— Я не уверен, что Арета любит кататься на санках.
— Кататься-то она любит, но… — Тут меня снова разбирает смех, и я хохочу, аж закатываюсь.
— Ох!.. Так ты уверен?
— Нет.
— Может быть, кататься она любит, но…
Идем мы за Аретой следом и гогочем.
— Арета! — зову я.
— Арета! — кричит Бату.
— Оглянись, Арета!
Арета оглядывается.
— Любишь на санках?
Арета молчит, не отвечает.
— Так любишь или нет на санках, а? На салазках?
Она кивает.
— Любит! Ты видишь, любит! — хохочу я.
— А снег?..
— А снег ты любишь? — не даю я договорить брату.
— Нет, — качает головой Арета.
— Снег не любит.
— А салазки — да!
Мы просто помираем от смеха.
Потом опять:
— Арета, может, ты не расслышала из-за своего платка? Ты в самом деле не любишь санки?
— Люблю, — кивает она и улыбается.
— А снег?
— Снег не люблю.
— «Нет!» — И мы опять закатываемся, чуть не валимся с ног.
— Чего вы смеетесь? — спрашивает Арета.
— Она по травке на салазках катается, — говорит Бату.
— Арета, ты любишь зимой кататься?
— Нет.
— Так, значит, летом?
— Да.
— Да, летом! — повторяет Бату, а я одной рукой придерживаю мешок, а другой хватаюсь за живот.
— Скажите хоть, чего вы смеетесь?
— Ох-хо-хо-хо-хо!
— Ха-ха-ха!
— Ну вот, заладили?
— Так, значит, на санках любишь?
— Люблю.
— А снега не любишь?
— Нет.
— Значит, ты летом любишь кататься на санках!..
Попробуй тут удержаться от смеха! Клянусь, никогда в жизни мы столько не смеялись.
Оглядываемся по сторонам и видим — чуть ли не весь лес остался позади. Да, но Арету-то мы встретили не в лесу. Как это мы тут оказались? И опять нас разбирает смех. Встретились на пашне, а очутились в лесу. Идем, смеемся. Тащим ее мешок. Провалиться мне сквозь землю, до сих пор не пойму, как мы дошли до дому!
Мы и после не раз ходили на мельницу и в грозу и в ведро, и опять надрывались под тяжестью мешков, и у нас подкашивались ноги. Но мы не могли догадаться, что стоило нам зайти за Аретой — даже удлинив путь ради нее, даже взвалив ее мешок поверх своего, мы ни за что не устали бы и посмеялись бы вволю.
ДОЖДЬ НА ПРОСЕЛКАХ
Перевод
А. Эбаноидзе
Начались каникулы. Настало время, когда у студентов только и остается денег что на дорогу домой. У меня же и тех не осталось, но Арчил оказался практичнее, чем можно было ожидать. «Поедем ко мне», — предложил он, и я согласился. Поживу у него денек-другой, подумал я, а там видно будет.
Мы приехали в полдень.
— Надо подождать машину, — сказал Арчил.
После поезда мне совсем не хотелось трястись в машине.
— Если это не очень далеко, пойдем пешком.
— Боюсь, как бы дождь не прихватил нас в дороге.
С запада действительно ползла темная туча и вот-вот грозилась закрыть солнце.
— Брось! — сказал я. — Прихватит, и ладно!
Арчил не возражал, и мы пошли. Арчил спешил: его ждали мать, сестра, а я шел за ним, стараясь не отстать. Арчил сворачивал куда-то, приговаривая: так будет короче. Мне было все равно, и я сворачивал за ним: короче так короче. Потом дорога круто поползла вверх, и, только мы одолели подъем, показалось село, и тут упали первые капли дождя.
И вдруг мне представилось: продрогший, промокший, хоть выжимай, в грозу, подходишь к дому; хозяин поздоровается с тобой и, уж не до церемоний, — подбежит к камину, подбросит дров; а ты натянешь на себя какие-нибудь сухие обноски, штаны и рубаху, и присядешь к огню. Ноги в шерстяных носках лежат на поленьях, а за окном льет и льет как из ведра. Небо темно, и сумрачно за окном, разве что вспыхнет молния, и только красные отсветы пламени дрожат и мечутся по комнате. По усталому телу растекается тепло и разносит сонную сладостную истому. Тебе лень даже шевельнуть ногой, хотя носки вот-вот задымятся, лицо пылает, и глаза краснеют от жара, тяжелеют веки, ты зеваешь сонно, и дремота незаметно одолевает тебя.
Никогда мои предчувствия не оправдывались в такой мере.
Хлынул ливень, словно небо прорвало. Откуда взялось там столько воды? За минуту мы промокли до костей. Когда мы вышли на проселок, дорога уже размякла и превратилась в топь. Земля пахла сильно и густо, видно, дождя не было давно. Земля взбухла, как на дрожжах, и налипала на ноги. Побежали ручейки, стекаясь в канавку на обочине. Мы так умаялись волочить отяжелевшие ноги и так разогрелись, что то и дело задирали головы и подставляли лица дождю, и в эту минуту не было на свете ничего лучше крупных, прохладных капель, хлещущих нас по щекам.
— Ну, брат, кажется, добрались! — вздохнул Арчил, глядя на возникший в мутной сетке дождя высокий дом с красной черепичной крышей.
— Который? — спросил я. — Тот, что поближе?
— Нет, тот дом моего дяди. А мой вон, на взгорке. Журавль колодезный видишь?
— Вижу.
— Так он у меня во дворе стоит.
— Ну, утешил… А то хоть не иди дальше!
Не прошли мы и десяти шагов, как из проулка нам навстречу вырвалась огненно-красная корова и побежала на нас.
— Не пускай ее, будь другом! Не пускай! — донеслось из проулка, и мы увидели девушку в коротеньком дождевике, накинутом на голову и плечи.
— Эй! Эй! Стой! — крикнул я и замахал руками, но корова обежала меня и грузно затрусила дальше. — Арчил! Держи ее! — Но у Арчила в руках был чемодан, и он только неуклюже затоптался на месте.
— Ох, извините!.. Я и не знала, что это вы, — услышал я за спиной. — Ачико, оставь ее, бог с ней…
Перед нами стояла промокшая насквозь тоненькая девушка с запачканными до колен длинными ногами.
— Это ты, Туса? — удивленно произнес Арчил.
— Не узнал?
— Как не узнать! — Арчил улыбнулся и сдул каплю, повисшую на кончике носа.
Узнать-то он ее узнал, но было видно, что помнил ее иной. Я никогда не видел Тусу, но я понял, что и Арчил не знал ее такой, какой она была сейчас.
— Познакомься, — сказал Арчил. — Это мой друг.
Туса не подала мне руки: напротив, она немного отступила, повела из-под дождевика чуть косящими глазами и кивнула. А я смутился: такой верзила, и не смог задержать ее коровы.
— У вас слишком своенравная корова, — сказал я.
— Уж извините…
— А она-то хороша! Не посчиталась с нами! — пошутил я.
— Перед Арчилом я не стала бы столько извиняться, но вы в первый раз у нас… Ужасно некрасиво получилось.
— Как мама? — спросил Арчил, чтобы не дать мне снова заговорить о корове.
— Хорошо, — сказала Туса. — Почему ты ей не пишешь?
В ту минуту я пожалел, что Туса не была знакома С моей мамой.
— Она жаловалась тебе?
— Да, жаловалась. — И добавила: — Она всем жалуется.
— А как же корова? — перебил я Арчила.
— Черт с ней! — сказала она и засмеялась, чтобы смягчить этого «черта». — Ну ее…
— Дома будут сердиться.
— Ясно, не похвалят, но… вы совсем промокли… Идите, что же вы стоите! — и она ступила вперед.
— Туса, а вы близко живете? — спросил я, опасаясь, что Арчил забудет пригласить ее.
— Близко…
— Вы соседи с Арчилом?
— Да, — сказал Арчил, — мы живем рядом.
— Загляните к нам вечерком.
«Хорош! — спохватился я. — Сам в гостях и гостей приглашаю».
— Туса у нас своя. Она и без приглашения зайдет.
— Я и без приглашения приду! — повторила Туса и приподняла ногу, выпачканную в грязи. Мы оба увидели эту ногу и платье, облепившее ее выше колен.
— Обязательно приходите, Туса. Тем более, если вас не надо приглашать.
Туса взглянула на Арчила, засмеялась и побежала. Ее следы сразу заполнились водой и стерлись. Туса бежала, а мы смотрели на платье, облепившее ее длинные ноги.
— Пошли, — сказал Арчил, не глядя на меня.
Мы пошли дальше и уже не жаловались на усталость, на непрекращающийся ливень, и я не спрашивал, далеко ли до дому. А Туса бежала по проселочной, и ей было стыдно, что она босиком, что сатиновое платье облепило ее и что ее ноги почти до колен запачканы грязью. А Арчил, наверное, злился на меня за мои настойчивые приглашения. Если б я пригласил полтора десятка его соседей парней, он и не подумал бы упрекнуть меня. Арчил мой хороший друг, и я не сомневаюсь в нем. Арчил прекрасно понимает, что я не стану объясняться Тусе в любви и тем более просить ее руки, да и он сам, мне кажется, не думает жениться на ней, но я знаю, что сейчас он злится на меня. Он знает и то, что не сегодня-завтра меня уже не будет в этой деревне, и неизвестно, когда еще суждено мне приехать сюда. Может быть, и сам он никогда больше не встретит Тусу вот так, на проселочной. Потом Туса выйдет замуж, и Арчил не будет даже знать об этом, а когда узнает, то вовсе и не огорчится. Мы опять будем друзьями, но он не посчитает нужным сказать мне, что Туса вышла замуж, решив, что я не помню ее. И сам он вспомнит только то, что была девушка в промокшем сатиновом платье, у нее были длинные ноги и глаза ее чуть заметно косили. Все это он увидел нежданно-негаданно дождливым днем на проселочной. Ему станет немного грустно, словно у него отняли что-то доброе и хорошее. Станет грустно, что его матери некому пожаловаться на сына…
И я, если когда-либо приеду к ним снова, не смогу больше пригласить Тусу и тем разозлить Арчила…
Есть у нас, у людей, маленькие боли и радости, которые в обычные дни не напоминают о себе, как не напоминают о себе раны, нанесенные перочинным ножичком. Лишь иногда, когда после долгой засухи хлынет ливень, и набухшая земля облепит нам ноги, и запахнет землей, грозой и летом, мы вспоминаем о них, и наша печаль тиха и спокойна.
ДЕВУШКА В БЕЛОМ
Перевод
А. Эбаноидзе
Я сдал последний экзамен, попрощался с друзьями, сложил в чемодан все свои вещи: зубную щетку, розовый душистый обмылок, бритву, карманное зеркальце, пузырек с чернилами и маленькие ножницы со стершимся никелем. Книги и общую тетрадь с лекциями перетянул шпагатом. Сел на первый попутный грузовик, пересел на другой и к вечеру с волнением открыл калитку родного дома. Вошел и обнявшей меня маме тихо шепнул на ухо: