться телефоном.
Гено с улыбкой кивнул ему.
Шакро поговорил по телефону с каким-то директором, через каждое слово почтительно повторяя «товарищ директор», потом тщательно сложил на столе газеты, письма и вырезки из центральной прессы и, как только Гено дочитал гранки, обратился к нему:
— Пожалуйста, извини меня, я хочу спросить, как самочувствие твоего тестя?
Гено поджал губы и без слов покачал головой.
— Что ты говоришь? — огорчился Шакро.
— Сегодня будут оперировать, — сказал Гено. Он еще раз просмотрел гранки, зачеркнул целую фразу, дописал новую и отложил полосу в сторону.
— Мудрый я человек, — выждав приличное время, сказал Шакро и лукаво улыбнулся. — Ни за тещу переживать не приходится, ни за тестя.
— Мудрый ты человек! — проговорил Гено и проставил номер на полях отложенной полосы.
— Удели мне, пожалуйста, минутку, будь другом! — Шакро покосился на дверь. В коридоре послышались чьи-то шаги. Типография еще не работала.
— Слушаю! — отозвался Гено, вычитывая новый лист.
— Что собираются делать с Доментием?
— С редактором?
— Да.
— А что? — Гено поднял голову. — Почему ты спрашиваешь?
— Тогда, может быть…
— Что-нибудь случилось?
— Говорят, его переводят в райком.
— В первый раз слышу.
— Инструктором…
— Хотят убрать отсюда?
— Вот и сегодня он вызван к секретарю…
Дверь приоткрыла молоденькая корректор Циала Жгенти. Шакро поспешно надорвал конверт, лежавший на столе, и стал читать письмо.
— Доброе утро! — Циала улыбнулась Гено и подмигнула в сторону Шакро.
Гено без улыбки кивнул ей и поднял вверх большой палец: мол, Шакро вот такой парень.
Циала прижала руки к груди и закатила глазки.
Постепенно собрались типографские рабочие. Залязгали, застучали станки — рабочий день начался.
Редактор пришел часам к двенадцати, но Гено его не видел.
Во второй половине дня редактора опять вызвали в райком, однако вечером ему предстояло подписать номер, так что рано или поздно Гено надеялся застать его.
Поначалу он хотел дождаться редактора и поговорить, но станки грохотали с таким остервенением, что он с гудящей от усталости и шума головой встал и вышел на улицу.
С утра он ничего не ел, от этого на душе было муторно, скверно. Завернул в закусочную. Взял сосисок с пивом. «Вот и пиво уже разбавили. Значит, близится лето», — подумал он, ставя на стол допитую кружку.
Вышел опять. Присел на скамейке в сквере. Домой не спешил, — там его никто не ждал. Подумал зайти в библиотеку, по голова раскалывалась — не до чтения.
— Здравствуй, старина!
Рядом на скамейку устало опустился Ушанги Ахвледиани, университетский приятель Гено.
— А! Ты откуда?
— То есть как откуда? Я тут каждый день прогуливаюсь. Утром в один конец, вечером в другой.
— Ах, да, верно… Ну, как, ты все еще там? Не переменил работу?
— Кто ж мне поменяет железо на золото?
— Такое уж золото твоя деревня?
— По сравнению с той, где я работаю, — рекордный слиток! Хоть дорога приличная есть.
— Что говорят в отделе просвещения?
— Просветители? Я им уже не верю, пусть говорят, что хотят. Представь себе, пока я из дому пешком доберусь сюда…
— Почему же пешком? Разве к вам не ходит автобус?
— В такую рань, мой дорогой, автобусов не бывает — это во-первых. А во-вторых — ходят ли они вообще? А? Как ты думаешь? Шофер кричит — покрышек нет, и так пялится на меня, вроде дал их мне на хранение, а я не возвращаю.
— С покрышками действительно туго. На проселках они особенно быстро стираются.
— А потом, когда я, наконец, заберусь туда, — Ушанги махнул рукой в ту сторону гор, где была деревня и школа, в которой он работал, — и проведу там урок, можешь себе представить, на каком уровне он пройдет.
— Я думаю, твой урок все-таки будет неплох.
— Не обольщайся, — покачал головой Ушанги. — Потом возвращаюсь домой, а там, если хозяйством да виноградником не заняться, на учительскую зарплату семью не прокормишь. Не-ет! На библиотеку деревенскую кошусь, как на грешницу, как на искушение, боюсь, как бы не совратила…
— Почему перестал писать для нас? Без твоих заметок газета скучнее.
— Тогда я еще не сдавался. Брыкался, брат, из последних сил. А теперь…
Ушанги встал.
— Что? Уходишь?..
— Пойду. Виноградник нужно мотыжить и окучивать. Да и вина в чане убавилось, перелить придется… Эх, старина! — Заглянул бы как-нибудь на досуге, что ли? Хлеб без тебя черствеет и вино киснет… Нет, я серьезно, заходи — рад буду!..
— Узнаешь вон того? — Гено кивнул на мужчину, появившегося у входа в сквер, в конце аллеи.
— Представь себе, не узнаю. В самом деле не узнаю, — улыбнулся Ушанги. — По нашим конспектам институт окончил, а теперь где вынырнул?.. Эх, дай бог каждому!..
Мужчина, заложив руки в карманы кителя, неторопливо прошествовал в чинаровую аллею.
— Куда это он путь держит, хотел бы я знать?
— Не то что сейчас — когда он рядом сидел в аудитории, я и тогда не мог понять, куда он ходит и зачем.
— Пожалуй, и я пойду.
— Едем ко мне, если есть время.
— Нет, на такое я сейчас не раскачаюсь. Схожу, узнаю, может быть, фильм приличный сегодня, а потом домой. Тоже дел невпроворот — дом недостроенный стоит.
У выхода из сада Гено задержался:
— Слышал? Доментия переводят от нас.
— Куда?
— В райком. Инструктором.
— Если он, будучи редактором, выпивал, инструктором тем более не бросит.
— Да нет, не только из-за этого. Я думаю, из-за статьи. Я еще не говорил с ним, но мне так кажется.
— А что за статья такая?
— Да ничего особенного — на прошлой неделе материалы рейда были опубликованы, он их статьей сопроводил.
— Вот оно что!.. Посмотри, тебе кто-то машет.
— Где?
— Не там. Вон, около аптеки. В красном платье…
— A-а, наш корректор!..
— Циала? Все никак не выдадите замуж? Или не в силах расстаться?
С Циалой была незнакомая пухленькая девушка в платье с глубоким вырезом, низко открывавшим розоватую грудь.
— А эта пышка тоже корректор?
— В первый раз вижу.
— Мне сейчас не до светских разговоров. — Ушанги оглядел себя, издали поклонился девушкам, собираясь уйти, по Циала, смеясь смуглым чернявым лицом, преградила ему дорогу.
— Здравствуйте, Ушанги!
— Здравствуйте! — Ушанги угрюмо пожал протянутую руку.
— Ты куда, Гено?
— Никуда. Слоняюсь… Что это за хорошенькая девушка с тобой?
— Эта хорошенькая девушка?.. — Циала свысока глянула на подругу, которая была меньше нее ростом.
— Ну, я пошел, — Ушанги все-таки собрался. — Всего хорошего! Заходи как-нибудь, Гено.
— Напугал ты меня — автобусы не ходят…
— Куда? Куда? — заинтересовалась Циала.
— Ко мне в деревню. Вот и Циалу прихвати с собой.
— А эта девушка в чем провинилась? — Гено улыбнулся незнакомке.
— И ее тоже. Ну, бывайте. — И Ушанги ушел.
— Мог бы укоротить свои штаны… — хмыкнула Циала, глядя ему вслед, потом обернулась к Гено и спросила: — Признавайся все-таки, куда ты идешь?
— Успокойся, Циала. Я иду с вами.
— Нет, я серьезно. Мне ужасно интересно, куда ходят женатые мужчины.
— В кино собирался, — сказал Гено.
— Ой, а я его вчера посмотрела!..
— Не беда, посмотришь еще раз. А твоя подруга тоже уже посмотрела?
— Не знаю. Ты видела этот фильм, Тебро?
Тебро покачала головой.
— Тебро… Кто дал тебе такое чудесное имя? — Гено подался вперед и заглянул в лицо девушке, шагавшей рядом с Циалой.
— Мама, — с явным удовольствием ответила девушка.
— Давайте поедим мороженого, а потом можешь идти в кино.
— Один?
— Возьми с собой Тебро.
— Охотно. Но мы опоздаем.
— Можно на второй сеанс. Будь Мака дома, я не стала бы тебя задерживать.
— Верно, Маки дома нет! Значит, идем в наше «счастливое» кафе!
— Вроде, когда Мака здесь, ты так уж нигде не бываешь!
— Да, но тогда, сидя за столом, я чувствую над собой… — Гено понял, что увлекся, и замолчал.
— Сейчас же перестань! Тебро решит, что ты серьезно! — воскликнула Циала. — Если б ты только знала, Тебро! У него жена — сущий ангел!.. Фу, противный! — Циале хотелось показать подруге, что она на короткой ноге с начальством. — Если это кафе, — сказала она, входя в странное дощатое помещение, сколоченное в форме цилиндра, — то что же тогда амбар?
— А Тебро никогда не разговаривает или только сегодня?
— Тебро? — Цпалу словно удивил этот вопрос. — Она еще заговорит. Потом.
Гено покоробило какое-то невысказанное (а может быть, как раз прозвучавшее в ее словах) превосходство.
— С такими глазами Тебро могла бы совсем ничего не произносить, — «сказал он.
Циала вдруг порывисто обернулась к подруге и заглянула ей в лицо.
— Да, ее глаза умеют говорить…
Циала все-таки посмотрела фильм во второй раз. Во время сеанса она шепталась с Тебро, объясняла ей происходящее на экране, заранее рассказывала события.
Когда они вышли из кинотеатра, солнце уже садилось, и силуэты окрестных гор темнели на розовом небе.
— Что мне сказать дома: где я была?.. — захныкала Циала.
— Скажи правду. Тем более, что скрывать тебе нечего, — ответил Гено.
Циала сразу осеклась и, переждав некоторое время, заговорила обычным тоном:
— Гено, у нас к тебе дело. Ты не мог бы немного проводить нас?
Они пошли прочь от кинотеатра. Сзади, за их спинами, садилось солнце, и на пути у них легли тонкие удлинившиеся тени.
Словно желая помешать разговору подруги с Гено, Тебро потянула ее за руку.
— Пусти!
— Что опа?
— Стесняется, — сказала Циала так, словно застенчивость вообще была не свойственна Тебро.
— Скромность украшает женщину.
— Знаем, знаем…
— Я вижу, Циала хочет сказать мне что-то интересное.
— Вовсе нет, — проговорила, наконец, Тебро.
— Ничего особенного, поскольку речь идет о простой протекции.
— Что я могу?
— Гено, я знаю, ты добрый человек, поймешь. Вот Тебро… она неплохая девушка, поверь. Пусть Дементий примет ее корректором — будет со мной работать.
— С нами, ты хочешь сказать, — поправил ее Гено.
— Да, с нами. Пятый месяц человек без работы. На заочном учится…
— Доментия собираются перевести.
— Может быть, он успеет до перехода сделать это. Он тебе не откажет. Я бы сама сказала, но лучше, если ты.
— Сказать не проблема…
— Вот и отлично!
На перекрестке Циала остановилась.
— А теперь я пошла. Утром, надеюсь, ответ будет известен, — и она, не оглядываясь, перебежала через улицу.
— Так мы остались одни, Тебро…
— Вам это неловко? Тогда я пойду.
— Нет, что ты! Напротив.
Они вышли к реке. На мосту Гено остановился, облокотился о перила. Река текла мутная, желтовато-коричневая и несла с собой измочаленные корни ив.
— Тебро, твои волосы того же цвета, что и корни ив.
— Циала говорит, что вы никогда не лжете.
— Это вовсе не потому, что я такой уж благородный. Неправда трудна, ее нужно придумать, а правда — вот она, смотри и говори.
— Вы пишете какую-то книгу?
— Нет. То, что я пишу, это не книга. Книга-роман. Пойдем, я тебе еще кое-что скажу…
За мостом дорога выгибалась влево, а справа, у основания отвесной скалы, оставался новый, еще не загудронированный участок пути.
Близилась ночь.
— Вы обещали что-то сказать…
— Да, сейчас, — Гено взял Тебро под руку. — Ты знаешь, какие у тебя глаза?
Тебро даже остановилась:
— Не знаю.
— Не удивляйся: когда в известковой яме набирается дождевая вода, она прозрачна и чиста, как твои глаза.
Дорога круче пошла в гору. В небе горела звезда.
— Может быть, посидим?
— Посидим.
Они сели на скатившийся к обочине высокий валун.
Совсем стемнело. Внизу лопотала невидимая в темноте река.
Тебро, притихнув, поглядывала на дорогу.
— О чем ты думаешь?
— О той звезде, что одиноко горела, когда мы шли в гору. Теперь ее и не найдешь… На таком огромном небе не нашлось ни одной звездочки для меня.
Она умолкла, и стало очень тихо.
— Что скажет жена, если увидит нас сейчас?
— Почему ты вспомнила о моей жене?..
Тебро промолчала.
«Она опять заговорит о Маке. Ей кажется, что она отнимает что-то у Маки, и это ее мучает».
— Я ничего у нее не отнимаю.
На этот раз промолчал Гено.
— Я ни у кого ничего не отнимаю, — шепотом продолжала Тебро. — Я сама несчастна. Для себя.
— Тебро!..
— С тех пор, как я разошлась с мужем… у меня нет друзей. Циала — моя лучшая подруга. Вы же видели? Она любит меня… Нет, жалеет.
Гено встал и обнял ее за плечи.
— Пойдем?
— Конечно. Не ночевать же тут.
На остановке автобуса кто-то поклонился Гено.
— Кто такой?
— Не помню.
— Идите. Нехорошо. Вас тут все знают.
В конце улицы показался автобус. Тебро подошла к Гено, взяла его за руку. Какое-то время она стояла так, потом, заметив на противоположной стороне позднего прохожего, поспешно отошла и встала там, куда должен был подъехать автобус.
Слава богу, наконец все было позади. Ослабевший Симон спал под действием наркоза. Напротив него, на застеленной койке, с раскрытой книгой в руках дремала Мака. Книгу эту она выпросила у доктора Хиджакадзе. Ей хотелось самой узнать что-нибудь о болезни отца. Но сейчас она была так измотана, что когда Бичико и племянник отца выходили из палаты, не смогла проводить их даже до дверей — легла на койку и закрыла глаза, вернее, просто дала им закрыться. Хорошо, если б хоть часа полтора никто не приходил. Единственное, что время от времени всплывало в ее сознании, это то, что вскоре отцу предстояла вторая операция. «Не перенесет», — думала она и чувствовала тяжелую, тупую боль.
В дверь тихонько постучали.
«Ах, как некстати, как я не хотела!..» Мака оглянулась — может быть, это медсестра, тогда она не встанет.
Нуца?! Она все-таки обрадовалась старой подруге, на цыпочках пошла ей навстречу и расцеловала.
— Мака, родная моя! Как вы? Что с дядей Симоном?
— Не знаю, вроде обошлось… Садись, Нуца, сядь…
— Спасибо.
— А как ты живешь? Давно тебя не видела.
— Да, забыла ты меня, Мака, совсем забыла.
Мака улыбнулась ей усталой открытой улыбкой.
— Нет, Нуца, милая, просто я давно не приезжала. Ну, что ты? Как ты? Не помирилась с мужем?
— Никогда!
Мака посмотрела в лицо подруге. Нуца отвела взгляд и, глядя на больного, сказала:
— Говорят, Хиджакадзе хороший хирург. Ты всегда знала, к кому обратиться. Меня так огорчила болезнь дяди Симона, как если б отец родной заболел.
— Ох!..
— Раньше и узнать-то никак не могла. С утра до ночи торчу на этой проклятой почте…
— Нуца, куда подевались ребята и девушки из нашего класса? Я никого не встречаю. Кето и Лиза вышли замуж — это я знаю. Ило защитил диссертацию — это тоже знаю, Уча продал свои дом…
— А почему, спрашивается?
— Наверное, переезжает куда-нибудь.
— Никуда он не переезжает. Просто головы на плечах нет, вот и вся причина.
— Он не женился?
— Зачем ему жениться?.. Кто мог подумать, что Уча когда-нибудь станет таким?
— Не знаю… Люди с годами меняются.
— Ты, наверное, не слышала еще, что Рубен женился на сестре Реваза.
— На маленькой Марго?
— Да, на младшей. Резо ни за что не соглашался на их брак. Ни на помолвке не был, ни на свадьбе.
— Рубен все такой же высокий и поджарый?
— Нет, раздобрел. А Марго все та же, что на твоей памяти, — Нуца вытянула руку на уровне груди. — Вот такусенькая… У Мелитона опять дочь, уже третья. Вчера его встретила — выпивший идет, с горя, говорит, пью…
— О чем горюет-то?
— Да разве забыла, какой он? Шутник.
— Знаю. Если б бездетным остался, сказал бы, что на радостях пьет.
— У Додо умерла тетушка, которая ее вырастила.
— Что ты говоришь?! Макро?
— Да. Она жутко переживала. До сих пор в черном ходит, в такую жару в черных чулках шерстяных.
— Додо ни в чем не знала меры.
— Не знала меры, говоришь? Любила она ее, вот что. Макро ей и мать, и отца заменяла…
— Додо и сейчас в банке работает?
— Ну, да! Ей помогли все, сложились, деньги собрали… Помнишь, как вы дружили?
— Я ее ни разу после школы не встречала. Года два назад искала, хотела повидать, помню, и у тебя спрашивала…
— Тогда, кажется, она в отпуске была…
— Нет, сдавала экзамены на экономический.
— Верно! Верно!.. Сдавала, да не сдала, не поступила. Этой зимой поговаривали, что она за Джумбера Тхавадзе замуж выходит.
— За Тхавадзе?
— Да. Но я не поверила. Это, говорю, все Додо нафантазировала.
— Почему же нафантазировала? Чем Додо ему не хороша! — Мака спохватилась, что не назвала его по фамилии и, опережая Нуцу, добавила: — Додо для Тхавадзе даже слишком хороша.
— Ну, нет уж, Мака! Джумбер в нашем маленьком городке…
— Ты всегда все преувеличиваешь, Нуца! — прервала ее Мака. — Просто директор винного завода — человек всем нужный и всегда на виду! Вот и все его достоинства.
— Неправда, Мака, у него очень отзывчивое сердце… Кстати, это он сказал мне, что дяде Симону сделали операцию.
— Да, Бичи сейчас у него работает…
— Когда у Додо умерла тетушка, он очень помог ей.
— Может быть, он в самом деле собирается жениться?
— Нет! Клянусь тебе, нет! Не то что Додо, — дочка председателя исполкома, писаная красавица, врач — с ума по нему сходила, а он ни в какую… — Нуца понизила голос и с застенчивой улыбкой прошептала: — По-моему, он все еще любит тебя…
— Перестань! И не стыдно тебе с серьезным видом вспоминать детские глупости?!
Мака нахмурилась, тихонько подошла к отцу и приподняла край простыни, которой он был укрыт.
«Зачем он дает людям повод говорить бог знает что? Женился бы уж. Тоже мне еще… этот…». Но кого она подразумевала под «этим», Мака не знала.
К больному подошла Нуца.
— Господи! — вздохнула она и тут же поспешно добавила: — Все будет хорошо, Мака, не бойся! Ты уж прости меня, на этот раз с пустыми руками, прямо с работы забежала.
— Ну, что ты, Нуца! Как не стыдно!..
Мака вышла за ней в коридор.
— Спасибо, что навестила!
— Я еще зайду на днях. Джумбер просил, чтобы я не шла без него, но я не дождалась, подумала — вдруг тебе не понравится…
— Зачем же ему с тобой? Он был с Бичи.
— Правда?
«Она думала, что я скрою…»
— Не знаю. Он заглянул ко мне на минуту: у нас там народ вечно толчется, не смогла с ним даже двух слов сказать. Ну, да бог с ним! О тебе совсем не поговорили. Сын уже большой, наверное, вырос?
— Да, большой мальчик, — кивнула Мака. — Он здесь со мной. Вечером сбегаю. Гено там один дома остался… Ах, только бы отец поправился, а остальное неважно.
— Я недавно статью Гено прочитала. Его, случайно, не перевели в «Комунисти»?
— Нет. Он в местной газете.
В конце коридора показалась крупная лысая голова Хиджакадзе.
— Очень хорошо, что операцию делал он, — Нуца глазами указала на хирурга. — Кажется, сюда направляется. Ну, я пошла…
Мака протянула подруге руку.
— Спасибо, Нуца!
За пять дней Гено звонил дважды, но Мака все-таки была в обиде на него. Прошлой ночью Маке наконец стало известно от свекрови, что Мери беременна. Это сообщение настолько всполошило ее, что она впервые почувствовала себя беспомощной. Она не рассердилась на брата, а пожалела его. А мужа обвинила в том, что он бросил ее одну расхлебывать эту историю, сам же остался в стороне, наблюдая, что выйдет дальше.
Мака не знала, как быть.
Когда у Гено обострились отношения с родней и он ушел из отчего дома, она была рядом, плечом к плечу. Когда свекровь переехала к ним, ребенок был уже не маленький и Мака могла отказать ей, но она, напротив, встретила ее куда почтительнее и ласковее, чем та ожидала. Мака верила в своего мужа, а он бросил ее одну в такую трудную минуту. И почему? Чтоб не ввязываться в неприятности.
Мери чистая, доверчивая девушка. Раз Мака шутя сказала ей: я скажу своему сумасшедшему брату, чтобы он похитил тебя. Это все, что Мака знала об их отношениях. А если Бичико оказался с ней где-то на пирушке, — в застолье все хороши! Надо же было узнать, расспросить, кто он? Чем дышит?
Ну, как теперь привести беременную на шестом месяце женщину в дом к старому Симону, и без того рассерженному на сына? Как объяснить все людям, знакомым, друзьям? А ведь есть еще и враги!.. Что может Мака?
— Доченька… — простонал больной.
Мака придвинула стул к кровати.
— Утром Гено опять звонил! — Она солгала не для того, чтобы обмануть отца. Ей просто нужно было упомянуть мужа.
— Ну и что?
— Сказала ему, что тебе лучше.
— Пусть вам будет лучше, а я…
— Если ты после каждого слова будешь плакать, я не стану с тобой разговаривать, папа.
— Как хочешь, дочка…
— Он огорчен, что не смог приехать.
— Пустяки.
— Да, еще вот что! Бичико, говорит, пора женить — загулялся.
С минуту отец молчал.
— Гено не мог этого сказать!
— Но сказал!..
— Мака, мне это наказание от бога, — он сын мой, но за что еще кого-то делать несчастным?
— А если она хочет выйти за него?
По сухим потрескавшимся губам больного пробежала горькая улыбка.
— Наверное, не знает его, бедняжка.
— Знает. Очень хорошо знает.
— Может быть, за столом где видела, в компании. Там он куда как хорош… Ты не в первый раз об этом заговариваешь, дочка. Я знаю Гено, и тебя, слава богу, знаю — не чужая. Вот я и думаю: как бы дело не было худо, а? В такое время вы не стали бы заниматься сватовством да свадьбами, если бы не прижало… Только я не хочу брать греха на душу, не-ет! Мне и своих грехов до того света не дотащить — больно ослаб… Плесни-ка сюда воды!
— Хочешь виноградного соку?
— Все равно… Ну, так вот, — продолжал Симон, отпив несколько глотков. — Делайте, как хотите! Тебе и твоему мужу предоставляю все права. Можете больше не спрашивать. Но мне тебя жалко, намаешься ты со своим братом. О матери я не говорю — она как-нибудь, худо-бедно доживет свой век.
— Отец, ты напрасно волнуешься. Все будет хорошо.
— Поступайте, как считаете нужным.
— Ладно, отец, ладно…
— Гено толковый парень. Предупреди его от моего имени — как бы маху не дал. Это дело расходов потребует, а у меня нет ничего, только смерть в глотке застряла, вот и все мои сбережения. У самого мальчишки костюм единственный появился с тех пор, как этот добрый человек на работу его устроил, так он уже дважды его в карты просадил. Тот, который он сейчас носит, то ли одолжил кто-то, то ли подарил — не знаю… Так-то, доченька… Одно скажу — дай бог, чтобы все обошлось! Дай бог! Дай бог!..
По петляющей в чайных плантациях грунтовой дороге, волоча за собой облако горячей пыли, мчался «Колхозник». У выезда на асфальтированное шоссе он задержался, словно раздумывая, и свернул налево. Километра за два до чайной фабрики шофер без спросу притормозил машину и остановился напротив закусочной, окрашенной в яркий голубой цвет.
Агроном дотронулся до локтя Гено и, скосив глаза в сторону заведения, вкрадчиво проговорил:
— Не будем ничего пить. Только одного цыпленка удушим.
— Само собой! Что за разговоры! — Председатель привстал и подтолкнул спинку переднего сиденья, тем самым как бы приглашая Гено и одновременно прося пропустить.
— Спасибо, я не хочу…
— Да ты что: святым духом, что ли, питаешься? — обиделся председатель. Обижало его не то, что нужно угощать работника газеты, а то, что еще приходилось уламывать.
— С удовольствием, но мне надо успеть на стройку.
Агроном взглянул на председателя, словно спрашивая: поверим или попробуем еще раз?
— Пообедаешь и поедешь, — сказал председатель.
— Нет. Не успею.
— Не будем пить, — ласково повторил агроном. — II заказывать ничего не будем, поедим, что у него готово… Рано еще…
— Нет. Если вы так уже хотите уважить меня, я бы попросил подвезти…
— Само собой! — прервал его председатель. — Машина в вашем распоряжении.
— Мне только до магистрали. На стройку.
— Это нам по пути. Подвезем.
— Не беспокойтесь! Вы обедайте, а я тем временем управлюсь. Всего доброго. Спасибо!
На магистрали, ведущей к стройке, Гено нс стал дожидаться автобуса, а сел на попутный грузовик с прицепом, везущий арматурное железо.
Шофер, сухощавый, жилистый парень, видимо, только сегодня сбрил многодневную щетину, — скулы и подбородок его были совершенно белыми на темно-красном обожженном лице. Он вел машину медленно, осторожно, так как дорога была изрыта, расшлепана и кузов с прицепом, заваленным толстыми металлическими прутьями длиною в полтора десятка метров, то и дело громыхали и полязгивали.
Рядом с шофером сидел усатый старик, судя по всему, тоже случайный попутчик.
— Значит, строите… — заговорил он, видимо, утомленный долгим молчанием.
— Что? — Шоферу не до разговоров, дорога совсем разбита, едешь на сплошных колдобинах, а машина перегружена.
— Строите, говорю?
— Как видишь…
— Ну-ну, — старик покивал головой.
С Гено не заговаривают. Им кажется, что этот не их поля ягода.
Наконец машина выехала на ровный участок дороги.
— В этом месте собираются реку перекрывать, — сказал Гено.
— Ну-ну! — старик опять покивал, потом потрогал лежащую на коленях оплетенную бутыль. — И перекроют. Попомни мое слово — перекроют!
— Папаша, на что тебе пустая бутыль? — спросил шофер, когда машина, ритмично позвякивая грузом, покатилась под гору. — Стеклотару собираешь?
«Парень, видно, давно здесь, — отметил про себя Гено, — надоело о стройке говорить».
— А она у сына без дела стояла, — ответил старик шоферу. — Вот я и забрал, чтоб не рассохлась.
— В городе, что ли, сын-то?
— В городе. Теперь так заведено, — ехидно заметил старик.
На повороте мимо них промчались два самосвала. За ними, медленно волоча на сдвоенной платформе подъемный кран, полз грузовик. Шофер осклабился и помахал рукой водителю грузовика.
— Как нынче колхозные виноградники? — обернулся он опять к старику, по в это время заднее колесо машины ухнуло в яму, железо на кузове оглушительно лязгнуло, и старик не расслышал шофера.
— Ты что-то спросил?
— Я говорю, как нынче виноградники?
— Колхозные?
— Ну, да. Твои и без тебя знаю, что хороши, — не запустишь.
— Ничего. Лучше, чем в прошлом… Как переедешь через овраг по мосту, прежде чем в гору разогнаться, останови, я сойду.
— Ладно.
— Вон там видишь на пригорках виноградники?
— Ну…
— Это все колхозные.
— Знаю.
— Ты, видно, молодец, все знаешь… А и чай, и виноград вместе — это, брат, трудно, сил не хватает.
У въезда в село, на дороге, в тени акации стояла женщина с чемоданом. Увидев выехавший из-за поворота грузовик, она шагнула навстречу, но шофер пожал плечами и кивнул на пассажиров — некуда.
— Разве автобусы не ходят? — спросил Гено.
— Не ходят, а носятся, как оголтелые, только двух машин все равно не хватает.
Один за другим, громыхая легкими кузовами, промчались порожние самосвалы.
— Автобусов не хватает, а мы тут как тут, — заметил шофер.
— Останови-ка, сынок! — старик завозился, собираясь. — Хорош…
Машина стала. Старик заплатил шоферу, попрощался и вышел из кабины. Гено захлопнул дверцу.
— Что? Мало дал? — спросил он, взглянув на шофера.
— Старый человек, а то я бы ему сказал пару теплых слов…
— Может, у него нету больше.
— Пусть тогда скажет — за спасибо довезу. Не обогатят меня его гроши!
— Сколько получаешь?
— Зарплату?
— Да, оклад.
— Дело непостоянное; то больше, то меньше.
— Женат?
— Да.
— И дети есть?
— Двое.
Дорога спустилась к реке и некоторое время бежала рядом с хлюпающей на перекатах зеленой водой, а потом опять поползла в гору, и шофер сосредоточился, напрягся, глядя в ветровое стекло и позабыв о случайном попутчике.
Машина ползла все выше, и скоро река осталась далеко в ущелье. В этом месте русло ее неожиданно раздавалось вширь и делилось на два рукава — одни шумел внизу, под обрывом, а другой, огибая сухую, белую на солнце мель, тек в сторону.
«Что же писать? — думал Гено. — С чего начать? Главное, найти первое верное слово. У книжки должен быть герой. Электростанция — не герой. Герой должен быть человек».
— Как тебя зовут?
— Мелитон.
— А по фамилии?
— Маглаперидзе.
«Мелитон Маглаперидзе — он герой этой стройки? Электростанцию строят он и еще много таких…»
На спуске шофер выключил мотор и повел машину на холостом ходу.
— Вода закипела, — сказал он, мотнув чубом в сторону Гено.
— Бережешь машину?
Снизу приближался грузовик с цистерной.
— Что ты сказал?
— Машину, говорю, бережешь?
Мелитон любовно похлопал по баранке.
— Она меня кормит.
— Пьешь?
— Только ради этого и ишачу.
— Ноу тебя же семья…
— Что же мне теперь — и выпить из-за них нельзя?
— Да, но…
— Нет, ты не думай, что я алкаш какой-нибудь, но по бутылке вина с ребятами кто же не выпьет при случае…
— Понятно…
Шофер остановил машину.
— Надо долить воды. Жалко машину с прицепом в такой подъем гонять. Пошли, попьем. Нс хочешь?
По ту сторону дороги журча стекал по желобку родник. Мелитон вышел из машины. Гено тоже открыл дверцу и собирался выйти, но вдруг увидел, как две тоненькие акации на обочине медленно поехали назад, исчезли — зазвенели, зазвякали железные прутья в кузове, машина покатилась. Гено повалился на сиденье и повернул руль от обрыва, потом подтянулся к нему всем телом и сел на место шофера. У поворота осторожно затормозил.
Подбежал бледный как полотно Мелитон.
— Обошлось!..
— Ручной тормоз у тебя не держит.
— Да нет, держит. Но с таким грузом не удержал.
— Жизнь полна опасностей, — улыбнулся Гено.
— Да, на волоске, брат, были. Магарыч за мной. У тебя есть машина?
— Нажать на тормоз можно и без шоферской практики.
— Нет, это я к тому, что не запаниковал. Не растерялся.
— Поехали, Мелитон. Я спешу.
— Ладно, поехали.
Шофер влез в кабину, сел у руля и со вздохом облегчения улыбнулся миновавшей опасности.
— Хотел воды долить, но теперь не стану. Как-нибудь дотянем.
— Трудно придется в гору?
— Не особенно. Но жалко машину. Она ж как жена.
— Как жена, говоришь? — Гено засмеялся, вспомнив слова Авксентия.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
До второй операции больному нужно было по возможности отдохнуть и окрепнуть — так считал доктор Хиджакадзе. Маке надоела бесконечная беготня в больницу, сидение в палате, разговоры, вздохи, выслушивание советов. Ей хотелось поскорее кончить все это и уехать, укрыться в тиши своего дома. Она соскучилась по мужу, по семье, даже по домашней работе, по школе и своим ученикам и сослуживцам.
Мери была не просто ее сослуживицей. Родственница Гено, она часто приходила к ним в дом. Мака прекрасно ее знает в совсем не удивляется тому, что она полюбила Бичико. Мери наивная, мечтательная девушка. В ней Мака видела столько нерастраченного чувства — она так ждала любви, что, скорее всего, сама обманула в соблазнила себя. И когда Мака узнала, что Мери беременна, это огорчило ее, по не очень-то удивило. Но где они познакомились? У Маки они не встречались. Где же в таком случае? У кого? Кто еще замешан в их отношениях? Хотя какое это теперь имеет значение!
Все пропало! У Бичико нет ни желания жениться, ни возможности содержать семью и ребенка, который через четыре месяца появится на свет. Даже если Мери и смолчит, ее братья — Хибрадзе — не потерпят такого позора, в особенности муж Марго — Джаба. Бичико пли арестуют, пли, даже страшно подумать… Симон хоть и сердит, но сын есть сын, как-никак наследник. Симон с перебитым хребтом строил свою жизнь, пять лет назад из последних сил перестроил дом, возвел его над подсобными комнатами. Для кого все это? Бичико продолжатель его рода. Случись с сыном беда, отец не перенесет. А мать если кого и любит на свете — так это Бичико.
Мака знает, что ее брат в один прекрасный день может махнуть на все рукой, и тогда свершится несчастье. Джаба Хибрадзе не оставит в живых ни Мери, ни ее соблазнителя и тем самым погубит и себя, и свою семью.
Бичико вчера не приходил в больницу. Если он и сегодня не появится, что тогда? Как быть? Где его искать?
А Тхавадзе?
Мака совсем забыла о нем.
Как же все-таки она не узнала Джумбера! Его вина — слишком переменился. Разумеется, она не стала бы припоминать школьные глупости и поздоровалась бы с ним, если б узнала.
Ведь все давно прошло. Они были очень глупы тогда. Мака ненавидела Тхавадзе за то, что он любил ее, любил терпеливо и самоотверженно. Такую поистине собачью преданность можно встретить только в детях. Они еще не знают страстей, они чисты и безгрешны. Если б Мака сказала тогда Джумберу: «Я тоже тебя люблю, и оставь меня в покое», — возможно, он и отстал бы. Теперь Джумбер всем хорош, что называется — вышел. Но тогда — прости, господи, слишком уж был невзрачен. Наверное, в день приезда он обиделся, когда Мака не узнала его. А ведь должен бы радоваться, что в нем не увидели прежнего Джумбера.
А глаза?..
Наверное, глаза не меняются с годами. И хотя Мака никогда не смотрела ему в лицо, единственное, что напоминает ей сейчас прежнего Джумбера Тхавадзе, это его взгляд.
Раньше, в студенческие годы, приезжая к родителям, Мака — что теперь скрывать — иногда вспоминала Джумбера, и ей даже хотелось повидать его, но она никогда не спрашивала, где он и что с ним. В тот злополучный вечер, когда Бичико порывался пригнать для нее машину Джумбера, она поступила неосмотрительно, неумно, отказавшись так категорически и в таком тоне, словно Джумбер был по крайней мере мужем, бесчестно ее бросившим.
Вышло очень нехорошо. Теперь в присутствии брата она вынуждена не упоминать Тхавадзе… Маке может помочь только Гено. Он должен приехать и спасти ее брата. Да разве только брата? Спасти ее прошлое, ее горькое, сладкое детство, спасти девочку, что бегала когда-то по этим проселкам. Если Гено не сделает этого, от его любви что-то убудет. Что-то убудет от Гочи. Нет, если Бичико погубит себя по своей глупости, — это будет не только ее гибелью…
Гено должен приехать.
У автобусной остановки стояли три женщины и мужчина. У мужчины было печальное, отечное лицо с бесцветными глазами. Он что-то бормотал себе под нос и разводил руками.
«Наверное, сына уложил в больницу», — подумала Мака и с сочувствием заглянула в его бледное лицо.
«Знакомый» продавец, облокотись о стойку, переговаривался с молодым человеком, с утра торчащим у ларька.
Горячий восточный ветер закручивал пыль и мусор.
Мака остановилась.
«Скоро ли автобус?» Она глянула на дорогу.
Словно вызванная неслышным приказом, в конце улицы показалась светло-коричневая «Победа».
Мака отступила назад, попятилась, укрылась за собравшимися на остановке людьми, но как только машина проехала, обругала себя. Почему она прячется от Тхавадзе? Почему избегает человека, который не преследует ее? Ей совсем не пристало прятаться. Напротив, Джумбер сейчас нужен ей, нужен, как каждый, кто может знать хоть что-нибудь о Бичико, кто может хоть чем-нибудь помочь.
Мака во многом осталась прежней девчонкой. Прошли годы, все старые друзья переменились, даже Тхавадзе стал другим человеком, а она никак не может избавиться от своего упрямства, от этой бесконечной смешной и выдуманной игры в прятки.
«Если он заметил меня, непременно вернется и подвезет, не до дому, так хотя бы до села. Ну и что в этом особенного?.. Я поблагодарю его за то, что он помог Бичико. Господи! Я знаю тысячи примеров, когда в молодости любили друг друга, а потом он женился, она выходила замуж, по между собой оставались друзьями…»
Джумбер многое может сделать для них. Бичико ему обязан. Гено он и слушать не станет. А сама она с той ночи, когда так грубо, так глупо крикнула брату — ты в лакеях у Тхавадзе, напрочь потеряла его уважение.
«Интересно, куда он поехал? Хоть бы уж скорей возвращался. Я, пожалуй, пропущу один автобус… Нет, пропускать автобус не годится. Может быть, он заметил меня и теперь подумает, что я жду. Но если он до автобуса поедет назад, я подниму руку и остановлю его. Да, подниму руку, даже помашу, чтоб выглядело непринужденней. Хоть бы автобус подольше задержался. Если он все-таки не заметит меня, я крикну, позову. А почему бы и нет? Что в этом особенного? Ах, черт! Вроде и училась ты, и жила в больших городах, а все такая же осталась деревенская девчонка…»
«Хорошо, если б Гено был с ним знаком! Приехал бы, объяснил: так, мол, и так, плохи у Бичи дела… Мне все-таки неловко говорить постороннему человеку: брат мой девушку соблазнил, женить теперь надо, так, пожалуйста, повлияй на него со своей стороны».
Когда светло-коричневая «Победа» остановилась перед нею, Л4ака не двинулась с места. Задняя дверца открылась — Тхавадзе смотрел на нее из машины. Женщины, стоящие на автобусной остановке, растерянно переглядывались. Только отечный мужчина со скорбным лицом ничего вокруг не замечал и бормотал себе под нос. Женщины, увидев, что ни одна из них не садится в машину, обернулись к Маке. Мака, словно спрашивая: «Это меня ждут?», прижала руку к груди, потом шагнула вперед, вдруг заторопилась, почти подбежала к машине и, еще не усевшись, захлопнула дверцу.
Машина тронулась.
Мака пересела вглубь, чтобы случайно не столкнуться в зеркальце со взглядом Тхавадзе.
«Молчит… Надо поздороваться».
— Здравствуйте!
Джумбер оглянулся.
«Те же глаза! Все те же, те же глаза!»
И хотя спокойная уверенная улыбка смягчила его взгляд, она отвернулась.
— Маке Лежава наше почтение!
«Почему он назвал меня по фамилии? Не надо обращать внимания. Если он скажет что-нибудь двусмысленное или неясное, я все обращу в шутку…»
— Вы очень изменились, Джумбер, я совершенно вас не узнала… Хотя прошло столько лет…
— А вы совсем не изменились.
«Он хочет сказать, что я для него все та же Мака?»
— Значит, вы меня сразу узнали?
Джумбер кивнул. В этом замедленном кивке было не только согласие.
«Господи, зачем я села к нему в машину?!»
— Почему же вы ничего не сказали? Я не узнала вас, и не мудрено, — вы стали совсем другим, — Мака почувствовала, что говорит как с близким некогда человеком, и попробовала переменить интонацию. — Надо было назваться. Мы… — Она хотела сказать «были бы рады», но сказала: — Нам это нисколько не было бы неприятно.
При этих словах Тхавадзе оглянулся.
— Не было бы неприятно? — переспросил он.
«Он не должен заметить, что я избегаю каких-либо воспоминаний».
— Конечно. Отчего же! — Мака засмеялась. — Что в этом могло быть неприятного? То, что вы были когда-то глупым мальчишкой?..
— Вы помните? — спросил Тхавадзе, и глаза его вспыхнули.
— А если и помню? — проговорила Мака, хотя не собиралась произносить этого. — Помню, как помню все свое детство.
«Хорошо, что я все сваливаю на детство. Но как это у меня вырвалось: «Глупый мальчишка…»
— Я не изменился с тех пор.
Мака почувствовала не отвращение, как когда-то, не неприязнь, а страх.
— Мы уже обсудили, кто изменился и кто нет, — холодно сказала она. — Поговорим о чем-нибудь другом.
«Нет, ни в коем случае нельзя было говорить: вы были глупым мальчишкой. Этим я словно приблизила его».
Машина свернула к мосту.
— Мне еще не домой.
— Где-нибудь задержитесь?
— Нет, просто нужно зайти на почту, отправить телеграмму, — она не сказала, кому собирается послать телеграмму.
— За мостом развернемся.
— Как хотите. Я и пешком могу дойти.
Тхавадзе оглянулся.
«A-а, опять нехорошо получилось. Я не должна унижаться до того, чтобы не позволять ему подвезти меня. Но каким образом он так верно все чувствует?»
Выйдя из машины возле почты, она высокомерно сказала:
— Если вам по пути, подождите меня.
Тхавадзе ничего не ответил.
«Ого!.. — думала Мака, поднимаясь по ступенькам лестницы на почту. — Какая сдержанность! — Ей очень понравилось это выражение, оно должно было задеть Тхавадзе и словно освобождало ее от чего-то. — Какая сдержанность! — повторила она и с улыбкой добавила — Тхавадзе джентльмен… Когда я вернусь, он встретит меня возле машины и откроет дверцу».
Но, возвращаясь, она еще с крыльца увидела, что Тхавадзе сидит за рулем и просматривает газету.
Мака села в машину с мыслью, что чрезмерная холодность в разговоре пи к чему. Ведь Джумбер должен помочь ей, вернее, не ей, а Бичико, которому он и так во многом помог. Ну, и что из того, что он в разговоре обронил: я делаю это из уважения к твоей сестре. Этим он, наверное, предупредил, чтобы Бичико вел себя поосторожнее, не зарывался.
— Джумбер, скажите что-нибудь, — дружеским тоном начала опа. — Почему вы все время молчите? Хотя вы никогда особенно не любили говорить.
«Ах, опять я свернула на прошлое. Не надо, не надо было этого делать…»
— Я многое должен сказать.
— А-а, — засмеялась Мака. — Ну, в таком случае молчите. У меня у самой есть к вам просьба.
— Наверное, о брате?
— Так же, как и вы, я прекрасно знаю, что мой брат — глупый мальчишка, — она подчеркнула это выражение, чтобы Тхавадзе подумал, будто оно просто пристало к ней или вошло в привычку, может быть, не очень красивую, но привычку. — Прошу вас, не говорите, что это у него по молодости, что он остепенится, — нс успокаивайте меня. — Ей поправился этот искусственный деловой и холодный тон, — Вы, наверное, надеетесь, что он еще найдет себя… Разумеется, я только благодарна за все, что вы сделали для брата, по сама ни на что не надеюсь, — он уже не ребенок…
Машина замедлила ход.
«Не хочет, чтоб я говорила о Бичико».
— Я не понимаю одного: может быть, вы знаете, где он пропадает? Когда мы… Когда я и Гено приехали сюда, он всю ночь не появлялся. Где он вчера ночевал, никому не известно. На работу-то он хоть вышел?
— Не надо осложнять. Все намного проще. Он влюблен.
— Не верьте ему, Джумбер! Такие глупые мальчишки, как он, не знают, что такое любовь. То, что им кажется чувством, на самом деле совсем не то.
«Ага, это я здорово вставила. Хорошо!..»
— Возможно…
«Он соглашается. Не принимает на свой счет…»
— Такие, как он, могут погубить человека.
— Погубить?!
— Да, какую-нибудь наивную, доверчивую душу.
— Вы осуждаете девушек?
— Нет… почему же?.. Если они искренне любят… Кто любит, тот прав. Пожалуйста, поедемте быстрее. Я сегодня ушла из больницы пораньше, хочу немного погулять с сыном.
— А потом вернетесь?
— Куда?
— В больницу.
— Нет, сегодня не вернусь. Отцу лучше, мне тоже надо немного отдохнуть… Я очень вам признательна, Джумбер.
— Бичико сегодня опоздал на работу.
— Да?.. У вас ничего, кроме неприятностей, с ним не будет.
— Он ночевал у своей любовницы.
Мака вспыхнула и, оскорбленная, чтобы дать возможность заменить «любовницу» хотя бы на «возлюбленную», переспросила:
— Что вы сказали?
Тхавадзе ничего не ответил.
«Не берет назад своих слов. Упрямец».
Переспрашивать еще раз не имело смысла — Джумбер знал, что Мака расслышала его. Но и молчать не стоило — это могло сойти за обиду. Мака не знала, как быть.
Машина катилась по проселочной дороге. Еще немного, и покажется ее дом с облупившейся верандой и старым грушевым деревом во дворе.
— Помнишь этих гусей в овраге?
— Помню, только сомневаюсь, чтоб это были те самые гуси, — холодно ответила Мака, глядя в сторону.
— Те же самые. Ничего не изменилось.
— Для вас.
— Разумеется.
«Он не должен заметить, что я злюсь».
Машина остановилась.
Мака открыла дверь и поспешно вышла, чтобы не встретиться еще раз со взглядом Джумбера.
— Большое спасибо!
— Что передать Бичи, если увижу его?
— Скажите, чтобы поскорее шел домой.
Маке не терпелось отойти от машины.
— Может быть, его привезти?
— Нет, не беспокойтесь.
— Если он сегодня не появится, позвоните мне: двадцать четыре, двадцать четыре. Не забудете?
— Спасибо, по надеюсь, что это не понадобится.
— Напрасно вы так думаете. Дела у Бичико совсем плохи.
— Всего доброго!
Мака направилась к калитке и, не оглядываясь, быстро вошла во двор.
Ни во дворе, ни на веранде не было ни души.
В этот вечер Мака не пошла в больницу. «Сегодня объявится Бичико, пошлю его», — внушила она себе.
Мака боялась напороться где-нибудь на Тхавадзе.
«Все те же гуси в овраге, и ничего не изменилось… Если в нем сохранилось прежнее упрямство, теперь он на многое способен…»
Джумбер был первый мужчина, который полюбил Маку. Ну и бог с ним! И черт с ним! И ладно! Все давно прошло, как прошло детство, школа, корь. Остался только неприятный осадок от его нечеловеческого упрямства… Чудовище!.. Ни за что не отказался от своих слов. Нет, конечно же, он ничуть не изменился. Все тот же упрямец, идол, кремень! У нее мурашки бегут по спине, когда она вспоминает его взгляд.
«Вроде научился чему-то, дело в жизни нашел, на человека стал похож, но он прав, тысячу раз прав, — он ничуть не изменился».
Мать весь вечер плакалась, умоляла не уходить никуда, дождаться Бичико и обговорить, наконец, все. Она узнала от свойственницы, что натворил ее сын, и теперь твердила одно:
— Если с моим мальчиком что-то случится, я не переживу. Не ходи в больницу. Мы с отцом свое отжили. Надо о Бичико подумать…
Пожалуй, она была права. Теперь положение у Бичико было не лучше, если не хуже, чем у отца, и следовало позаботиться о нем, но Маку и раньше раздражали слова матери: ты женщина, ты улетишь в чужое гнездо, на кого же меня оставишь? На твоего отца я и раньше не могла положиться. Единственный, кто пригреет меня, это мой сын, мой Бичико. А ты… чем я была для своей матери, тем и ты станешь для меня.
— Не слушай ты отца, Мака. Язык не поворачивается сказать, но он не любит твоего брата.
— Не говори так, мама!
— Ну хорошо, хорошо… — пошла на попятную мать. — Молчу. Но ведь он оправился, можно теперь и не оставаться у него.
— Скажи уж, что вообще мне здесь больше нечего делать… — Не хотела Мака говорить этого при свекрови, но вырвалось, возможно, потому, что не надеялась она уговорить брата, не надеялась, что послушается он ее.
— А я что могу, несчастная, глупая баба! Что я могу? И зачем только на свет такая родилась! — зарыдала Ольга, колотя себя в грудь.
— Ольга, перестань! Детьми заклинаю, Ольга!.. — попыталась унять ее Магдана.
Мака видела, что одной ей дела не уладить. Даже муж, будь он здесь, не поможет. Разумеется, он скажет, что Бичико должен жениться, но если Бичико не хочет, он — наглости ему не занимать — тут же кинет в лицо зятю: ты просто боишься, как бы твою двоюродную сестричку не вышвырнули из дому. А Марго для Гено не двоюродная, а ближе, чем родная — сирота, выросшая в их доме. «Дела у Бичико совсем плохи», — сказал Тхавадзе, тем самым давая понять, что без него не обойтись, да и знает он больше других. «Ночевал у своей любовницы…»
— Мака, — Ольга утерла слезы, сложила руки на груди и вздохнула. — Ты вроде знаешь эту девушку?
— Она работает со мной.
— A-а… Ну, так если она порядочная…
Мака смолчала. Сейчас се раздражала даже Мери: почему ничего не сказала? А что, собственно, она могла сказать? Собираюсь влюбиться в твоего брата, и не глупость ли это? Не обманет ли он меня? Или что еще? К тому же Мака однажды пошутила: я уговорю моего сумасшедшего брата похитить тебя. Пустяк, но Мери чувствовала, что она нравится Маке, и, может быть, это в чем-то содействовало ее сближению с Бичико.
— Вот Магдана говорит, что она… — Ольга взглянула на свойственницу, как бы предлагая высказаться.
— Лучшей жены сыну родному не пожелаю! — тут же подхватила Магдана. — Если б у меньшего моего жена хоть наполовину была, как Мери, я б на руках ее носила, слова обидного не сказала бы.
— Не разведенная, — проговорила Ольга, — и пе… — хотела сказать «гулящая», но постеснялась.
— Честная девушка, видит бог! Такими бы честными и чистыми вырасти нашим деткам! — Магдана погладила по головке спящего внука.
Ольга взглянула на дочь:
— Что же делать?
— Мери — достойная девушка.
— Ну к что?
— Не знаю, — Мака не хотела показывать при свекрови, что здесь не все делалось по ее разумению. В этом она винила не только брата, но и мать, и потому раздраженно закончила: — Я улетела из этого дома, я здесь гостья, залетная ласточка…
— Не надо, доченька! Он твой брат, твоя плоть и кровь! Не говори так. Лучше дай знать Гено, пусть приедет. Отца из больницы заберем…
— Телеграмму Гено я уже послала, но не уверена, что он приедет.
— Приедет. Если получит твою телеграмму — непременно приедет! — топом бесспорной убежденности сказала Магдана, давая почувствовать свойственнице, как уважают ее дочь муж и вся мужнина родня.
Мака хотела еще возразить матери, что, в конечном счете, не ей, а любимому сыну решать все, так с ним и обсуждай, ему и внушай, если он, конечно, появится, — но смолчала.
Отговорившись головной болью (голова и в самом деле гудела), она разделась и легла рядом со спящим сыном, бережно прижав к груди его теплое слабое тельце.
Она заснула поздно, и незадолго до пробуждения ей приснился ужасный сон.
В комнате, в которой она сейчас спала, стоял телефон. «Если в деревнях появились телефоны, почему его нет у Гено», — удивлялась Мака.
— Мы намного ближе вас к районному центру, — говорила Ольга, косынкой вытирая пыль с черного аппарата. — Мой сын его провел, мой Бичико…
— Ах, мама, мама! Чудная ты женщина. Что же ты платком его вытираешь? Взяла бы какую-нибудь тряпку… А вообще-то на что вам телефон? Кому звоните? Самого его дома не бывает. Для тебя, значит, постарался?
— Как же не бывает, дочка? Он теперь все время дома.
В комнату кто-то вошел. Мака решила, что это брат, и отвернулась.
— Мака! Родная моя, Мака! — Она почувствовала на плечах нерешительное и ласковое прикосновение рук.
— Мери? Что ты здесь делаешь, Мери?
— Разве я не живу здесь?..
— Ах, да… да! — Мака помнила, что Мери еще не должна быть в этом доме.
— Я давно уже твоя невестка, — ласкаясь, сказала Мери и спросила: — Случайно, не помешала? Позвонить зашла…
«Если она беременна, почему это не заметно?» — подумала Мака, но тут Мери сняла трубку, и Мака, прерывая себя, торопливо и громко крикнула:
— Не тронь, Мери! Не звони! — Ей показалось, что окрик, против желания, получился грубым и Мери обидится, однако ничуть не бывало — «невестка» с кроткой улыбкой взглянула на нее. Мака в растерянности вышла из комнаты.
На веранде тоже стоял черный пузатый телефон, и Ольга протирала его кончиком косынки. «Да их тут целых два! Только на что они им?»
Следом за Макой на веранду вышла Мери.
— Не работает, — сказала она, виновато кивая на дверь, — я позвоню отсюда.
— А разве не все равно?
— Нет.
— Ах, опять вы меня не слушаетесь! — вспыхнула Мака и оглянулась на мать, но Ольги уже не было на веранде.
Мери опять улыбнулась ей кроткой, мягкой улыбкой, сняла трубку телефона и набрала: двадцать четыре — двадцать четыре.
— Ты хоть знаешь, кому звонишь?
— Бичико.
— Это заводской номер?
— Да. А ты думала, Джумберу?.. Мака, милая, поговори, пожалуйста.
— Нет, нет, что ты!
— Мне опять нехорошо… у меня такая тяжелая беременность.
— Алло! Алло! — слышалось из трубки, по это был голос не Бичико, а Тхавадзе.
Мака в ярости бросила трубку, но голос продолжал звучать: «Я не смог забыть тебя, Мака, ничего не изменилось, я по-прежнему люблю тебя, Мака…»
— Мери, что ты сделала! Что ты натворила, Мери! Где ты? — Мака вбежала в комнату. Перед нею стоял Тхавадзе. Мери куда-то пропала, исчезла, словно ее вовсе не существовало. Мака оглядывалась, ища, куда бы спрятаться, наконец распахнула дверь шкафа и влезла в него. Ручка на двери была такая же, как на автомобиле.
По сторонам побежали крыши домов и верхушки деревьев, еще выше небо и клочья облаков. Это было похоже на полет, но нет, машина катится по чему-то твердому.
Пол под нею прозрачный, и видны бегущие назад телефонные провода. Машина перескакивает со столба на столб, и при этом ее подкидывает, как на ухабах.
— Остановись, Джумбер!
— Это невозможно. Мы рухнем вниз.
— До каких же пор мы будем скользить так по проводам!
— Не знаю. Теперь нам не остановиться.
— Почему ты так мчишься?
— Он догонит нас.
— Кто? — Мака глянула вниз. — Господи боже мой! Что же это? Дом на дороге! Мой дом! Остановись, Джумбер!.. А Гено? Что это с ним? С ума он сошел? Водрузил дом на колеса и едет. И Гоча у него на коленях! Что же мне делать? Смотри, черепица с крыши валится, вдребезги… А Гоча-то как рад, сынок! Весело ему, что дом катится. — Маке захотелось высунуться в окно, но она ударилась об стекло, попробовала открыть двери — дверь не поддавалась.
— Ах, что же это! Помогите! Черепица вся осыпалась, а Гено и не замечает.
— Крикни ему, пусть отстанет!
— Гено, что ты делаешь? Гено!
— Гонюсь за тобой, Мака! Что мне еще остается делать?
— Дом развалится, Гено! Забыл ты, с какой любовью мы строили его, возводили по камешку. Гено, треснула стена! Остановись!
— Да это же дом, а не машина! Как его остановишь?
— Джумбер, тогда ты поворачивай! Вернись назад или открой мне дверь!
Но они помимо своей воли разгоняются все быстрей. Джумбер уже не смотрит вперед. Он обнимает Маку, раздевает ее. Мака не дается, отбивается, задыхается.
— Они видят нас, Джумбер! Оставь меня!
Улица внизу полна народу. Гено еле ведет свой дом сквозь толпу, чтобы по сбить кого-нибудь.
— Гено, осторожнее! Не ушиби мальчика!
Маленький Гоча смотрит вверх и смеется.
— Пусти меня, Джумбер, или я выброшусь! Я же совсем голая!
— Не выбросишься! — говорит Тхавадзе. — Двери не открываются.
— Мне стыдно, Джумбер! Что скажут люди!
— Пусть говорят, что хотят!
— Руки! Руки убери!.. Пусти! — крикнула Мака и проснулась.
Раскрыла глаза. Сердце колотилось так, что она невольно схватилась за грудь. Ее всю било, как в лихорадке, и она мучительно долго не могла вырваться из сна. Ей легче далось бы это, будь в комнате хоть чуточку посветлее.
«Господи, не дай сбыться!..» Эти слова первыми пришли на ум, но она не смогла произвести их. Она хотела сказать что-нибудь, все равно что, только бы убедить себя, что виденное было наваждением, кошмаром. Так случалось в детстве, когда она летала во сне: хотелось приземлиться, найти опору и удержаться, и, проснувшись, она хваталась за решетку кровати; исчезнувшее сновидение все еще сохраняло силу реальности, ей было страшно, и она долго не отпускала рук от решетки. Сейчас она хваталась за слова, стараясь как-нибудь выдавить их из себя и тем самым избавиться, отгородиться от сна. Она шевельнулась и тотчас ощутила в своей руке локоток Гочи. Она прижала к горлу теплые пальчики сына и прошептала ему в ухо:
— Господи, не дай сбыться этому сну!
Мальчик завозился, глубоко вздохнул и повернулся на бок.
— Жизнь моя, почему ты смеялся? — упрекнула его Мака и почувствовала, что успокаивается.
— Долго ли до рассвета?
В той стороне, где ока ожидала увидеть бледное пятно окна, стояла кромешная тьма. В противоположной мерцала тусклая звезда. Она долго смотрела на звезду и медленно приходила в себя. На комоде тикали часики. Хотела встать, включить свет, но побоялась разбудить сына и передумала. Она знала, что теперь не заснуть до утра, а в темноте к пей мог вернуться ночной кошмар.
Вдруг ей послышалось:
— Хозяин!
Этот робкий, нерешительный окрик вспугнул ее, сердце опять заколотилось так, что она прижала его рукой. Прислушалась, но в висках так стучало, что она ничего не смогла разобрать.
«Включу свет и прикрою газетой, чтобы не разбудить Гочу, — подумала она и удивилась, — а я, оказывается, трусиха… Все-таки надо включить…» Но не шелохнулась.
Кто-то, стоявший во дворе под грушей, крикнул еще тише:
— Хозяин!
«Нет, нет! Мне не мерещится. Что-то стряслось! Какая-то беда! Может, сои и вправду длится мгновение — я услышала крик, вот мне и привиделось бог знает что. Подойти к окну. Вор услышит, что в доме люди, и уйдет, а своих надо встречать».
На какое-то время все стихло. Маке почудилось, что сердцебиение мешает ей расслышать осторожные шаги по траве.
— Мака! — раздалось под самым окном.
Она не заметила, как села на постели.
— Мака, не пугайся, Мака!
Голос был знакомый, но Мака не узнавала его. Робкий, тихий оклик не походил на зов путника, сбившегося с дороги. Казалось, он предназначался только Маке и никого не хотел будить, кроме нее.
Вся дрожа от страха и ожидания, Мака встала и, пригнувшись, на цыпочках подошла к окну.
То ли се увидели со двора, то ли услышали звук шагов, но стоило ей подойти, как тот же голос прошептал:
— Не пугайся, Мака, это я, Марго!
Мака смотрела во двор, туда, где темнело грушевое дерево, и потому не сразу заметила женский силуэт под самым окном.
— О господи! — Она провела рукой по лицу и, ссутулясь, вернулась на кровать и села.
Во дворе зашуршали шаги по траве; видно, Марго пошла назад, к калитке.
«Кто-то ждет ее на дороге. Только не Гено…»
Она нашарила на полу войлочные шлепанцы, одела материнский халат, висевший рядом на стуле, и, шепча про себя: «Господи!.. Господи, господи!.. Что-то стряслось! Беда какая-то!» — вышла.
Во дворе она сбилась с тропинки. Высокая росистая трава замочила ноги до колен.
Взглянула на небо. Взмолилась: «Помоги!»
У калитки задержалась.
«Куда я иду?»
— Марго, ты?
— Я! Я, Мака, лучше б мне не рождаться на свет!
— Что случилось, Марго?
— Для тебя ничего страшного — не пугайся. Надо мной беда, вад несчастной моей головой!
— Все живы, здоровы? Не скрывай!
— Все здоровы. Не бойся…
Мака не поверила, шагнула за калитку.
— Ты одна?
— Нет, Мака.
— Кто с тобой?
Марго медленно клонилась.
— Что с тобой, Марго! — Мака подхватила ее под руки. — Тебе нехорошо?
— Погоди, — Марго высвободилась. — Погоди!.. — Она опустилась ниже, и Мака почувствовала прикосновение ее рук на коленях.
— Что ты делаешь?! — Она попыталась отступить, но Марго не пускала ее.
Мака вспомнила объятия Тхавадзе во сне.
«Вот и сбылось, — притихнув, подумала она. — Сон в руку».
— Ноги твои целую, Мака!
— Встань, Марго! Встань, милая, и скажи, что у вас стряслось?
— Не встану. Если хочешь, чтобы сказала, дай на коленях сказать…
— Боже мой! — в отчаянии вырвалось у Маки. — Что же это? Боже мой!
— Нету у нас дороги, кроме как к тебе, Мака! Ты должна спасти моих детей, как спасла бы Гочу. Обо мне не думай…
— Но что я могу? Объясни… Ну, встань же наконец, Марго!
— Нет, дай сказать!
«Сон в руку, ох, сон в руку! Вот так же он не отставал ни за что и целовал колени».
— Марго, дорогая…
— Пропали мы, Мака, пропали! Перебьет он нас, если ты не спасешь — не поможешь!
«До Джабы дошло… Бедная женщина…»
— Господи! Но что я?.. — Она наконец высвободилась из рук Марго.
— Ты одна можешь нам помочь! Ты спасешь моих детей и бедную Мери!
— А где Мери?
— Здесь она, еле вызволила; выкрала, считай, хоть сердце и не на месте — боюсь, как бы не застал он нас… Молиться на тебя буду, Мака!
Мака только сейчас заметила стоящую неподалеку маленькую машину и насилу подняла Марго с колен.
— Так что же случилось?
— Еле, Мака, еле спаслись, родная! Ну, прямо на волоске были. Если б не влезли на чердак и не подтянули лестницу, не унесли бы ног. Кто-то, чтоб у него язык отсох, сказал ему по пьяной лавочке: таких любовниц, как твоя сестра, у Бичико не две и не три. Он, бешеный мой, и болтуна в кровь избил, а потом как прибежит домой! О-ой!.. Натерпелась я страху за все это время, знала, рано или поздно дойдет до него. Потому и упросила тетушку Магдану сказать тебе. Не следовало, но что мне оставалось делать, скажи! — Марго, дрожа всем телом, искала в темноте ладони Маки, чтобы прижать их к груди и расцеловать.
— Гено ты не говорила?
— Не сказала… Побоялась я. Он умница, не станет связываться с Джабой, но ведь мужчина — раз стерпит, другой, а на третий взорвется. Ничего лучшего не придумала, как к Авксентию явиться, попросила отвезти нас сюда. Сам не согласился — зачем же на грузовике по такому делу, — пошел к Нодару и растолкал его среди ночи.
— Нодара?
— Да, он и привез нас. Ну, скажи, Мака, что я еще могла сделать? О себе я и не думала — ее прибил бы… Ты знаешь, какая Мери безропотная, добрая. Когда у меня двойня родилась, одну девочку она выходила, ночей не спала. Ты все поймешь, ты не такая, как они. Ах, господи! Ты и невестка мне, и сестра, и все на свете! Не виновата она… Любила и любит твоего брата, по любви все это вышло, не из-за распущенности.
— Знаю, Марго, знаю К чему столько слов? Я понимаю…
— Ты все понимаешь, Мака, ты все знаешь. Что делать? Разве женщины никогда не оступались?
«Разве женщины никогда не оступались?..» Мака высвободила руку и потянулась к дороге. Марго прижалась лицом к ее плечу, замочив его слезами.
— Мака, дорогая моя, умница… Устрой так, чтобы хоть какое-то время пожила она у вас. Коли он совсем остыл к девчонке и не захочет, то уйдет она и хоть будет разведенная жена, хоть ребенок от мужа будет. Ты все можешь, если и сама… — Марго осеклась на полуслове.
Мака почувствовала, что эти чрезмерные просьбы и уговоры понадобились Марго потому, что она сомневается в пей самой.
— Скажи прямо, что тебя так мучает? Ты не веришь мне?
— Что ты, Мака?! Ты и не знала ничего…
— Я не про это.
— Мака, — Марго опять заплакала и прильнула к ее плечу. — Ты, Мака, гордая, самолюбивая. Может быть, и тебе…
— Что мне? Говори.
— Может быть, и ты не хочешь, чтобы твой брат женился на опозоренной, но хотя бы на время… Я знаю, какая ты добрая! Твоему Гоче будет светить в жизни твоя доброта.
— Марго, я очень люблю Мери, — сказала Мака.
— Твоими устами мед пить, ласточка моя, умница! Господи! Если Маку Лежава ждут какие-нибудь беды, подари их мне, господи!
— Я хочу ее видеть, Марго. Где она?
— Не ругай ее, Мака. Ты же понимаешь ее положение…
«Какое у нее доброе сердце. Большое и доброе. Где только оно умещается в этом крошечном теле»— подумала Мака, мельком взглянув на Марго.
— Я попробую ее утешить.
— Я знала! Я знала, что ты нас спасешь!
Нодара в машине не было. Сзади, забившись в угол, сидела закутанная в платок Мери. Когда Мака протиснулась и села рядом с ней, Мери наклонилась и положила голову ей на колени, как делают это дети, когда сон одолевает их.
Она не плакала и не говорила ни слова.
Некоторое время все молчали.
«Откуда им знать, что я ничем не могу помочь, что братец уже вторую ночь не появляется, а я даже понятия не имею, где его искать, не знаю, пьянствует он или играет в карты».
— Он, случайно, не выпивши? — дрожащим голосом спросила Марго.
— Который теперь час?
— Вторые петухи кричали.
— Рано еще. Я думала, больше.
— Да разве ж это рано? Но ты нас обнадежила — хоть десять ночей глаз не сомкну!..
«Вот тебе и сон в руку. Теперь придется позвонить».
— Я переоденусь сейчас и вернусь.
— Куда-нибудь поедем?
— Да. Я забыла сказать: Бичи нет дома.
— Где он? — не отрывая лица от колен Маки, слабым голосом простонала Мери.
— Не знаю.
— Не знаешь?! — Это так поразило Марго, что Мака невольно солгала.
— Он оставил номер телефона на случай, если отцу что-нибудь понадобится…
— Ах, боже мой! Симон… Прости меня, глупую, Мака! Голова кругом — совсем растерялась. Как он? Получше?
— Получше.
— И слава богу! Мы были в больнице — я и это забыла сказать. Нас не впустили. Сказали, что тебя там нет.
— После операции я первую ночь не с ним… Позовите Нодара, я сейчас вернусь. — Мака легонько приподняла закутанную в платок голову Мери и вышла из машины.
«Завтра приедет Гено. Раньше он не получит телеграммы. Надо было на работу послать. А что если он рано уйдет из дому и допоздна не вернется?»
«Завтра он приедет, а сейчас другого выхода не остается, — говорила она себе в дороге, лаская голову Мери, подрагивающую у нее на коленях. — Надо что-то делать…»
Огни всюду были погашены, только в нескольких домах на балконах горели электрические лампочки.
Раньше Тхавадзе жил недалеко, позади правления колхоза, в бездорожном тупике. Теперь, раз у него телефон, значит, он перебрался в райцентр… Какое время звонить постороннему человеку, — вторые петухи кричали! И что ему сказать?
«Ох, Бичико, Бичико! Лучше б тебе не рождаться на свет, только бы не вынуждать меня к этому!..»
Маленький разбитый и развинченный автомобиль с хрипом и кашлем катился по неровной грунтовой дороге.
— Нодар!
— Что? Приехали?
— Нет. Останови за поворотом. Ближе не стоит к правлению подъезжать — пешком дойдем.
— Ладно.
Машина остановилась, Мака с Нодаром вышли, Марго вылезла следом за ними.
— Со мной пойдет Нодар, — сказала Мака.
— Хорошо, Мака, родная. Тебе видней.
«Видней мне, как же! Я ничего не знаю!..» Она и в самом деле не звала, что делать.
Ей совсем не хотелось идти сейчас в правление. Если сторож окажется знакомым, завтра все село будет знать, что дочь Симона Лежава среди ночи звонила Джумберу Тхавадзе. Лучше доехать до города и позвонить с почты. Да, да, именно так и надо сделать. Даже если сторож не узнает Маку, Тхавадзе-то ему во всяком случае известен. И наутро он разболтает, что какая-то женщина примчалась ночью в правление и позвонила Джумберу. Мир тесен, и в конце концов выяснится, кто была эта женщина.
Над входом в правление горела яркая лампочка. В здании было темно.
— Спит, наверное, — Мака задержалась у калитки.
— Если вам неудобно, я разбужу, — Нодар просунул руку в щель и нащупал засов.
— Нет, нет, Нодар, пусть спит. Город в двух километрах, наверное, и брат мой там, — и, не дожидаясь ответа, она повернула назад.
— Ну, что? — Марго шагнула из темноты им навстречу. Голос у нее дрожал. — Почему так быстро?
— Позвоним из почтового отделения, Бичи должен быть в городе…
— А-а…
«Марго волнуется. Теперь, раз уж приехала, надо позвонить, что бы там ни случилось. Тем более, что она знает — у меня нет другого пути… Почему Тхавадзе все знает? Завтра приедет Гено, и я ему расскажу как на духу. И про то, как он меня подвез от больницы, и о чем говорил. Мужчине легче понять Джумбера».
Центральная улица города была ярко освещена.
«Хорошо бы Мери до утра отвезти к нам. Но если Бичико узнает — взбесится, навязалась, мол, и вовсе исчезнет, на пушечный выстрел потом его не заманишь. Да и Мери с Марго не пойдут на это. Привезла ее Марго, не то Мери сама — голову даю на отсечение — сбежала бы куда-нибудь подальше».
Поднимаясь по лестнице на почту, Мака подумала, что, если б не так поздно, она наверняка встретила бы здесь Нуцу, а Нуца поразговорчивей колхозного сторожа. Будь у них дома телефон, она сейчас позвонила бы. Надо послать еще одну телеграмму — на работу. Да, да… хорошо. Послать телеграмму на работу, а потом позвонить Тхавадзе… Господи, о чем она будет говорить с ним среди ночи?
— Нодар, я пошлю телеграмму, а ты пока сходи приведи Марго.
— Хорошо.
«Все, кроме моего брата, слушаются меня. Наверное, даже Тхавадзе не откажется помочь».
Мака написала телеграмму, расплатилась с немолодой телефонисткой, осовело поглядывающей на нее красными от недосыпания глазами, и, когда в дверях появилась Марго с Нодаром, открыла дверь телефонной будки. Открыла, но не вошла.
— Нодар, — сказала она. — Позвони ты. Ты все-таки мужчина… То есть, не все-таки, а мужчина, — она даже не почувствовала неловкости от своей бестактности: перед той неловкостью, что предстояло ей испытать, эта была пустяком.
— Какой номер?
— Номер? Ах, да… даже и не помню точно, — Мака задумалась. Она не обманывала Марго и Нодара, она не хотела помнить, но помнила. — Кажется, двадцать четыре — двадцать четыре…
Все то время, пока Мака вспоминала номер телефона, Марго в упор смотрела на нее, словно вспоминала вместе с ней. Тут она просияла:
— Умница моя! Если останемся живы, мы с Мери молиться будем на тебя.
— Отвечает мужской голос, — сказал Нодар.
— Мужской голос?
— Да. Что говорить?
— Скажи…
— Мака, поговори ты, он, наверное, знает тебя и уважит, — попросила Марго, дотрагиваясь до ее руки.
Нодар передал ей трубку.
— Я слушаю. Алло! Слушаю…
«Он, — Мака не смогла ничего сказать. — Разговаривает со мной, лежа в постели», — почему-то именно это пришло ей в голову.
— Я слушаю вас. Алло!
«Не злится, что его разбудили среди ночи. Знает, что я звоню. Откуда он все знает?»
— Ничего не слышу…
«Понимает, что мне трудно говорить…»
— Мака, родная моя!.. — Марго протиснулась в будку и захлопнула за собой дверь.
— Это квартира Тхавадзе?
— Джумбер у телефона.
— Вас беспокоит Нижарадзе, сестра Бичико Лежава…
— Да, да!..
— Простите, что я так не вовремя.
— Что вы, что вы! Не извиняйтесь. Мы не спали — ведь завтра воскресенье.
— Ах, да, я совсем забыла!
— Ваш брат у меня.
— У вас? — обида кольнула Маку: все-таки она не ожидала в такое время застать Бичико у Тхавадзе. — Какой дурак, — тихо проговорила она.
— Он зашел поздно, а тут были друзья, сами понимаете— обычай нашего стола… Ну и засиделись. К тому же он пришел навеселе, проведал отца в больнице и на радостях выпил.
«Проведал отца? Тхавадзе запомнил мои слова: сегодня не вернусь в больницу, и послал оболтуса проверить».
— Он очень пьян? Попросите его к телефону.
— Это можно… — Мака почувствовала, что Джумбер не собирается передавать трубки, словно говоря: скажи мне, скажи, все равно без меня ничего не выйдет.
— Позовите его к телефону! — Мака повысила голос, но, понимая, что ей придется просить помощи у Тхавадзе, добавила — Если он, конечно, не уснул за столом.
— Нет, он не спит.
Мака чувствовала, как дрожит прижавшаяся к ней Марго.
— Вы понимаете… — У Маки дрогнул голос, и она предпочла замолчать.
— Я слушаю вас. Говорите, не стесняйтесь… Если я только что-нибудь могу…
«Подбадривает. К тому же ему кажется, что со мной Гено».
— Понимаете, такое положение: мы обязательно должны повидать моего брата, и немедленно… — она перевела дух.
— Понятно.
«Понятно? Нет, пусть он поймет и то, что я не знаю, как быть, только до завтра, пока не приедет Гено!»
— Дело в том, что моего мужа нет здесь.
— Ах, вот как…
«Да он просто издевается: даже если муж и будет здесь, все равно без меня ничего не добьетесь, — вот что означает его «ах, вот как?»
— Он приедет завтра утром.
— Я постараюсь сделать все возможное.
— Это зависит от вашего отношения к Бичико. Вам судьей ваша дружба.
— Разумеется.
— Что вы нам посоветуете?
— Сейчас, в эту минуту, вести переговоры не совсем…
— Но это нужно именно сейчас, сию минуту! — прервала его Мака.
— Если б я знал, где вы находитесь…
— Я звоню из почтового отделения.
— А не могли бы вы… — Он не договорил, замолчал, подождал. Мака решила, что не стоит грубо отказываться от несостоявшегося приглашения.
— Не знаю. Лучше бы вам приехать.
— С удовольствием. Но удастся ли поговорить на улице?
— Конечно, конечно… Это ничего. Город спит, и на улице ни души, кроме нас.
«Он держит у себя Бичико, как заложника, — решила Мака, выйдя из телефонной будки. — Он все понял без слов, обо всем догадался. Может быть, и до Джабы должно было дойти именно сегодня, не вчера и не завтра, а именно сегодня вечером. Мой брат ни в чем не виноват, он просто глуп, как пробка, это его единственная вина. Хм, Тхавадзе подружился с ним… Как бы не так! Это Бичико и мамаше кажется, что он с ним подружился… Но для чего все-таки? Из-за меня?»
— Ну что, Мака? Что, моя радость, что? — спрашивала Марго.
— Сейчас привезет, — Мака не смогла сказать «придет». Тхавадзе привезет ее брата и, если она не даст ему никакой надежды, увезет назад.
— Какой он оказался чудный! — проговорила Марго. — Добрейший святой человек!
— Кто? Тхавадзе?
— Да. С которым ты разговаривала.
— Ты знаешь его?
— Видела раза два, если это тот, что приезжал к нам. Машина у него своя…
«Ах, он и там побывал… Своя машина, — еще не известно, чья на нем рубаха, что за деньги шальные! Бедный мой брат… Вот не думала, что Тхавадзе когда-нибудь так поумнеет!..»
Нодар отошел в сторону, оставив женщин одних, и от нечего делать разглядывал ярко освещенную витрину магазина.
— Мери! — Мака села рядом с притихшей девушкой и положила руку ей на плечо. — Я должна все знать.
Мери взглянула на нее, но тотчас опустила голову.
— Где ты познакомилась с Бичико?
— У тети Васаси.
— Это двоюродная сестра моей свекрови, — объяснила Марго. — Ее дочь — Вардо, подружка Мери, работает в нашей библиотеке.
— Как Бичико попал туда?
— Тетка Васаси кем-то приходится Джумберу…
— Если ты что-нибудь знаешь — говори, не скрывай! — теребя Мери, настойчиво попросила Марго.
— По соседству с тетушкой Васаси когда-то жил некий Тхавадзе, дядя Джумбера. С тех пор у них и дружба идет.
— Где вы встречались с Бичико?
Мери смутилась.
— В библиотеке… У Вардо…
— Чтоб ей сгореть на медленном огне! — проговорила Марго при упоминании имени Вардо.
— Он, случайно, не на машине приезжал?
— Приезжал и на машине, — вступила опять в разговор Марго. — Но чаще присылал Вардо, чтоб никто ничего не подумал. Нс скажу, чтобы Бичи хотел перед людьми ее ославить.
— А Тхавадзе оставался у этой самой Васаси?
Мери ничего не ответила.
«Ну, да, — решила Мака, — Сам оставался, а машину им отдавал».
«Только для чего? Зачем? — все настойчивее спрашивала она себя. — Потому что он любит меня? Но разве ему не известно, что у меня муж, ребенок, семья? Может быть, он из-за меня не женился на Додо? Додо знала, что он когда-то был влюблен в меня. Я тоже знала об этом и все-таки позвонила. Не могла не позвонить… Я все расскажу Гено. Завтра он приедет, и я все ему расскажу. Да какое уж там завтра — вот-вот светать начнет. Нет, Гено должен знать. Он поймет меня, поймет, что я не могла подвести, погубить людей. А Тхавадзе просто обязан все уладить, тем более, если это дело им самим подстроено. А потом… потом я уговорю Мери отвадить Бичико от него. Заставлю ее сказать… не ее заставлю, а сама скажу, — не то, что Джумбер из-за меня подружился с ним, — нет, я просто скажу, чтобы он не водился, не знался с Тхавадзе. У Тхавадзе не может быть ничего общего с близкими мне людьми. Эта ночь будет последней…»
— Кажется, едут, Мака! — сказала Марго.
Мери еще ниже опустила голову.
Мака не оглянулась. Она смотрела вперед, на Нодара, который все еще стоял у освещенной витрины и теперь разговаривал с черным, как галка, милиционером.
— Пусть едут! — сказала Мака и добавила про себя: «Пусть едут, я не прячусь. Завтра я все расскажу Гено…»
Свет фар приблизившегося автомобиля скользнул по лицу Марго, и Мака увидела на нем облегчение, какое появляется у беспомощных людей при малейшей надежде на спасение.
— Приехали, Мака, дорогая. Все будет, как ты скажешь!..
«Я думаю, Бичи любит ее… Кто близко узнает Мери, непременно полюбит. Вернее всего, это Тхавадзе не разрешает ему жениться, пока не получит какой-то надежды, — Мака не смогла выразить словами, на что хотел надеяться Тхавадзе. — Пока не увидит, что я сочувствую ему, — она улыбнулась в душе. — Он не так уж умен…»
Мака открыла дверь, только когда приехавшие выключили свет фар.
Бичико, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не шататься, пошел ей навстречу.
— Кто потревожил мою любимую сестру в такой поздний час? — сипло проговорил он.
— Прибыли дружки жениха! — улыбнулся Тхавадзе. Рука его была горяча.
«Это он мне. Забывает, что я уже была невестой». Мака взглянула на брата. В неоновом свете улицы он показался ей бледным и каким-то пришибленным. «Нет, хватит ему пьянствовать и не спать по ночам. Хватит бедненькому».
— Не заставляй меня разглагольствовать попусту. Ты все знаешь сам… Скажи, что собираешься делать? — спросила брата Мака, чтобы не дать Тхавадзе первым заговорить об их семейном деле.
— Что? Навязывается? Виснет на шею? — вроде бы грубо спросил Бичико, но на этот раз он показался Маке намного тише и покорнее, чем когда-либо.
— А вы что скажете, Джумбер?
— Я на вашей стороне.
«Много ли он требует за эту солидарность?» Мака взглянула ему в лицо, но не сумела изгнать из его зрачков хищника, и отвернулась.
Стало тихо.
— Можно ли еще думать об этом?
— Кто такие? Чего им надо? — Бичи кивнул на маленькую машину, стоящую рядом. Он был явно растерян.
«Жалкий, несчастный, он даже понятия не имеет о сегодняшних событиях, — подумала Мака и перевела взгляд на Тхавадзе. — Зато вот кому все известно…» Но в эту минуту и Тхавадзе показался ей тусклым и незначительным, и она, почти торжествуя, подумала: «Он понял, что я раскусила его, и теперь всем своим видом показывает, что делал это лишь из любви ко мне. Надо сделать вид, что я не сужу его слишком строго».
— Пора вспомнить нашу старую дружбу, Джумбер. Помогите нам, иначе ничего не получится!
— Мы можем поехать ко мне…
— К вам? — Мака словно раздумывала. — Зачем? Не такое уж положение у моего брата, чтобы везти жену в дом друга. Если он сумеет поставить дело, у него и дом есть, и кров. Я уже договорилась с нашими. Они ждут.
— Ждут? — Бичи поднял голову и с надеждой взглянул на сестру.
«Не такой уж он бессовестный, как мне казалось».
— Я думаю, вы поймете меня, Джумбер. Неловко везти невесту в чужой дом, это как-то некрасиво. — К ней вернулась интонация вчерашнего разговора с Тхавадзе, которая не могла быть приятна ему. — В такое время женщина беспомощна, и мужчина должен показать себя мужем, а не юнцом.
— Согласен, — кивнул Тхавадзе. Последние слова задели его.
— Конечно, можно бы и к вам, но поверьте — так будет лучше, — Мака почувствовала, что ей пора замолчать, пора вообще прекратить разговор: в любую минуту она могла сорваться и, не сдержавшись, проявить свое давнее «дружеское расположение» к Тхавадзе.
Она отвернулась от Джумбера, громко сказала:
— Поезжайте за нами! — И пошла к машине, но тут же усомнилась, достаточно ли твердо прозвучали ее слова; а вдруг она поспешила, и теперь, когда их машина тронется в путь, Тхавадзе повернет свою назад и вместе с Бичико укатит восвояси. Она шагнула к «Москвичу», взялась за ручку дверцы и остановилась, всеми силами сдерживаясь, чтобы не оглянуться. Ей показалось, что, если увидят ее испуганное, беспомощное лицо, — все рухнет. Она переждала немного, открыла дверь и села рядом с Мери.
Нодара за рулем не было.
Пока он увидел, что все уже решилось, пока подбежал и завел машину с полувыдохшимся аккумулятором, прошла целая вечность.
— Как можно скорее, Нодар! Поспеши!
Сзади включили мощные фары и пристроились след в след.
— Слава богу! — громко вздохнула Мака — удержать эти слова в груди было невмоготу — и прижалась к плечу Мери.
Мери тихонько всхлипывала.
— Господи, пошли радость в дом Маки Лежава! Господи, даруй ей долгие, счастливые годы! — как молитву, твердила Марго.
Машина мчалась, дребезжа стеклами и подскакивая на рытвинах.
После той поездки, когда Гено спас от аварии машину Мелитона, он еще дважды был на строительстве ГЭС и теперь каждый день собирался основательно засесть за работу.
Он многое знал о стройке, был знаком с рабочими и инженерами, но написать о них не мог. Как и о чем писать? — думал он. Никогда еще первое слово не давалось ему с таким трудом.
Еще до отъезда Маки Союз журналистов известил Гено о том, что его заявка на книжку принята, однако если он не пришлет рукопись до сентября, ее перенесут в план следующего года.
Пока и до сентября времени оставалось достаточно, но это была первая сравнительно крупная работа Гено, от которой многое зависело в будущем, и он хотел не торопясь, без спешки поработать над ней.
Мака понимает это, но она не понимает, как трудно написать хорошую книжку, пусть даже брошюру. Она предана и верна во всем… Поможет, пойдет навстречу, но и ей нужно отвечать тем же, такой же заботой и вниманием. Если Гоча, не дай бог, простудится, все должны думать только о нем; если у ее брата неприятности, все, кто любит Маку, должны встать бок о бок с ее братом; если отец болен, она все ночи напролет просидит возле его постели и будет требовать, чтобы и муж, и брат, и даже свекровь стояли над его головой, предупреждая малейшие желания больного.
Она наверняка обижена из-за того, что Гено сейчас не с нею и не улаживает путаных дел ее беспутного брата.
Вчера вечером он позвонил в больницу, но ему сказали, что Мака ушла. Видно, Симон оправился и теперь она помчалась на помощь брату. Она готова лезть вон из кожи, только бы покровительствовать своей родне.
Если Мака думает, что тишина и одиночество самые лучшие условия для работы, она глубоко ошибается. Раньше Гено тоже так казалось, но вот уже сколько дней потерял он впустую: знает — дома его не ждет никто, и то с одним проболтает за кружкой пива, то с другим засидится за бутылкой вина. Два последних вечера запирался с твердым намерением поработать, но опять не вышло. Сидит, работает, вдруг слышит — зовут: соседу что-то понадобилось, или у мальчишек воздушный змей запутался в ветвях тутового дерева. Опять садится, а вокруг куры квохчут, мышь кадку в подполье грызет. Слишком тихо, слишком как-то спокойно в доме, мешает это, не дает сосредоточиться. А тут уже вечер поздний на дворе. Надо хотя бы стакан чаю выпить? Надо. Значит, вставай и кипяти. Можно, конечно, и потерпеть и вовсе обойтись без чая, но все равно как-то пусто вокруг, и Гено не может собраться с мыслями — привык он к шуму и на работе и дома. Вот и теперь его опять тянет в сторону от неначатой рукописи и он думает о жене, ее брате и о Мери, которую знает с детства и которая, конечно же, достойна лучшей участи. Раз жизнь Симона вне опасности, теперь этот бездельник должен жениться, вот и весь разговор. Обязан жениться, хоть такое замужество и постыдно для Мери, но пусть пеняет на себя — сама виновата.
Утром, придя на работу, Гено первым долгом спросил о редакторе.
— Вызван на бюро, — сказали ему.
Гено тут же повернул назад, собираясь идти в райком, но голос Циалы остановил его.
— Куда путь держишь, Гено?
— Мир велик…
Циала спрыгнула к нему с двухступенчатой лесенки, подбежала и схватила за руку.
— Если б ты только знал, как я тебе благодарна!
— Благодари Доментия, а не меня.
— Как жаль, что его переводят…
— Ничего не поделаешь…
— Ух, чтоб им пусто было! Почему они не оставляют его в покое…
— Доментий тоже не без греха.
— Ну, что уж такого в этих рейдовых материалах? Подумаешь, событие!.. Как там фамилия этого?..
— Прости, но я не знаю, кого ты имеешь в виду.
— Ну, того, которого он не пропечатал… Неважно. Ты слышал? Он, оказывается, пожаловал домой к Доментию, привел троих детей и заставил их реветь до тех пор, пока они слезами не изошли, а растроганный Доментий не пообещал вычеркнуть его из статьи.
— Тоже слабость. Ведь у других жуликов тоже есть дети и, может быть, даже больше трех.
— Но Доментий по доброте…
— Был такой фильм: «Закон есть закон».
— Ах, какая прелесть! Я обожаю этот фильм. Тото в нем просто бесподобен!
— Ну, ладно! Не заводись! — Гено с улыбкой поднял руки, словно готовясь зажать себе уши.
— Молчу, молчу… Но все-таки он бесподобен!
— Я очень спешу, Циала. Когда Тебро выходит на работу?
— Тебро? Ты думаешь, я каждый день вижу ее?
— Я совсем этого не думаю.
— Наверное, с понедельника. Да, чуть не забыла: она хочет устроить вечеринку и пригласить тебя и еще кого-то…
— Кто? Тебро?!
— Да, Тебро.
— Кого же она хочет еще пригласить?
— О-о, это тайна!
— Несмотря на то, что тебе она известна? — Гено засмеялся. — Ладно, Циала, потом договорим…
Когда Дурмишхана Зосимыча только назначили председателем исполкома, он сразу же во всеуслышание объявил:
— Никаких приемных часов! Моя дверь открыта для всех и всегда.
«Ах, какой внимательный, какой простой человек!»— заговорили в городе о новом председателе.
Гено пришел в исполком с одной целью: упросить Дурмишхана Зосимыча повременить с переводом редактора на новую работу. В районном масштабе Доментий отменный журналист, к тому же редкой души человек. Его слабость — любовь к вину — ни для кого не новость, а что касается злополучных материалов рейда, он, конечно, перестарался с ними, но ведь для пользы же дела — взяток не брал и родственников своих не выгораживал…
В приемную вошли двое рослых мужчин, похожих друг на друга, как братья. Они сразу же сняли шапки, но не повесили их на вешалку, а заложили за спину и стали прохаживаться по комнате.
Один из них был директор совхоза, другой — старший агроном. На следующий день Гено предстояло съездить к ним в хозяйство за материалом, и он по выработавшейся журналистской привычке собрался было заговорить с директором, но в это время в дверях показался Дурмишхан Зосимыч. Приветливо улыбаясь, он поздоровался со всеми и прошел в кабинет. Следом за ним, но с другим выражением на лицах, озабоченные и строгие, вошли в кабинет заместитель с инструктором.
Секретарша забрала со стола газеты и письма, тоже исчезла за дверью и, вернувшись, пригласила директора совхоза и агронома.
Старуха в черном, сидящая у самой двери в кабинет, удивленно взглянула на секретаршу, но промолчала.
Толстая, дебелая женщина с гладким, лоснящимся лицом недовольно заерзала, оглядывая присутствующих, и проговорила:
— Теперь его не дождешься!
Прошло с полчаса, прежде чем из кабинета, обливаясь потом, выскочил инструктор и, не глядя по сторонам, бросился к выходу.
Кроме Гено, в приемной дожидались очереди шесть человек. Двое из них, видимо, были колхозники. Они не садились, а стояли у стены и теребили свои войлочные шапки.
Зазвенел звонок. Секретарша процокала в кабинет, тут же выйдя, отправилась куда-то по длинному коридору и вернулась с двумя запотевшими бутылками «Боржоми» в руке.
Вошли начальник управления водного хозяйства и главный инженер. Они тоже сняли шапки и, несмело озираясь, открыли дверь кабинета — видно, были срочно вызваны.
— Теперь конца им не будет, — повторила толстуха с гладким, лоснящимся лицом.
— Что верно, то верно, — поддержал ее Гено.
— Раньше назначалось определенное время для посетителей, приходил — и за час тебя принимали. А теперь весь день его ждешь — не дождешься.
— У каждого свой метод.
Гено позвонил в редакцию, предупредил, что задерживается в исполкоме, выкурил сигарету в коридоре, потом еще одну.
Прошло не меньше двух часов, прежде чем он открыл дверь, ведущую в кабинет председателя исполкома, и оказался перед другой такой же обитой дерматином дверью. «Что за секреты у него, — за одной дверью не сказать».
Дурмишхан Зосимыч встал ему навстречу, приветливо пожал руку, приготовился слушать.
«Он, видно, неплохой человек, — подумал Гено, но тут Зосимыч придал лицу серьезное и строгое выражение. — Вот чего не хватает Доментию, он всегда одинаковый, мягкий, улыбчивый, а когда напьется, смеется без причины и ни на что не обижается».
— Доментий настоящий журналист, и его место в редакции, — говорил между тем Гено. — Его проступок не настолько серьезен, чтобы из-за него отрывать человека от любимого дела…
Выслушав его, Дурмишхан Зосимыч задал несколько незначительных вопросов относительно работы в редакции газеты и, получив ответы, примирительным тоном и даже с грустью сказал:
— Мой дорогой! Я читаю ваши статьи, и они мне нравятся. Знаю, что вас печатают в «Комунисти». Это очень хорошо, благодаря вам республика узнает что-то о нашем районе. Была у нас мыслишка назначить вас редактором… вы, наверное, не слышали об этом…
— Если б и слышал, я не согласился бы занять место Доментия. Он достоин…
— Выслушайте меня! — Гено понял, что Дурмишхана Зосимыча обидел его отказ от еще не сделанного предложения, но он сдержался. — Все это… — Зосимыч выразительно задрал голову и поднял указательный палец, — санкция бюро. — Гено знал, что над кабинетом председателя находится кабинет секретаря райкома, и понял, что вопрос Доментия решен окончательно.
В скверном настроении вышел он на улицу и собирался направиться в редакцию, но тут с ним поравнялся запыленный «Колхозник» с директором совхоза и с агрономом за рулем, Гено вспомнил о нужном для газеты материале и решил, не откладывая, воспользоваться удобной оказией.
Из совхоза он позвонил в редакцию и предупредил, чтобы в завтрашней газете оставили место для очерка, а сам отправился осматривать усадьбы, фермы и плантации обширного, добротно налаженного хозяйства.
До рассвета сделали все, что можно было успеть в таких условиях, — наспех приготовились к свадьбе.
Утром Мака пошла по селу — позвать соседей. В глазах человека, которого уважили, пригласили на свадьбу и хорошо угостили, грех уменьшается вдвое, и если потом гости стали бы на стороне осуждать нецеломудренную невесту, то хотя бы смягчили свои обвинения тем, что согрешила она с Бичико.
Среди прочих соседей Мака зашла и к двоюродному брату Симона — Антону Лежава. Мать из-за какого-то пустяка рассорилась с его женой, они не общались, и Мака с прошлого года не видела своей родни.
Пошли расспросы о том, о сем, воспоминания, смех… Наконец Мака сообщила цель своего визита: приходите на свадьбу, брат женится. Неожиданная новость вызвала удивление, даже недоверие. Как? Бичико? Ответ Маки не был исчерпывающим — частью правда с шуткой пополам, частью — обещание — вот придете и все узнаете.
Она задержалась у родни, а когда вернулась домой и поднялась по лестнице на веранду, к калитке подъехала машина.
«Гено приехал!» — обрадовалась было Мака, но калитку отворил Бичико, и светло-коричневая «Победа» смяла высокую траву во дворе.
Машину поставили возле самого дома. Тхавадзе скинул пиджак, засучил рукава белоснежной сорочки, открыл багажник и выкатил на земляной пол небольшую бочку. Бичи внес в дом объемистые свертки. Не дожидаясь его возвращения, Джумбер начал доставать из машины аккуратно спеленатые бутылки.
Мака отвернулась и вошла в комнату — ей не хотелось видеть, как в их доме хлопочет и хозяйничает Тхавадзе.
У окна, опустив плечи, стояла Мери.
— Нельзя было не позвать соседей, — сказала Мака так, словно оправдывалась или спрашивала разрешения у новоиспеченной невестки.
Мери взглянула на нее с благодарностью, смешанной с отчаянием.
— Да, вот что: тут недалеко, в пятом доме, живут наши родственники, мама в ссоре с ними. Если она не хочет, может и дальше не разговаривать, по с тобой мужнина родня должна познакомиться, должна чтить тебя.
— Как бы мама не обиделась!.. — забеспокоилась Мери, но тут же примолкла, стушевалась; если Мака так считает, значит, так нужно.
Мака подмигнула ей и улыбнулась. Потом, решив, что машина, наверное, уже разгружена, вернулась на веранду.
— Мери, дорогая, если ребенок проснется, кликни меня.
— Мака!..
— Что, Мери? Ты не стесняйся. Напротив, чувствуй себя свободнее. Скоро соберутся соседи, и пусть они увидят, что ты своя в нашем доме! Ты только сегодня вошла в наш дом, но уже давно наша невестка, — Мака ушла, а Мери еще долго смотрела на то место, где она только что стояла.
Когда Мака появилась на лестнице, Тхавадзе садился за руль, и ладонь его лежала на ручке дверцы.
«Такая же ручка была во сне у шкафа». Мака вздрогнула от этого воспоминания. Она внушила себе, что сон уже сбылся прошлой ночью, что он исчерпан, но собственные поступки вызывали в ней смятение: она суетилась, спешила, не находила себе места, не находила занятия, словно избегала кого-то, старалась понравиться Мери, удивить ее своим благородством.
Вскоре появились первые гости — с лицемерными улыбками, с поздравлениями.
Пора было садиться к столу, но Мака молчала.
«Если не приедет Гено, кто будет тамадой? Тамадой должен быть зять. Возможно, Тхавадзе умеет пить лучше его и может возглавить стол, но здесь не его место».
Во двор вынесли скамейки и стулья.
Гости разговаривали, собираясь группами, играли в нарды[7]. Сыну Антона Лежава кто-то приколол к пиджаку «хвост» из клочка газеты, и соседская девушка — косая Цабуния закатывалась от смеха, глядя на него. Тхавадзе сидел под грушей, на длинной дощатой скамейке. Он ни во что не играл и ни с кем не разговаривал. Для него не существовало никого, кроме единственной женщины.
Мака знала, что не должна жалеть его. Хотя тех, кого жалеют, не любят.
«Ну, что он сидит, как изгой, как отверженный. Здесь все его знают. Мог бы походить среди людей, поговорить, сыграть партию в нарды, в конце концов», — думала Мака.
В дверях показался Бичико. Мака сразу же обернулась к нему.
«С каких это пор меня волнует настроение Джумбера? Что мне за дело до него?»
— Пригнала столько народу, не заставляй теперь ждать! — бросил Бичико, проходя мимо сестры, и направился к гостям.
«Сейчас он пригласит их к столу. Все-таки не смог не доложиться. Не сумел возглавить всего. Но где тамада?..»
Она заглянула в подсобную комнату и, увидев там мать, велела ей переодеться. Потом поднялась наверх, к Мери. Когда она шла через веранду, навстречу ей выбежал Гоча и прижался к ее коленям.
Бичико предложил тамадой Тхавадзе.
Мака решила не садиться к столу. Теперь ее одинаково раздражали и брат, и невестка, и мать, и муж — все.
Заметив, в каком она настроении, Ольга хватила себя по щекам: рассеянная, сбитая с толку, теперь она совсем потерялась.
С той минуты, как рано, на рассвете, ее разбудили и к ней в комнату, прямо к ее постели привели неизвестно откуда взявшуюся невестку, именно невестку, а не невесту сына, она, как слепая поводырю, доверилась дочери и до сих пор не могла понять, во сне или наяву происходит все вокруг.
У пришедших на свадьбу беременной невесты и, кроме отсутствия Маки, которое могло быть истолковано по-всякому, было достаточно поводов для сплетен и упражнений в острословии.
— Гено не приехал… — пожаловалась Мака Марго.
— Приедет, моя радость, не волнуйся! Пойдем, Мака, пойдем к столу…
В эту минуту Марго совсем не думала о двоюродном брате. Ее мучало то, что если Мака не появится за свадебным столом, там возникнет неловкость, которую не удастся замять. Еще ее терзала тревога о своих близнецах, оставленных на попечение больной свекрови, но, кроме нее, с Мери не было никого из родни, и, разумеется, Марго не могла оставить бедняжку.
Мака встала, провела рукой по волосам и с шумом распахнула дверь из соседней комнаты. Все невольно обернулись к ней. Она подошла к столу и, удивленно разведя руками, спросила:
— Что же вы? До сих пор не выпили за жениха и невесту?
— Выпили!
— Поздравили!
— А как же!.. В первую очередь! — послышалось с разных концов стола.
— И так тихо, что я даже в соседней комнате ничего не расслышала? Ну-ка, подайте мне сосуд, из которого пил тамада!
— Подайте ей рог!
— Ай да молодчина, Мака! Так их! Чего куксятся!
Ей передали черный, полированный, без чеканки по ободку турий рог.
«Тхавадзе его принес. У нас никогда не было такого, и у соседей не помню. Больше пить не стану, но этот выпью до дна. Турий рог только на вид велик, а вмещается в него не так уж много…»
Вино застревало в горле, пилось с трудом, по все смотрели на нее, и отступать было поздно. Наконец она осушила его и, чтобы рассеять сомнительное молчание за столом, с улыбкой стряхнула рог об мизинец. Этот жест вызвал общий восторг.
— Вот это я понимаю!..
— Мака молодчина!..
— Знай наших!
Антон Лежава, к этому времени уже порядком подвыпивший, вскочил, оттолкнул стул, вскинул высоко свой стакан и торжественно объявил:
— Моя племянница Мака — настоящая Лежава! Что с того, что у нее отличный муж? Все равно по духу она Лежава!
За столом оживились, загалдели, повеселели. Мака опять оказалась в центре внимания.
Марго и вовсе растаяла от восторга.
— Ты не женщина, а солнце! — шептала она, стоя за спиной у Маки. — Царица Тамара ты, вот кто!..
Тхавадзе молчал.
«Мне станет жалко его, — подумала Мака. — Какого черта я выпила вина? Теперь мне станет его жалко. Всю жизнь он любит меня и никогда не сможет забыть».
Она встала. Вино давило на сердце. Ей было скверно, но она не ушла с балкона, а только позвала сына, игравшего во дворе около машины.
Услышав голос матери, Гоча послушно взбежал к ней. Мать подвела его к столу, посадила подле себя и объявила гостям:
— Пока приедет отец, Гоча заменит нам его.
— Да здравствует Гоча!
— Выпьем за Гено!
— Правильно, Мака! Правильно, золотко ты мое!
Мальчик сперва удивленно глазел на шумное застолье, потом пообвык. Начали говорить очередной тост, и его забыли. Он потянулся к торту. Не дотянувшись, опрокинул чью-то рюмку. Мать пришла ему на помощь, наложила сладостей в тарелку, наполнила лимонадом маленький стакан и поставила перед ним.
— Скоро придет папа, и я отпущу тебя! — шептала она сыну.
— Папа?
— Да, наш папа…
Мальчишка некоторое время посидел за столом, но потом вспомнил, что на дворе солнце, высокая трава, а в траве стоят две машины, сполз со стула и убежал.
Вскоре и Мака вышла во двор, к радости сына, посадила его в «Москвич» и попросила Нодара отвезти их в сельсовет.
«Плохо, что машина Нодара такая маленькая и старая», — подумала она, проезжая мимо свежевыкрашенной, сверкающей никелированными частями светло-коричневой «Победы».
Дежурный исполнитель указал им дом секретаря сельсовета. Секретарь — бойкая веселая женщина — наскоро переоделась и, прихватив книгу бракосочетаний, села к ним в машину.
К тому времени, когда они возвратились, за свадебным столом было сказано каких-нибудь три или четыре тоста.
Мака вызвала в соседнюю комнату двух свидетелей и жениха с невестой — там они и расписались.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вечером Мака решила воспользоваться машиной Нодара и уехать. Она вдруг всполошилась. Незнакомое ранее желание — укрыться поскорее в своем доме — овладело ею, и она даже из вежливости не удерживала порядком подвыпивших гостей.
«У Марго дети без присмотра остались. Да и я хороша: забросила дом и работу. Нет, домой! Домой! Я сейчас же, немедленно должна уехать».
Тамада все еще венчал собою панораму поредевшего пиршества, и несколько пьяных из последних сил пытались пересидеть его, когда Мака втиснула в крохотный, осевший под тяжестью «Москвич» Марго, свекровь и сына и, расцеловав на прощание перепуганную невестку, обнадежила ее: не бойся, наша сестра еще не таких, как Бичи, прибирала к рукам, — хотя знала, что Мери не из тех, которые способны кого-нибудь прибрать к рукам, просто не тот случай.
К Тхавадзе она подошла, когда он поднялся со стаканом в руке для очередного тоста, — ей не хотелось подавать ему руку.
— Думаю, что и в будущем вы не оставите Бичи без внимания.
— Пока я жив…
«Несчастный! Неужели он всю жизнь должен любить меня?»
— Теперь я буду далеко. Хорошо, если вы проявите к молодым вашу братскую дружбу.
— Я надеюсь…
«На что он еще надеется?»
— Всего вам хорошего!
«Теперь он не удержится и уставится мне вслед. Надо поскорее выйти».
Когда машина, миновав калитку, выехала на дорогу и сидящая рядом с Макой Марго проговорила: — Слава тебе господи, спаслись! — Мака подумала: «Я поспешила. Я не должна была торопиться!» — И эта мысль так испугала ее, что она чуть не забыла заехать к отцу в больницу и в двух словах рассказать ему обо всем.
Джумбер Тхавадзе вернулся домой засветло.
«Если кто спросит — меня нет дома», — предупредил он мать и заперся в своей комнате.
Он чувствовал не столько опьянение, сколько усталость. Эта усталость была вызвана не бессонной ночью и выпитым сегодня вином. Эта усталость накапливалась годами, напряженными, как курок на взводе, бессонными ночами и днями без роздыха; учебой в институте, к которому он не был подготовлен, — в одно и то же время ему приходилось получать высшее образование и восполнять чудовищные пробелы, вынесенные из средней школы. Нужно было работать, вкалывать, «пахать» и на пустом, голом, как плешь, месте выстроить дом, получить все, о чем он мечтал, и — ее…
Это началось в тот день, когда он пластом лежал там, за оврагом, уткнувшись в черный, трухлявый пень, и целое войско красных муравьев пожирало его. А по ту сторону оврага, за висящими, покачивающимися нитями плакучей ивы прошла радостная, счастливая Мака, и Джумбер не посмел даже подумать: «Когда-нибудь она будет моей». Он должен был сделать все, все стерпеть, чтобы получить право на эту надежду, на эту мечту.
…Нет, все началось раньше — с латаной-перелатаной, заношенной до дыр блузы — когда ее стирали, приходилось надевать черную сатиновую материнскую кофту; началось с пятистенки, торчащей позади правления колхоза, на пригорке, в грязном, непролазном ни зимой, ни летом тупике, с пятистенки, у которой сгнил фундамент, рассохлась тесовая крыша и в дождь в одной из комнат невозможно было спать; началось с ни на что не способной матери-вертихвостки и единственного дядюшки, который служил стрелочником где-то в пригороде Тбилиси и приезжал раз в год, когда ему предоставлялся бесплатный билет в общем вагоне; началось с зудящей злой чесотки, оставившей красный след под подбородком, с чесотки, которую не брали никакие деревенские средства.
Он многого добился в тот день — не встал и не поплелся за Макой на вокзал. До вечера провалялся на сырой после дождя земле, уткнувшись в трухлявый пень и давясь собственной глоткой. Он отдал себя на съедение красным муравьям, но не встал и не поплелся за ней. С этого дня он не щадил себя, а потому многое мог. Он решил не видеть Маки. Не видеть до тех пор, пока она не забудет осточертевшего ей шелудивого босяка. Джумберу предстояло измениться даже внешне.
Тогда Тхавадзе не предусмотрел только одного: ведь время шло, и сердцем Маки Лежава мог овладеть кто-либо.
С этого дня Джумбер почти не спал. С книжкой в одной руке, а в другой то с киркой, то с ломом, то с лопатой на раскаленных, обжигающих сквозь штаны рельсах или в скудной тени придорожного кустарника он занимался. На следующий год поступил в институт, на заочный. Сначала пришлось трудно, но справился, одолел. Начал работать на винном заводе. Наконец присмотрел красивый участок для дома, и тогда-то та, ради которой он не смыкал глаз, ночь обращал в день, в одно прекрасное утро проснулась рядом с неким Гено Нижарадзе.
Когда Тхавадзе узнал об этом, было уже поздно, — узнай он раньше, Гено Нижарадзе не нашел бы и следа своей красивой невесты.
Через год, когда Джумбер работал на заводе инженером и начал постройку дома, у Маки родился сын. На месте Тхавадзе любой другой махнул бы рукой, позабыл бы некогда любимую женщину или разочаровался в жизни. Но беда еще жестче укоротила его ночи. За полтора года он достроил дом, влез в долги, но купил машину и начал искать путей-подступов к Маке. В Тбилиси во время экзаменов подружился с Бичико Лежава, который своей беспечностью, мотовством и легкомыслием вызывал у него отвращение. Сблизился со школьными подругами и приятелями Маки Лежава. И все-таки ему трудно было следить за жизнью женщины, замкнувшейся в кругу семьи. Он взял и поехал в Тбилиси — через некоторое время на ианисский винзавод нагрянула неожиданная ревизия, но безрезультатно. К исходу месяца Тхавадзе опять появился в столице: на этот раз ему почему-то пошли навстречу, и директор ианисского завода получил назначение в Кахетию на крупный комбинат, заместителем.
Новый руководитель предприятия — Джумбер Тхавадзе — сумел быстро завоевать любовь и уважение рабочих и районного руководства. Бичико Лежава он устроил к себе на работу. Теперь жизнь Маки все яснее вырисовывалась перед ним, но… Но она прекрасно чувствовала себя в своей семье. Преподавала в школе. Они выстроили дом. Свекровь переехала к ним на жительство и помогала по хозяйству. Мужа перевели на работу в редакцию. За прошедшие полгода Мака только дважды показалась в Ианиси, и оба раза вместе с супругом. Джумбер знал ее самолюбие, ее самоотверженную преданность близким — своего рода родственный комплекс. Именно здесь могла разорваться цепь. Муж, судя по слухам, был достаточно умен и мужествен; сын остается сыном, тут никакие козни не пройдут; из ее родителей и брата Джумбер мог веревки вить, но что толку? Как их использовать?
И тут ему, может быть, впервые в жизни повезло.
Тхавадзе не больно тянуло на веселье и времяпрепровождения, он пил, только если это было нужно. Когда один из сослуживцев пригласил его на свадьбу своего брата, Джумбер поехал в надежде встретить там Маку. На свадьбе какой-то верзила, то ли полоумный, то ли буян, сорвиголова, поранил ножом тамаду — собственного двоюродного брата: как ты посмел сказать, что я не выпил из рога, когда я осушил его до дна! Пошла буча! Повскакали, зашумели. Кто виновник? Кто заварил кашу? А виновник, говорят, некий Хибрадзе, племянник тетушки Васаси. Тхавадзе откуда-то припомнил нечастое имя — Васаси: в этом селе, до переезда в Тбилиси, жил в зятьях тот самый дядюшка, который теперь изредка навещал их, пользуясь льготным билетом в общий вагон.
Когда раненого тамаду вывели из-за стола, кто-то заметил:
— Джабе Хибрадзе опять сойдет с рук: один его брат заместитель начальника милиции, а двое работают в Тбилиси — они замнут дело.
— И кроме них найдется кому заступиться, — вставил другой. — Его шурина вон в редакцию перевели, говорят, тоже большим человеком станет.
Какая-то худая, как щепка, остроносая и востроглазая женщина, назубок знавшая всю родню Хибрадзе, объяснила присутствующим, что у Джабы не может быть шурина, поскольку никогда не было сестры.
— Марго Дзнеладзе и Гено Нижарадзе не родные, а двоюродные брат и сестра, — скороговоркой выпалила она.
— Нижарадзе? — вырвалось тогда у Джумбера.
За столом долго еще волновались и обменивались мнениями о случившемся, и кто-то сказал, что из-за этого бешеного Джабы Хибрадзе никто не смеет даже заговорить с его сестрой.
Ах, у него есть сестра? Это уже интересно. Кто такая? Вон та… Нет, нет, рядом… Эта тихая девушка с доверчивым светлым взглядом? Она самая… Вот оно что!
«Интересно, что она скажет, если Бичико Лежава, стройный, смелый, красивый Бичико Лежава объяснится ей в любви?.. Она, наверное, не знает, что за фрукт Бичико Лежава. А узнает, тоже не беда: в ее возрасте положительность и солидность не очень-то привлекают. Она разделит чувство каждого, кто не побоится ее бешеного брата и — запретный плод сладок — согрешит раньше, чем любая другая. А потом, если Бичико Лежава откажется жениться на соблазненной, этот сумасшедший Хибрадзе не пощадит его, не остановится ни перед чем. Кто тогда спасет от верной смерти брата Маки Лежава? Кто лучший друг Бичико? Кто устроит все? Джумбер Тхавадзе сделает это! Да, Джумбер Тхавадзе! А нет, так ее брат погибнет, это ясно, как день. Хорошо, если только брат, а то кто-нибудь еще подвернется под горячую руку. От такого головореза всего можно ждать: как-никак опозоренная сестра — это тебе не спор о невыпи-том роге!»
Джумбер тут нее сел в машину, отвез раненого тамаду в больницу, пообещал врачам щедрые подарки — только спасите его. На допросе принял сторону Хибрадзе — его публично оскорбили.
До того, как дядя, некогда живший по соседству с тетушкой Васаси, переехал в Тбилиси, Джумбер несколько раз и вправду гостил у него, но теперь, разумеется, его никто не помнил. Однако это не смутило Тхавадзе: по его словам оказалось, что однажды тетушка Васаси спасла маленького Джумбера от смертельной опасности — закрыла собой от бешеной собаки. Тетка Васаси отчаянно клялась, — не помню, говорит, ничего подобного. А Тхавадзе в ответ: вы мне, как родная мать, у меня до сих пор во рту вкус ваших мчади, снятых с жарких углей, позвольте навестить вас в ближайшие дни.
— Только бы такой уважаемый человек отведал моей стряпни, а я не то что мчади, хачапури испеку! — обрадовалась Васаси.
Вероятно, Джумбер не вспомнил бы больше свою «спасительницу», если б Джаба Хибрадзе не застрял на несколько недель в милиции, а Бичико не встретился у нее с Мери. Дальше все пошло как по маслу. Встреча за встречей. Тхавадзе «быстро пьянел» от вина, и Бичико один отвозил домой Мери Хибрадзе. Слава богу, Мери не оказала особого сопротивления и вскоре понесла. Джаба тоже просидел недолго, дело замяли под следствием. А когда беременность Мери даже для постороннего глаза стала очевидной, заболел Симон — отец Маки, и Мака приехала в Ианисн.
Тхавадзе и впрямь удалось достичь того, что Мака Лежава не узнала его. Удалось посадить ее в свою машину, сказать номер телефона, даже заставить позвонить; но Мака сумела обернуть все это в свою пользу. Она спасла и отца, и брата, и Мери, а сама ушла… Теперь Тхавадзе оставалось вброд перейти через ручей, вскарабкаться на пригорок позади ив, уткнуться рожей в трухлявый пень и разворошить ядовитое муравьиное гнездо.
Он устал от бессонных ночей и дум. Сегодня все полетело прахом. Никогда он не чувствовал такой безнадежности и отчаяния: ни тогда, когда Мака вышла замуж, ни тогда, когда она родила ребенка.
Тхавадзе и сейчас лежал лицом вниз, лбом в подлокотник вишневого дивана, и целое войско красных муравьев кусало его.
В доме горел свет. Гено — это было видно со двора — сидел за письменным столом.
«Он правильно сделал, что не приехал, — с неожиданной радостью подумала Мака. — Пусть занимается своими делами». Теперь ей все казалось давно прошедшим, и ни к чему было мужу знать, как трудно ей пришлось в Ианиси, даже растерялась сначала.
Гено без особого интереса выслушал историю женитьбы Бичико, только спросил, когда предполагают делать тестю вторую операцию.
Марго, чья впечатлительная душа была потрясена событиями прошедших суток, все никак не могла успокоиться. Она возносила Маку до небес и даже полушутя кольнула Гено: ты мне дороже брата, и люблю я тебя очень, и хорош ты всем, но не стоишь такой жены. Мы, твоя родня, ноги ей мыть должны, на руках носить.
Гено заметил, что эти славословия не очень-то радуют Маку, и удивился.
— Марго, милая, не стоит столько говорить об этом, — сказала Мака. — Кто же не постарается для родного брата? Вот когда посторонний человек принимает близко к сердцу…
— Да, да… — закивала Марго, решив, что под посторонним Мака имеет в виду Тхавадзе. — Как он много сделал для нас, широкая у него душа!
Мака так и обмерла: сама напомнила! Она не собиралась скрывать от мужа участия Тхавадзе, но сейчас, после долгого отсутствия, сразу без подготовки ляпнуть— директор завода готов был в лепешку расшибиться ради Бичико, — это ни к чему. К этому сообщению Гено не мог отнестись доверчиво и наивно, как Марго.
Гено, видимо, сразу догадался, к кому относилась горячая признательность его двоюродной сестры. Марго же была так счастлива, так довольна исходом дела, что помянула добрым словом не только Тхавадзе, но и многих других гостей свадебного пиршества. «Вчера ты не смог приехать, — сказала она Гено, — но в другой раз, когда окажешься в тех краях, не забудь и поблагодари соседей за внимание. С хорошими людьми имеешь дело — надо ценить».
В эту ночь, к своему удивлению, Мака была холодна с мужем.
Утром, когда Гено ушел на работу, Мака получила свою телеграмму, высланную в субботу ночью.
Гено, видимо, был доволен тем, что его не теребили, не вызывали настойчиво на свадьбу и избавили от малоприятной суматохи и суеты. О Тхавадзе он молчал.
После отъезда Марго Мака вскользь упомянула в разговоре директора завода, на котором работает Бичико, но не отдельно, а вместе со всеми соседями, друзьями и знакомыми, принявшими участие в свадебной церемонии.
Гено, конечно, понимал, что Тхавадзе был очарован вовсе не Бичико, но обвинить жену в чем-либо не мог. Маку же тревожило и мучило то, что ей не удалось лишить Джумбера надежды. Она осталась его должницей. И хоть старалась, изо всех сил старалась (разве нет?) держать его на расстоянии, все-таки приблизила к себе. Она даже не удивится, если нынче утром по пути в школу нарвется где-нибудь на него.
В двенадцатом часу она вышла из дому и, лишь убедившись, что на дороге нет никого, кроме бородатого старика на костылях, направилась в школу.
«Нет, сюда он не посмеет, — внушала она себе. — А туда я никогда в жизни не поеду одна…»
В субботу, после полудня, Гено еще был на строительстве электростанции, когда Марго с мужем, деверя-ми, свекровью и двумя закутанными в одеяла девочками-близнецами пожаловали к ним.
Мака радушно приняла гостей. Вскоре вернулся Гено, и все вместе они поехали в Ианиси.
Мать увела Маку вниз и, тревожно поглядывая на потолок — как бы не услышали гости, — сообщила, что прошлой ночью Бичико где-то пропадал. Слава богу, на этот раз он оказался дома.
Все вроде шло хорошо, но, подвыпив, Джаба и Бичико все-таки сцепились. Хибрадзе сдержался, — «из уважения к твоей сестре», как он сказал, — и, зная свой характер, не стал больше пить.
Тогда Бичико пристал к его брату — капитану милиции: сними свою форму, не пугай людей… Гено обратил все в шутку: ты не прав, теперь милиция нам нужна позарез, следить, кто «сачкует» и не допивает вина до дна. Посмеялись. Капитан все же дулся. Положение спас старший брат Джабы, приехавший из Тбилиси, Баграт Хибрадзе, — рассказал кучу анекдотов, причем сделал это так мастерски, что в конце концов даже капитан отошел и заулыбался.
Наутро Джаба вдруг объявил: так дело не пойдет — теперь все едем ко мне! Что это еще за прятки? Я сестру замуж выдаю и знать ничего не знаю! У меня есть свои друзья и своя родня: свет не сошелся клином на мне да на моих братьях — нас вся округа знает!
На это Бичико ответил, что сегодня он ждет в гости приятелей-сослуживцев и никуда из дому ни шагу. Если так уж горел желанием, надо было раньше думать.
— А тебя не спрашивают! — отмахнулся от него Джаба. — Скажи спасибо, что в дом такого приглашаю!
Когда случилась эта перепалка, Мака была в нижней комнате. Марго скатилась к ней по лестнице ни жива пи мертва.
— Мака, ради бога, Мака!
Мака взбежала наверх и бросилась к брату. Джаба Хибрадзе стоял по другую сторону стола, напряженный, как динамит с дотлевающим шнуром. Мака с укором взглянула на мужа. Гено поднял брови и криво усмехнулся: мол, что с такими поделаешь.
Мака подсела к Хибрадзе, отвлекла его разговором, загасила огонь, уняла. Но за завтраком, когда после коньяка выпили немного вина, Хибрадзе опять заерзал, как на иголках, заволновался, закипел. Гено, решив, что волк с собакой все равно не уживутся, надумал уехать и забрать с собой Джабу, да и капитана прихватить заодно. Оставайтесь вы с братьями, — сказал он жене, — а вечером, если они не перепьются, садитесь в поезд и— домой.
Мака с минуты на минуту ждала появления Тхавадзе и потому сказала:
— Не оставляй нас.
Гено покачал головой:
— Ты обязательно хочешь, чтоб они сцепились?
Сейчас для Маки все было лучше, чем отъезд мужа.
— Мне казалось, что ты мужчина, — сказала она. — Неужели эти петушки напугали тебя?
Ее слова задели Гено. «Она говорит со мной, как со своим братом. Кому нужны эти дешевые штучки? И зачем мне, защищая Бичико, связываться с Хибрадзе?»
Он ясно сознавал, что ссора могла вспыхнуть в любую минуту, и никто не знает, чем она кончится, если за столом Джаба Хибрадзе. К тому же после вчерашнего «возлияния» он был не в духе, а утром ни свет ни заря ему предстояло заехать в редакцию, а оттуда на строительство электростанции — перехватить, наконец, главного инженера.
— Раз ты передумал, возьми и меня с собой.
Гено решил, что Мака опять шутит, ибо оставить сейчас дом с гостями, да в ожидании новых гостей на попечение растерянной старухи Ольги и сумасбродного Бичико было невозможно.
— Я не узнаю тебя.
— Я знаю, что без меня им не обойтись, и все же возьми меня с собой!
— Ну, если тебе невмоготу… — Гено развел руками и засмеялся.
«Он сомневается в моей искренности», — с удивлением подумала Мака и вышла в комнату, где Марго, стоя между своими близнецами, в который раз рассказывала сонной свекрови подробности свадьбы. С веранды опять послышался громкий, возбужденный говор, но Мака не обратила внимания. Вскоре все поднялись из-за стола. Когда Мака выглянула, Джаба и Гено шли к машине: Джаба колотил себя кулаком в грудь, а капитан милиции уже сидел рядом с шофером и нетерпеливо озирался.
Разумеется, Гено хотел бы, чтобы Мака поехала вместе с ним, но это казалось невозможным, — в довершение всех домашних хлопот не сегодня-завтра выписывали из больницы Симона, а Мери была незнакома со свекром.
К тому же Тхавадзе мог вовсе не появиться. Стоило ли отчаиваться заранее?..
Вечером предыдущего дня Джумберу Тхавадзе позвонила Вардо — дочка тетушки Васаси и «между прочим» сообщила, что с субботы на воскресенье братья Хибрадзе собираются в Ианиси. Для Джумбера это не было новостью: не могли братья не проведать единственную сестру, скоропалительно вышедшую замуж.
На завод к Тхавадзе приехали гости из Тбилиси. Передоверить их заместителю или главному технологу было невозможно. К тому же во время подобных визитов приходится думать не только о приехавших — в районе много «деятелей», которые, прослышав, что директор винного завода без них чествовал тбилисских гостей, смертельно обидятся.
Поздно ночью Тхавадзе удалось спровадить начальство. Явиться среди ночи в дом к Лежава нельзя было ни под каким предлогом, но он чувствовал — Мака приехала, она здесь. И зная, что теперь не найдет покоя, что сон не коснется его, он вернулся к оставшимся за столом.
На рассвете он подъехал к своему дому и, не надеясь без осложнений завести машину в гараж, оставил ее у ворот.
Вошел в дом. Не включая света, сел у окна, оперся о подоконник, глядя в темноту. На открытом балконе соседнего дома горела электрическая лампочка. Она выглядывала из листвы деревьев, когда ветер шевелил ее. Далекие мерцающие звезды на небосклоне казались бесконечным желтоватым пунктиром.
«Если б я не был пьян, я бы пошел, но я пьян и никуда не пойду. Я же знаю, что не пойду, — говорил он себе. В опьянении это трезвое решение не покидало его. — С попойки всегда возвращайся домой, тогда и на трезвую голову не оступишься. Ты директор винного завода. В твоих устах… хм, в твоей глотке у вина особый запах…»
Рано утром Тхавадзе заснул, сидя на стуле.
Солнце стояло высоко, когда он раскрыл глаза. Вскочил. «Хорошо, что мать не разбудила меня». Прошелся по комнате. Распахнул окно. Во всем теле чувствовалась тяжесть.
«Еще нет десяти. Рано…»
Он прилег на диван и уставился в потолок. Мысли его были смутны, разрознены.
«Я ничего не сделал… Ничего не добился, ничего особенного… Кто я? Несчастный виноделишка, и все. Это может удивить только меня да мою мамашу, потому что, когда я вкалывал на железной дороге, у меня задубели ладони от кирки и от солнца рассыхались мозги. Она тоже не узнала меня. Она и этого не ожидала. Со дня отъезда так ни разу и не вспомнила… Какое-то проклятие висит надо мной! За столько лет ни разу, ни одного мгновения я не думал ни о ком, кроме нее, и хоть бы раз спросила, жив ли я, поинтересовалась бы — жив или подох… На что я надеялся? Она забыла чумного Джумбера школьных лет, которого видеть не могла, но за какие заслуги полюбить ей теперешнего Тхавадзе? Что я еще сделал для нее? Чуть не погубил ее брата, только бы вынудить ее прийти ко мне и попросить помощи. Да, я хотел, чтобы она поняла, что нуждается во мне. Я хотел этого и ни перед чем не останавливался. Но она раскусила меня. Я не мог иначе напомнить ей о себе. Я знал, что делал и на что шел, просто у меня не оставалось другого выхода. Если она должна забыть меня, то лучше пусть ненавидит, пусть ненавидит и клянет — но помнит!»
«Раз уж я появился на свет, я хочу жить и хочу свою долю в жизни, — говорил Тхавадзе кому-то, нет, не Маке, созсем не ей — кому-то. — Я ничего у тебя не краду, ничего не отнимаю, я прошу только своей доли — и дай мне ее! Она была моей судьбой, моим жребием, но ее отняли у меня и поделили, и теперь она — кому дочь, кому сестра, кому… мать, подруга, знакомая! Что тебе еще? Довольно! Верни мне мир, отнятый только за то, что дом мой был развалиной и по ночам дождь натекал мне за шиворот, только за то, что моего отца угробили где-то в Карпатах и я остался сир и наг, за то, что моя мамаша — дочь бывшего священника, болтливая, как сорока, с утра до ночи таскалась по соседкам и некому было заштопать и выстирать мою единственную рубашку, за то, что, сбитый с панталыку, немой, безъязыкий, я любил жизнь. Я полностью ответил за это свое преступление. Сейчас у меня есть дом и работа, есть машина и новые костюмы, — я научился разговаривать, читать книги и… Я не хочу, чтобы моя жизнь была пустым звуком. Верните мне мое имя, дайте мою долю в жизни…
…Сейчас там ее муж, и я не должен идти туда, потому что она моя, но принадлежит ему».
— Я пойду туда! — решительно проговорил Тхавадзе. — Я научился терпению, но это не навечно! Я опротивел себе, но не навсегда… Да, надо зайти за кем-нибудь и явиться под видом друзей Бичико.
«Черт с ним, только бы на этом все кончилось, только бы этот вечер был последним. Пусть смотрит, пусть смотрит, сколько угодно. — Мака встретилась взглядом с Тхавадзе. — Сумел-таки сесть напротив… Переменить место? А если он и туда пересядет? Сейчас всем кажется, что он случайно оказался передо мной, а вероятнее всего, вообще ничего не кажется. Еще совсем немножко, и я уйду, запрусь в комнате, отдохну. Надо дождаться до завтра, забрать отца из больницы и познакомить с невесткой. Если я оставлю Мери лицом к лицу со свекром, у бедняжки сердце разорвется. Нужно их примирить.
Скажу отцу, что теперь есть кому присмотреть за ним. Мери именно та женщина, которая сумеет заменить меня у постели больного. Пока отец жив, и у нее будет свой заступник… Я всем желаю добра. Что ж поделаешь, если сил у меня мало и недостает на всех, — мои ближние тоже люди. Хотя и Тхавадзе не заморский гость, но что я могу для него? Ну, ладно, допустим, я знаю, что он меня любит. Ну и что? Что от этого изменится? Пусть хоть не смотрит так на меня… заметят… Ах, только бы Гено остался… Если он не отвернется, я пересяду или уйду совсем. И больше моей ноги здесь не будет… Приеду в кои веки раз проведать отца, приеду на час-другой, вместе с Гено…»
Старший брат Мери — Баграт рассказывал что-то об охоте в заповеднике под Тбилиси, «где фазанов разводили, как кур на ферме». Стоило Баграту заговорить, и за столом возникало оживление, все обращались в слух, заранее улыбаясь и предвкушая удовольствие. И только у Тхавадзе свело челюсти, как тисками. Иной раз, и правда, было острым и точным легкое слово Баграта, но ни разу оно не разгладило складок на лбу у Тхавадзе.
«Может быть, этот бедолага и смеяться-то не умеет. Что с ним? Что он как проклятый — и песню не поддерживает. Человек может не уметь петь, по чтобы человек не умел смеяться, такого я еще не видела. Как только произносят тост, он тут же встает, говорит несколько слов и хлещет стакан за стаканом… Хочет вызвать во мне жалость… Если б я любила кого-нибудь и была отвергнута, как бы тяжело мне ни приходилось, я не дала бы почувствовать, что не могу жить без него…»
За столом засмеялись. Мака по смеху поняла, что Баграт Хибрадзе еще не досказал своей истории; это был короткий поощрительный смешок, так сказать, по ходу дела.
«Он не должен почувствовать, что я думаю о нем. Раз для него не существует никого на свете кроме меня, он может не слушать; я же послушаю, о чем рассказывает Баграт, меня интересует все, кроме Джумбера Тхавадзе».
— Профессор так спокойно вошел в заповедник, словно получил его в наследство от собственного папаши, — рассказывал Хибрадзе, изображая при этом старого горожанина на неровной дороге. — И вдруг — ба-бах — громыхнуло… Нет, извините, сперва просвистело — фють, фють, — а потом ба-бах, ба-бах — подряд. Я окаменел. — Хибрадзе завращал зрачками, словно провожая взглядом пули, пролетевшие над ухом. — Виноват, на фронте не был, но знаю, можешь помереть, даже не почувствовав этого. — Профессор, убивают! — ору благим матом, чтобы убедиться, что могу кричать и душа моя еще не рассталась с телом. В ответ слышу: «Руки вверх!» И погнали нас, что твоих диверсантов…
— А где этот лесничий, дочь которого нужно устроить в университет? — спросил Бичико (старший из шуринов начинал ему нравиться).
— Он главный, к нему-то нас и ведут.
— Верно, профессору уладить такое дело — пара пустяков.
— Я тоже так думал… Весь заповедник из конца в конец протопали под дулами ружей…
— Не могли его найти?
— Нашли, как же…
— И что? Дочь замуж вышла?
— Нет, в университет поступила.
— И приняли?
— Представь себе! Мой профессор думал, что по старинке все еще может охотиться в этих лесах. Я ему и говорю: что же вы, профессор? Дали бы девочке передохнуть после школы, приняли бы через год, а сами за это время фазанов постреляли бы.
Слушатели за столом засмеялись.
«Что за упрямство! Клещ настоящий — впился, и ни в какую! Сколько лет он меня не видел, и ничего, не умер… Нет, Додо не могла выйти за него замуж — нельзя выйти замуж за человека, который любит твою подругу. Интересно, как она поведет себя, если мы случайно встретимся?.. А почему он не женился на писаной красавице— врачихе, если она и впрямь сходила по нему с ума… И что только они в нем находят?.. Нет, нет, я больше не посмотрю на него. Он заметил… Я вроде и забыла, что он здесь… Боже мой, какое несчастное, какое жуткое лицо! Если он все эти годы любил меня так, он бы просто не выжил. Встану и уйду, прилягу в комнате, я очень устала. И на него смотреть невмоготу, так и кажется, что он сделает что-нибудь над собой. Как мы глупы, женщины. Что там ни говори, а мы унижены и хотим, чтобы мужчины боготворили нас, стрелялись из-за нас, а если иной раз они притворно загрустят, мы их жалеем. Нет, это не от глупости. Мы хотим, чтобы так было, и потому верим… Я совсем забылась… Что происходит за столом? Вошел Амберки Хибрадзе и сел на свое место в уголке. Даже не видела, когда он уходил. Со вчерашнего дня двух слов от него не слышала. Какой тихий человек. Никогда в жизни не подумала бы, что он кем-то приходится Джабе Хибрадзе, а ведь родной брат. Впрочем, и мой брат не похож на меня… Грешат ли матери, или и в самом деле дети одних родителей могут так отличаться друг от друга? Что за глупости лезут в голову. Встану и уйду. Не я одна, все устали. Но разве мужчины поднимутся из-за стола, пока у них языки не откажут? А Тхавадзе словно и не пил ни капли. Что со мной — я опять смотрю на него. Сейчас встану. Да, встану. На дворе уже вечереет. Выйду, прилягу и, если не удастся соснуть, почитаю немножко. Все книги в этом доме давно читаны-перечитаны, но я подберу что-нибудь и полистаю. Старший Хибрадзе опять что-то рассказывает. Это уж слишком. Не знает меры — даже не смеется уже никто. У каждого своя слабость… Сегодня Тхавадзе совсем плох. Может, он болен?.. Кто знает?.. Бедный парень, он порядком помучился за свою жизнь. Как он нуждался! Никакие нитки не могли скрепить его расползающуюся, выгоревшую рубаху цвета хаки. Что ж: бился, бился и добился-таки своего. Добился? Да, вышел в люди, на человека стал похож. Чего он еще добивался? Интересно, остался ли у него след под подбородком, там, где шелушилась кожа. Где она была, эта ранка? Взгляну и уйду. Что я расселась тут, как заправский пьяница, почему не ухожу? Сейчас… — Мака приподнялась и оглядела стол. — Да, взгляну, остался ли след… Под подбородком, слева, внизу… Чего он хочет? Что это еще за знаки?»
— Остаться? — проговорила Мака, удивленно поджимая плечи.
«Только бы никто не заметил, что он говорит со мной».
Все слушали Хибрадзе, определенно докучавшего теперь своими историями, не выражали одобрения, но слушали.
— Не уходите.
Мака подняла брови, улыбнулась и, вставая, спросила:
— Это еще почему?
— Осуньтесь! — негромко повторил Тхавадзе. — Ничего не случится, если вы останетесь.
— Но когда я не хочу…
— Тогда идите, только не задерживайтесь долго.
Мака покачала головой и собрала со стола несколько тарелок, чтобы вынести их по пути.
— Обязательно возвращайтесь.
Мака наклонилась через стол за кувшином для вина, стоявшим перед Тхавадзе.
— Вы должны вернуться!
Я никогда не делала, чего не хотела.
— Вернитесь!
— А если нет?!
«Боже мой, как я с ним разговариваю? Уж не пьяна ли я?» — Она поставила кувшин перед собой и подняла взгляд на Тхавадзе.
— Вы придете, — уверенно сказал Джумбер.
Мака нахмурилась. «Заметил, что я думала о нем и пожалела… Но если и заметил, как он посмел?»
— Я не вернусь.
— Вернись, — теперь это слово, сменившее множество оттенков, больше походило на просьбу.
— А если нет?
— Пожалеешь.
— Я?! — Мака почувствовала, как у нее от злости задрожала нижняя губа.
«Грозится?»
— Пока ты здесь, я не вернусь, но знай — с сегодняшнего дня ноги твоей в этом доме не будет!
— Ты пожалеешь об этом!
— Я?! — опять вырвалось у Маки, она взяла кувшин и повернулась, чтобы уйти, но поскольку не собиралась возвращаться к столу и не думала еще когда-нибудь увидеть Тхавадзе, обернула к нему пылающее лицо и сказала:
— Не вздумай искать встреч со мной!
— Это невозможно.
— Уж не собираешься ли поджидать меня на дороге? — Она тут же осеклась, — этого не следовало говорить, — но не особенно огорчилась, ибо своими словами до боли остро дала понять Джумберу, что не простила ему даже прошлого.
Кто-то захохотал за столом. Мака не взглянула в ту сторону, заторопилась и вышла из комнаты.
На рассвете к Бичико прибежали инженер с завода и начальник купажного цеха. Мака спала в это время с матерью в дальней комнате. Сперва со двора послышался крик Бичико, потом взволнованный говор нескольких голосов. Затем Бичико вернулся в дом и, громко топая босыми ногами, пробежал по балкону.
«Разбудит ребенка, ненормальный», — испугалась Мака.
— Что случилось, дорогой? — послышался встревоженный голос Мери.
«Интересно, что у них стряслось?» Мака приподнялась на постели и вся обратилась в слух, боясь пропустить ответ брата. Бичико натягивал брюки и впопыхах никак не мог попасть в штанину.
— Тхавадзе покончил с собой.
— Что ты говоришь, Бичи?!
— Застрелился.
Мака уронила голову на подушку. До ухода брата она ни о чем не думала. Слышала его бесконечную суматошную возню, пока Мери не встала и не помогла ему.
— Что там, дочка? — спросила сидящая на постели Ольга — старуха была уверена, что неверно расслышала сына.
«Тхавадзе застрелился, чтобы я пожалела о своих словах», — мысленно ответила ей Мака.
— Мака, слышишь?
Мака молчала.
Ольга в ночной рубашке вскочила с постели и подбежала к дверям.
— Бичи, сынок!
— Что тебе?
— Это правда, или…
— Нет, пошутил…
— Пошутил, — пробормотала Мака, хотя прекрасно слышала, с какой желчью процедил Бичико свое «пошутил».
— Ой ты, госпо-ди! — дошло наконец до Ольги. — Ой, несчастье-то какое! Верно, на машине разбился… Пьян был, родимый, пьян, пьян… Господи, грех-то какой! Погибли мы!
— Заткнись! — гаркнул Бичико и опять пробежал по балкону, на этот раз в ботинках.
«На машине разбился, — подумала Мака. — Наверное, много выпил после моего ухода…» Мака думала обо всем этом, как о чем-то услышанном краем уха, где-нибудь в поезде или на улице.
«Сколько человек гибнет ежедневно в Нью-Йорке? Я совсем недавно читала где-то…»
Ольга кинулась искать свое платье.
«Не видит, с той стороны, в изголовье кровати висит. Все-таки удивительно бестолковая женщина моя мать».
Вошла Мери. Она стояла посреди комнаты, бледная и растерянная.
— Мака!
— Почему ты так рано? — спросила Мака, медленно приподнимаясь, и вдруг заново услышала слова брата.
— Тхавадзе застрелился? — спросила она кого-то: Мери, Ольгу или себя самою, и вскочила с постели.
Никто не ответил ей.
— Что за Тхавадзе? Тут есть еще в округе какие-нибудь Тхавадзе?
— Не знаю, Мака, откуда мне знать! — Широко раскрытые глаза Мери были полны слез.
— Мама!.. Мама!!
— Какие-нибудь Тхавадзе, говоришь? А разве начальник нашего Бичи…
— Нет, не этот! — оборвала ее Мака. — Других Тхавадзе нет в нашем селе?
— Те, что приходили к Бичико, говорят, будто он… — припомнила Мери и попятилась, не досказав и пропуская Маку к дверям.
— Почему? — Мака вышла в другую комнату и посмотрела в окно на закрытую калитку. — Почему? — повторила она и вернулась назад. — Почему он покончил с собой?
— Он ничего не сказал.
— На нашей совести такое несчастье, вот беда! — причитала Ольга, завязывая тесемки длинных вязаных носков. — Пьяный от нас уехал…
— Авария? — Мака заглянула в глаза Мери.
— Нет, застрелился.
— Почему?
— Не знаю, Мака. Ничего не знаю.
— Из-за кого… Господи! Почему?
— Не будет мне счастья, — вдруг всхлипнула Мери.
— Тебе? Почему — тебе?
— Из-за меня были приглашены гости.
— Нет, — Мака надела платье. — Нет. Иди, накинь что-нибудь, ты вся дрожишь.
— Пойду, — Мери повернулась к дверям.
— Куда они забрали Бичи?
— Не знаю…
— Мама, смени свой платок, сходи к соседям и узнай, что говорят…
— А что мне делать? — проговорила она, оставшись одна, и присела на кровать. Гоча спал. — Да, не разбудить ребенка… Еще ничего не известно. Может быть, случилась авария, столкнулся с кем-нибудь. На днях где-то огромный самосвал налетел на «Москвич» и смял четырех человек. Сколько аварий происходит ежедневно в Нью-Йорке? Почему я забыла? В школе я всегда выписывала даты и отучилась запоминать цифры. Однажды я рано ушла с уроков. Как он узнал об этом, никому не понять! И как умудрился уйти следом за мной?.. Вероятнее всего, нарочно натворил что-нибудь такое, что его выгнали из класса. Только я перешла через мост, как он показался. О чем это я?.. Почему он должен был застрелиться? Чтобы я пожалела о своих словах? Только для этого? Ох, почему Гено не увез меня, — я же так просила! А он оставил… Когда я в самый первый раз заметила, что Тхавадзе любит меня? Да, когда он встретил меня в коридоре, — я опоздала и спешила в класс, а он преградил мне дорогу. Или раньше? Нет, раньше не помню… Ах, зачем только я родилась на свет! А он?! Это я сделала его несчастным и погубила. Или он разбился на машине? «Пожалеешь…» Гоча, Гоча, сынок, проснись, родной мой, мы должны уехать, бежать отсюда… Почему хоть ты не заплакал, не затопал ножками, не закричал — поедем, поедем, поедем с папой!.. Странный ты: заигрался… Но хотя бы из-за машины, ты же так любишь кататься на машине… Радость моя, что стоило тебе не ходить к соседям. Неужели не хватило такого большого двора для игр? Мы должны уехать отсюда… Сынок, хоть ты увези меня. Я всегда здесь была несчастна. Ничего хорошего меня не ждет. Увези и больше никогда не отпускай. Плачь, кричи, запри все двери, но не выпускай меня за калитку…
Ребенок спокойно спал в утренней прохладе. Он только едва, почти незаметно вздрогнул, когда Мака, пугаясь собственных слов, прошептала в душе: не отпускай или останешься без мамы.
Вести, принесенные Ольгой, все-таки оказались утешительными: Тхавадзе и вправду стрелялся, но пока жив, а из-за чего стрелялся, неизвестно. На заводе он недавно, за это время как бы ни куролесил и ни тащил (а этого за Тхавадзе не замечали), не мог расхитить и растратить столько, чтобы ему, человеку со связями и бесчисленными друзьями, пришлось пустить себе пулю в лоб.
«Видимо, маме не посмели сказать: из-за твоей дочери… Неужели и вправду из-за меня? Где же он был до сих пор? Наверное, многие женщины мечтают о таком мужчине. Нет, нет, кто же теперь стреляется из-за женщины! Глупости… Это я выдумала. Если не на этом заводе, так на старом, откуда его перевели, он наворочал всяких дел и знал, что не сегодня-завтра раскроется. Потому-то и не женился. И правильно сделал. Зачем же приносить несчастье той врачихе, о которой говорила Нуца… Видно, он не жестокий человек. А есть такие: гибнут и других тянут за собой. «Пожалеешь…» Ну да, у него было решено, вот он и сказал, чтобы заодно меня наказать, чтобы я приняла вину на себя и казнилась. Может, он и вправду любил меня? Может быть, самоубийство только назревало, а я ускорила его?. Но ведь когда-нибудь это должно было случиться. Вот он и предпочел, чтобы люди говорили не — «Тхавадзе был мошенник и деляга», а что он любил и покончил с собой из-за любви. В таком случае все должны узнать об этом…»
Мака перевела настороженный взгляд с матери на Мери: не скрывают ли они чего-нибудь?
Мать растерянно смотрела на нее. Мери опустила глаза.
— Все-таки, что люди говорят?
— Я уже сказала…
— А именно?
— Никто не знает, отчего он мог стреляться. Разве что хорошая жизнь во вред пошла.
— Такая уж хорошая? Не лучше, чем у других.
— Ну, нет! Одет-обут с иголочки, сладко ел и сладко пил. Ты не видела его дом?
— Нет.
— Говорят, в том районе ни один с ним не сравнится. Я тоже не видела, но люди так говорят: в прекрасном месте, за банком, чуть повыше, — участок тоже недешево ему обошелся.
«Гено предлагали в центре чей-то отобранный участок, но он не взял, предпочел строиться на пустыре в пригороде».
— Мери, ты ничего не знаешь?
— Я? — удивилась Мери.
— Бичи тебе не говорил?
— Нет, ничего.
— Да и какое нам в конце концов дело? — Мака встала и прошлась по комнате.
— Не скажи, дочка… От нас человек уехал, из нашего дома…
— А я тут при чем? — Мака резко обернулась.
— Ты-то ни при чем, но как от нас вернулся, так и… Слышала — не выживет.
— Не выживет? Но что я могу сделать, мама?
— Ты… Что мы можем? Мы ничего не можем.
— Утром мне надо уехать, даже не успею к себе до двенадцати. У меня работа, в конце концов.
— А отец? — тихо спросила Мери.
— Что отец?
— Разве не заберем его из больницы?
— Да, конечно. Но сейчас в больнице… Сходите вы с мамой. Сейчас и Бичико там будет!
— Мака, если бы ты пошла…
Мака вспомнила, что отец еще не знаком с невесткой и что без нее Мери не посмеет показаться на глаза свекру, а поэтому надо проводить ее в больницу. Но сейчас там лежит Тхавадзе. Возможно, кто-то из его окружения знает, что он стрелялся из-за женщины, и именно из-за нее — Маки Лежава.
Но как же так? Если и на самом деле причиной самоубийства была Мака, неужели она не захочет повидать человека, пожертвовавшего жизнью ради нее? Какая жестокость и какая трусливая неблагодарность: избегать встречи только потому, что могут что-то подумать! И это после того, как он сказал: «Пожалеешь» и подставил сердце под пулю.
— Повидаю отца и уеду, уеду и не вернусь. Только повидаю отца…
Перед палатой, где лежал Тхавадзе, толпился народ, но все с таким любопытством тянулись на носках, заглядывая в открытую дверь, что Маку, Мери и маленького Гочу никто не заметил.
«Нет, не сейчас, сейчас я не зайду к нему… Да и после не следует этого делать — не из-за меня он вовсе стрелялся». Мака направилась к угловой комнате в конце коридора.
— Может быть, вызовем Бичи? — сказала Мери.
— Бичи?
Мака остановилась. Если она войдет вместе с Мери и спросит Бичико, к тому же и Гоча будет с ними…
— Не стоит, Мери. Бичико непременно зайдет к отцу. Я думаю, он и сейчас там.
— Тогда я подожду в коридоре.
Мака помимо своей воли покосилась на толпу у дверей. «И чего они набежали? Неужели все так любят Тхавадзе? Интересно, пришла ли Додо проведать его? Что, если она узнает, из-за кого он стрелялся!»
— Ты что-то сказала, Мери?
— В коридоре, говорю, подожду.
— А? Почему?
— Мака… Без Бичи как-то неловко, не могу…
— Но я же здесь!
— Ты, конечно…
Мака приоткрыла дверь в палату.
— Отец, к тебе можно?
— Пришла, дочка? — проговорил Симон и вздохнул с облегчением, словно гора с плеч.
«Отцу тоже известно. Видно, не только больница, весь район взбудоражен… Кто же теперь стреляется из-за женщины?..»
— Подойди к дедушке! — Мака легонько подтолкнула сына к постели и взяла Мери за руку. — Входи, Мери, милая!
— Гоча, внучок мой… — Мака увидела на детской головке костлявую старческую руку с синими ветвями вен.
Гоча с любопытством рассматривал больного, лицо которого было ему знакомо, и несколько раз вопрошающе взглянул на мать. Но Симон лишь рассеянно погладил его по головке.
— Выходит, дочка, погубили мы этого человека…
— Кого, отец? Кого мы с тобой можем погубить?
— Но он же от нас ушел прошлой ночью.
— Раз от нас ушел, значит, мы погубили?.. А что? Говорят что-нибудь?
— Откуда мне знать! В четырех стенах к постели прикованный лежу…
— Бичико был у тебя?
— Был.
— Тоже считает, что мы виноваты?
— У него разве узнаешь толком.
При этих словах Мери, словно желая спрятаться, подалась назад. Она испугалась, когда свекор, не замечая ее присутствия, заговорил о ее муже, и теперь желала только одного — стушеваться и исчезнуть.
— Ты лучше побереги себя, отец! — сказала Мака. — Не стоит волноваться из-за сплетен.
— Кажется, с тобой кто-то вошел?
— Угадай, кто бы это мог быть.
Больной, видимо, понял, о ком говорила дочь, но, не находя взглядом стоявшей в изголовье кровати Мери, растерянно озирался и бормотал:
— Хорошо, коли кто-то вспомнил… Спасибо и на том…
Мери, вспыхнув, наклонилась к нему.
Симон пожал невестке руку и отвернулся.
— Плачет! — шепнула Мака растерявшейся Мери и одернула Гочу, карабкавшегося на подоконник.
По больничной аллее торопливо шагали высокий мужчина в сером костюме и две женщины. Одна из них была в ярко-красной кофте.
«К Тхавадзе спешат. Почему? Набежит ли столько народу, если с Гено что-нибудь стрясется?.. Наверное, первой обо всем узнала Нуца. Будь она в больнице, заглянула бы сюда и дала бы понять, говорят ли в городе обо мне».
— Отец, я должна уехать— не могу сегодня не выйти на работу.
— Отвези меня домой, дочка, и поезжай.
— Тут и без меня найдется кому тебя отвезти, — Мака обняла Мери за плечи, как бы показывая, чьим заботам она перепоручает отца.
Больной взглянул на незнакомую женщину, стоящую у него над головой, — свою невестку — и вздохнул.
— Теперь у тебя есть дочь, внимательнее и заботливее, чем я, и… — что еще, Мака так и не придумала и закончила сухо: — А я должна уехать.
«Сейчас выгляну в коридор, — Мака, увлекая за собой сына, пошла к дверям. — Никто ничего не подумает… Бред. Я должна уехать, не повидав его. Мне это ни к чему. Почему он сказал — пожалеешь? Он всегда был жестокий. Сам обречен, так при чем здесь я?..»
В коридоре все еще толпился народ. Был тут и высокий мужчина в сером костюме, тот, что спешил по больничной аллее, женщин — его спутниц — Мака не заметила.
«А вдруг он умрет?.. Нет, нет, не могу!.. Если он увидит меня и попросит: не уходи, посиди со мной, пока дышу… даже если он скажет это чуть слышно, только для меня одной, — все равно! Но невозможно же после таких слов бросить его, как вчера. Надо уйти незаметно, совсем незаметно. Уйти и не думать ни о ком, даже об отце… Какая глупость, кто же теперь стреляется из-за женщины!.. А вдруг все эти люди обернутся, увидят меня и крикнут — вот она! Бросятся следом, обступят, и пойдет шепот, зашелестят: ах, вот она! Эта? Какова? Дайте взглянуть!..»
Мака прикрыла дверь.
«Если я сейчас выйду, кто-нибудь может узнать меня и решит, что я приходила проведать Тхавадзе».
— Отец, Бичико скоро придет?
— Сказал, что скоро.
«Из уважения к невестке он не бранит сына. Мери добрая, она будет ему как дочь. Это обнадеживает, и я больше никогда не приеду в Ианиси.
Надо спешить. Надо убраться отсюда, пока Нуца не вышла с работы на перерыв. Я не знаю, из-за чего стрелялся Тхавадзе…»
Через три дня Мака получила в школе письмо. Она не помнила, чтобы давала кому-нибудь адрес школы и вместе с тем словно ждала чего-то в этом роде, ждала нетерпеливо, но узнавать ничего не хотела. Вчера она попросила Гено не ездить в колхоз: возвращайся пораньше— давно не видела, как ты хозяйничаешь дома; пора виноградник опрыскивать, люблю, когда брызги медного купороса покрывают твое лицо голубыми веснушками.
Вечером Гено вернулся раньше обычного, однако в колхозе он все-таки побывал днем и на скорую руку собрал нужные ему сведения. Это больно задело Маку. Но ночью, лежа на постели рядом с мужем и косясь в темноте на его профиль, она думала о том, что никто не любил ее так сильно, как Гено. Тхавадзе хоть и стрелялся, но не застрелился. Разве так трудно попасть в собственное сердце? Если б он любил меня… он бы не промахнулся. У него свои дела были из рук вон плохи, и он предпочел умереть.
А что Нуца? О чем она пишет? После школы она только раз перед каникулами написала мне в Тбилиси — просила краску для волос. Может быть, ей и сейчас что-нибудь нужно?
Сразу же после прочтения она порвала письмо на кусочки.
«Неблагодарная, отвратительная, честолюбивая… Бедняга! Он не выживет! А я-то уехала, не повидав и даже не спросив, что с ним. Если б Бичико не сказал между прочим: может быть, спасут, — я бы и этого не знала. А причиной самоубийства оказалась я, только я одна. Никогда, никогда ни одной минуты я не была добра к нему».
В субботу она получила зарплату. В воскресенье, когда Гено переоделся в голубые от медного купороса обноски и вскинул на спину тяжелый аппарат для опрыскивания винограда, Мака подошла к нему и сказала:
— Мне приснился ужасный сон, Гено! Я не спокойна — поедем к отцу!
Гено поджал губы и удивленно покачал головой.
— Да, чуть не забыла, — поспешно прибавила Мака, когда Гено, пройдя мимо нее, направился к винограднику. — Я брала у Нуцы денег взаймы, обещала вернуть с зарплаты. Она знает, что сейчас у нас туго с деньгами, и хочу поскорее отдать.
— Надо было послать ей раньше.
— Откуда же раньше?
— Сказала бы мне…
— Сказала бы… Так ты меня и послушался! Тебе даже до моего брата нету дела… Знаю — надоело говорить о нем, но такой он человек, и ничего тут не попишешь…
Перед плетнем, у перелаза, ведущего в виноградник, Гено обернулся и спросил:
— Когда вернешься?
— Если там все в порядке — вечером, а нет, так завтра утром встречай меня на станции… Хотя нет — вечером вернусь, боюсь за Гочу.
Полтора часа Мака прождала автобуса.
«Только бы застать его в живых!»
Какое-то странное чувство овладело ею. Она терзалась, не спала ночей, переживала несчастье Джумбера, но переживала, как рассказанную кем-то историю. Ей нравилось, что какой-то мужчина застрелился из-за любимой женщины, она гордилась тем, что эта женщина — она сама, но не очень страдала; она хотела, чтобы все знали о его поступке, но знали бы вроде нее, понаслышке, что ли…
И сейчас она ехала повидать его, обрадовать, сказать несколько дружеских слов. Но все это казалось выдуманным. Выдуман был и сам Тхавадзе, словно никогда не существовал на свете. А тот чесоточный мальчишка был, был на самом деле! С тех пор прошло много лет, но она видит его и верит, что он ее любит. В существование же этого Тхавадзе она не верит, хотя неделю назад сидела с ним за столом лицом к лицу. Она словно и себя придумала, ту, которую кто-то любил. Потом этот «кто-то» застрелился.
Солнце склонялось к закату, когда она приехала в Ианиси.
«Я не могу пойти в больницу. Зайду к Нуце и, если не застану ее, вернусь назад. Не встретить бы знакомых… Интересно, что скажет Нуца. Может быть, всем уже известно, что несчастье случилось из-за меня».
Но Тхавадзе — тот, который встал под пистолет, — все-таки не был реально существующим лицом, и сама она ходила сейчас по знакомым улицам, как героиня рассказанной кем-то истории: приехала замужняя женщина повидать другого мужчину, влюбленного в нее самоубийцу, чтобы перед смертью он не проклял жизнь, жестоко обошедшуюся с ним, и не завещал людям — никогда не любите!
А Нуца?
Нет, Нуца реальная, во плоти жила в этом городке и работала в почтовом отделении. После развода она поселилась в общежитии железнодорожников и так там и осталась в маленькой комнатенке на первом этаже. Еще в пору замужества Нуцы поговаривали о ее связи с начальником почты. Мака не верила этому. Если она действительно любила другого, развелась бы. Вскоре они действительно разошлись, но начальника к тому времени перевели в другой район. «Жалко девчонку, если из-за него осталась одинокой…»
Мака почувствовала прикосновение мягкой ладони под мышкой.
— Нуца?!
— Да, я. Почему ты так удивилась?
— Как живешь, Нуца? — спросила Мака, чтобы не заговорить сразу о Тхавадзе.
— О чем ты говоришь! — отмахнулась Нуца. — Хорошо, что приехала.
— Я все равно должна была приехать. Отец тоже нездоров.
— Джумбер совсем плох. Какая жалость, Мака, какое несчастье. Сердце кровью обливается. Да что я! Весь город плачет над ним…
— Что? Безнадежно?
— Не знаю. Очень близко от сердца пуля прошла.
«Боже мой…»
— Ну, а как сейчас?
— Да пока жив. Эти два дня я тебя ждала, не могла к нему пойти — увидит, подумает, что и ты приехала…
— Почему он говорит с тобой об этом?
— Мака, дорогая, я же и раньше знала…
— Что ты знала?
— Никому, кроме меня, он ни слова, неужели ты хочешь, чтобы и я не дала человеку открыться?.. Только его отвезли в больницу, в тот же день на завод примчалась ревизия: думали, колоссальная растрата.
— Из-за чего же он стрелялся, если не из-за растраты?
Нуца взглянула Маке в глаза и улыбнулась с какой-то гордостью.
— Пойдем, Мака, дорогая, дома поговорим. Ведь такая беда, но не думай… Когда я вижу тебя — я радуюсь. Женщина должна быть такой, как ты. А я?.. Что я? — Нуца махнула рукой и свернула к железнодорожному полотну. — Пойдем сюда — так короче…
«Несчастная, приехала из-за него, и так и не повидала. Наверное, я жалкая, слабая, трусливая, — думала Мака, оставшись одна после ухода Нуцы в зале ожидания вокзала. — А он может пожертвовать жизнью ради любимой. Я не смогла даже ночью, даже тайком пойти к нему, зайти хотя бы на минуту. Не стесняясь, не боясь встретить там брата или знакомых. Возможно, я и пошла бы, если б любила его. Или нет? Я хочу переодетая идти по темным улицам, и чтобы подкупленный сторож открывал мне потайную дверь, хочу изменять… Но чтоб это было рассказанное или читанное, не чьи-то приключения, нет — мои, но не совершенные на самом деле… Я с трудом заставила себя не запрещать Нуце сказать умирающему — Мака приезжала из-за тебя. Хорошо еще, что Нуца не спросила, говорить или нет, а то могла бы и запретить — с меня станет. Может быть, я вообще недобрая, черствая, холодная, вообще не могу любить? Не знаю, я знаю только одно: сейчас, как только подойдет поезд, войти в вагон, найти свое место и утром, когда Гено встретит меня на вокзале и спросит, как я съездила, не говорить ему неправды. Я не должна делать ничего, что пришлось бы скрывать. Не знаю, хорошо это или плохо, но такой уж я родилась на свет… Никого я не боюсь так, как себя… Нуца не выдаст меня. Если б я повидала Тхавадзе, а Гено сказала бы, что просто заглянула по пути, узнать, как директор Бичи, возможно, он и поверил бы, но я не могу… Пока я не выяснила определенно, из-за чего он стрелялся, я больше думала о нем; я и сейчас думаю, но спокойнее, потому что мое самолюбие удовлетворено. Может быть, именно за этим я и приехала сюда?.. Господи, — Мака остановилась в углу зала ожидания, сжала пальцами виски и посмотрела в окно. — Я столько думаю последние дни, что совсем отупела. Уже битый час торчу здесь и не слышала ни одного поезда. Хорошо, что у меня билет в купейный — в это время народу будет мало, прилягу на койку и заставлю себя поверить, что уезжаю навсегда. Поезд уже скоро. Хорошо, что я не задержала Нуцу. Ни к чему ей слоняться тут до полуночи — завтра человеку на работу. А Джумбера она успела повидать. Наверное, спешила порадовать — Мака приехала! Это все, что я сделала в своей жизни для человека, смерть которого, как говорит мама, лежит «на нашей совести». Не на нашей, а на моей… Я очень устала и обмякла. Как только войду в вагон, прилягу и ни о чем не буду думать, даже о том, что сказать завтра утром Гено. Какое имеет значение, что я скажу… Мне нечего скрывать».
Когда прибыл поезд и, вкрадчиво поскрипывая тормозами, остановился перед платформой, Мака первой вошла в вагон и закрыла за собой двери купе.
«Хоть бы больше не пришел никто», — подумала она и села. Отвернулась к окну. Потом положила голову на столик. Столик оказался прохладным.
Косой яркий свет, падающий снаружи, освещал купе больше, чем тусклая лампочка в потолке.
«Когда поезд отъедет от станции, я успокоюсь. Хорошо, что Нуца взяла билет в купейный. Меня даже близко к кассе не подпустила, — «незачем тебе толкаться». Бедненькая, у нее очень доброе сердце. Неужели, если б я силой не выпроводила ее, она прождала бы со мной до отхода поезда? Что ж, ей жалко Тхавадзе. Тхавадзе и мне жалко, но Нуца может оказать ему услугу, помочь, и помогает. А что могу я? Выживет, сказала она… Хорошо!.. Если б он умер, я извелась бы. Все эти дни я даже не понимала толком, что произошло. Или не знала, из-за чего. Шутка ли — застрелился! Упаси меня бог причинить боль даже цыпленку!»
«О-о, как невыносимо долго стоит здесь этот поезд! Кажется, больше, чем из-за Тхавадзе, я из-за него не люблю приезжать сюда».
Дверь купе открылась.
Мака догадалась по звуку, что ее открыла мужская рука, и, не оглядываясь, подложила локоть под голову.
«Я сижу на своем месте, — подумала опа, не очень переживая свою невежливость в отношении случайного попутчика. — Стоит и держится за ручку двери. Никак не решит, закрыть или оставить открытой. А может быть, раздумывает, не поискать ли свободного купе. Лучше мне не оборачиваться, а то и вовсе не уйдет. Все-таки какой это ужас: стоит им столкнуться с одинокой женщиной, как тут же появляется мысль: а не выйдет ли что-нибудь. Он не знает, что где-то Тхавадзе борется со смертью… Если б люди в открытую видели, что у кого на душе, тогда или вообще не стоило бы жить, или перевелись бы несчастные на свете… Но почему он все-таки не садится?»
Тихо, неслышно закрылась дверь.
Мака резко обернулась. Голова ее пришлась низко, на уровне пиджака вошедшего мужчины. Она так и оцепенела. Медленно приподнимаясь, она увидела пустой левый рукав, болтающийся вдоль тела, пиджак, растопыренный забранной рукой, распахнутый ворот сорочки и, наконец, выпрямившись во весь рост, — лицо.
«Тхавадзе?! Нуца завидует мне!»
Опираясь на ручку двери, Тхавадзе не шелохнулся. В свете лампочки он стоял белее полотна.
«Боится отпустить руку, чтобы не упасть. Хоть бы я могла его полюбить… Наверное, за это упрямство я и ненавидела его…»
Мака смотрела на белую маску, прорезанную в двух местах — оттуда, изнутри мерцали ввалившиеся глаза Тхавадзе.
Звон колокола привел ее в чувство.
— Джумбер! — тихо сказала она, шагнула к нему и остановилась. — Джумбер! — повторила она со сдержанной лаской. — Тебе ведь передали, что я приезжала из-за тебя… — Она подошла еще на шаг, не отрывая взгляда от его лица: «Закроет глаза и — покойник…» — Я даже к отцу не зашла…
«Что мне делать, если поезд тронется?»
— Джумбер!
«Нужно как-нибудь вывести его и проводить, чтобы не упал».
— Уходи! Уходи сейчас же, или я навсегда забуду тебя! — Она подошла, разжала его пальцы на металлической ручке и открыла дверь. Потом обняла за плечи и вывела в коридор. — Скорее, поезд вот-вот тронется! Скорее! — Коридор был пуст, но идти бок о бок было неловко.
— Скорее! — твердила Мака. — Скорей!
Грудь Тхавадзе пахла знакомыми запахами мазей, йода и больницы.
«Этот если выживет и я не переменюсь к нему, снова будет стреляться…»
Где-то залился свисток.
— Скорее, Джумбер! Скорее!
Проводник с перрона потянулся ей на помощь.
— Что? Плохо стало?
— Да, да. Плохо.
— И вы остаетесь?.. Гражданка!
— Нет. Я нет. Я сейчас.
Она довела его до входа в зал ожидания, там даже толкнула слегка и побежала назад. Поезд достаивал последние секунды. Она поднялась на верхнюю ступеньку подножки.
«Только бы не вернулся! Только бы он не вернулся! И никак этот поезд не уйдет отсюда!..»
— Слава богу! — сказала она поднимающемуся по ступенькам проводнику.
Тхавадзе, как в раме, застывший в дверях зала ожидания, медленно поплыл назад.
Поезд еще не набрал скорость, когда Мака вернулась в вагон и, налетая на окна и закрытые двери купе, побрела по коридору. Добравшись до своего места, она как подкошенная села и прислушалась к стуку колес.
«Почему я сама не купила билет? Неужели Нуца позвонила и сообщила номер вагона? Хотя разве могла она подумать, что он — полуживой — встанет и помчится за мной. Кто бы мог вообразить такое? Он тверже и непреклонней меня. И я ненавидела его… Может быть, не сознавая сама, ненавидела из зависти. Мне и сейчас кажется, что он гонится за мной по пятам…»
Мака никак не могла представить себе, что в эту минуту Тхавадзе и вправду сидел за рулем и гнался за ней по пятам.
«Он непременно застрелился бы, если б не случайность. Господи, почему я такая несчастная! За что мне эти муки? Уж любила бы его, тогда хоть перед собой была бы права… Нехорошо я его выгнала. Лучше б он сопротивлялся. А если сейчас с ним что стрясется? Ждут ли его у вокзала?.. Знает ли кто-нибудь, кроме Нуцы, что я приезжала в Ианиси?.. Я даже сейчас думаю о себе, только о себе!.. Лучше бы мне было совсем не выходить замуж, лучше никогда не встречать Гено… Как тут душно. Зачем я выпроводила его? Уложила бы здесь, полежал бы… Я бы сказала, что очень жалею, что не послушалась его тогда, за столом. Хоть это я могла сделать для него, и не сделала. А большего он и не просил. Он вообще ничего не просил. Неблагодарная я. Неблагодарная и бессердечная. Не знаю, за что только меня можно любить, когда я сама не люблю себя больше…»
«Можно ли столько думать! — Мака всем телом ощутила, что не шелохнулась с самого возвращения в купе, и откинулась к стенке. — Что еще ждет меня? Вижу — то, что было, только начало. Да, сон… Я обманывала себя, будто он сбылся в ту ночь. Он и после снился мне».
Поезд замедлил ход.
«Опять остановка. — Мака с отвращением покачала головой. В окне еле виднелись черные силуэты столбов. — Ночь пасмурная, темная. Когда же я наконец доберусь домой. До рассвета еще далеко.
Тут маленький разъезд — в четыре колеи. Если нет встречного, не задержимся долго. За железной дорогой живут четыре семьи. Начальник этой станции медлительный, как ленивец, — ну никакого спасения! Пока он передаст жезл и отправит состав, пройдет целая вечность. Почему я, собственно, так спешу? Последнее время я слишком привыкла думать о нем. Хочу о чем-нибудь другом…»
«Вон там, где светятся фары автомобиля, теснятся четыре дома, живут четыре семьи. В одной и сейчас еще не спят. Раньше, до моего замужества, тут было три дома, оторванных от села и прилепившихся к станции. Верно, потому я и запомнила. И хорошо, что запомнила: в городах да больших селах домов и дворов уйма, ни одного не запомнишь, и придется опять думать о Тхавадзе».
Машина остановилась, не доезжая до полотна, и свет фар сразу погас.
«Кто-то опаздывает — подвезли в последнюю минуту».
Низко загудел электровоз.
«Скоро поедем», — Мака подошла к окну.
Ярко освещенная станция осталась за спиной, а по эту сторону состава, в темноте, на рельсах свободного пути ломались вытянутые тени колес. Кто-то медленно переходил через рельсы. «Ах, это тот, которого подвезли на машине. Может быть, у него билет в мое купе? И прекрасно, рядом окажется живая душа, и я не буду столько думать».
Когда ломаные тени колес укоротились, смещаясь вперед, и исчезли, слились с темнотой, Мака подумала, не сделал ли Тхавадзе еще чего-нибудь над собой.
Поезд простучал по единственной стрелке и, вильнув хвостом, покатил дальше.
Мака стояла у окна. За окном все растворилось во мраке. Кто-то повернул ручку двери и приоткрыл ее.
«Я же опустила защелку! — спохватилась Мака и обернулась — Кто же это мог быть? В самом деле, попутчик или проводник?» Она нажала большим пальцем на торчащий из двери никелевый язычок. Уже нажав, она увидела в щели между дверью и металлическим косяком не отрывающийся от нее глаз и не смогла сдвинуться с места.
Медленно, не сразу открылось белое, как маска, лицо, и Тхавадзе шагнул на порог. Его пиджак коснулся груди Маки. Она подалась назад, но не отступила. Теперь Тхавадзе изнутри шарил по двери, хватаясь за ручку.
«Ищет опоры, чтобы не свалиться на меня».
Тхавадзе не двигался с места, но Мака чувствовала жесткость его пиджака и острый больничный запах.
«Надо отойти, а то обнимет и я не смогу высвободиться. Надо отойти, но не садиться… Слева, под подбородком маленькая проплешина в щетине. Вот там была у него язва…»
Поезд задрожал, забился от тормозов. Мака увидела, как разогналась дверь купе и с разгону налетела на косяк. Заскрипели, завизжали колеса.
«Тут поворот», — вспомнила она и невольно вскинула руки к груди, чтобы удержать качнувшегося к ней Тхавадзе. Колеса все визжали пронзительно. Мака отступила назад, уперлась в столик. Тхавадзе, не удержавшись, шагнул к ней. Мака откинулась и толкнула его в грудь, но от толчка сама ударилась затылком то ли об стекло, то ли об оконную раму, однако боли не почувствовала, ибо в ту же секунду услышала скрежет ломающихся зубов.
«В рану толкнула!» — спохватилась она, и руки у нее ослабли. Она снизу взглянула на Тхавадзе, ей почудилось краснота на сорочке под пиджаком, и она ладонью прикрыла ее. Из груди, из-под самых пальцев слышался хрип. Она решила, что это кровоизлияние, что кровь так и хлещет в легкие, и только успела подумать: «Он умрет! Умрет!» — как ее, притиснутую затылком к оконной раме, в трясущуюся нижнюю губу кольнули жесткие усы Тхавадзе.
«Боже, какое у меня горячее лицо…»