кольях. Утренняя роса бусинками нанизана на паутинки и, только воздух колыхнет ее, переливается разноцветными красками…
У меня в ногах шевельнулся спящий Заза, и мысли мои перенеслись на него.
Стало светлее.
«Пора вставать», — подумал я и поднялся.
Вышел во двор, огляделся.
«С чего же начинать?»
— Чтоб вас холера забрала! Чтоб вас волки задрали! — услышал я голос матери. Голос доносился со стороны хлева.
«Отвести быка подковать», — вспомнил я поручение отца, но тут же мне представился долговязый кузнец с широко открытым ртом, громко певший песню вместе со всеми, кто стоял в кузове отъезжавшей машины. И последние слова отца: «Вы сами знаете…» А я совсем не знал, с чего начинать. Может быть, Гоча знал; но теперь я сомневался и в том, знает ли что-нибудь Гоча.
«Наколю дров!» Я рванулся на веранду, выдернул воткнутый в стену колун и подошел к кучке дров. Взял толстое полено, прислонил к колоде и ударил по нему топором. Из хлева вышла мама с кувшином молока в руке и пристально посмотрела на меня.
— Ты что делаешь? — спросила она холодно.
Я опустил высоко занесенный колун.
— Дрова колю!
— Черта ли дрова колоть летом! Молоко и на хворосте можно вскипятить.
— Конечно. Можно и на хворосте, — согласился я, но она уже скрылась в кухне.
Я бросил колун и пошел к воротам. Они были заперты крепко, но я все же несколько раз подергал их.
«Надо скотину в поле выгнать», — вспомнил я и направился к загону.
Телка тыкалась мордой в уже пустое вымя коровы. Я оттащил ее и привязал, корове намотал на рога веревку. Потом стал наматывать веревку на рога черного быка. Гвиния мрачно поглядывал в мою сторону, сопел и сердито мотал головой. Отец всегда выпускал его первым, задавал ему корм раньше других, и теперь быку явно хотелось боднуть меня. Я вышел из загона, просунул руку через загородку и отвязал его. Почуяв свободу, он боднул головой воздух, но нас разделяла загородка, и бык вышел через плетеные двери прямо на улицу. Я побежал за ним.
Не прошли мы еще вдоль изгороди нашего двора, как я увидел Клементия Цетерадзе. Он шел навстречу, приволакивая вывихнутую в бедре левую ногу, но вдруг остановился посреди дороги, твердо уперся в нее здоровой ногой и уставился на Гвинию. Бык обошел его стороной. Клементий пропустил его, быстро нагнулся, схватил конец веревки, волочившейся по земле, и с силой дернул, да не так-то легко свернуть с дороги быка с крепкой шеей. Я подумал, что он хочет намотать веревку на рога, чтобы она не трепалась по дороге, и крикнул:
— Пусть болтается, не беспокойтесь!
Клементий выставил здоровую ногу вперед и сильнее потянул веревку. Бык повернул голову.
— Дядя Клементий, не надо накручивать на рога. Мне потом трудно будет размотать, Гвиния к себе не подпустит.
— Не подпустит… — повторил за мной Клементий. — Ишь строптивый какой!..
— Он бодается!
— Ах, бодается… — Клементий взглянул на меня и принялся сматывать веревку.
— Еще как! Однажды чуть не проткнул меня рогами.
— Смотри какой разбойник! — Подбирая на руку веревку, он притянул к себе быка и вдруг хлестнул его по морде. — Вот тебе!
Гвиния вздрогнул от неожиданности и попытался вырваться, но Клементий не выпускал веревку.
— Дядя Клементий, не надо его бить! Отпустите! — закричал я, когда он снова замахнулся.
— Я ему покажу! — И он снова хлестнул быка веревкой.
Гвиния сильно рванулся, протащил Клементин несколько шагов и остановился.
— Я тебе покажу, как мальчонку обижать! Ступай, сынок, за коровой присмотри, а этим я сам займусь. Черного быка тоже на днях передадут кому-нибудь.
Я не сразу понял, куда гнет Клементий.
— Скоро папа вернется, сам все сделает!.. — Я схватился за конец веревки, которую зажал в руке Клементий.
— Да, когда вернется, конечно… — Он как бы невзначай вырвал веревку.
Я опять схватился за нее.
— Ого! — Клементий снова потянул, но на этот раз я ухватился так крепко, что ему не удалось вырвать веревку. Тогда он дернул, да так, что мы столкнулись.
— Отпусти, говорят, не то…
— Не отпущу!.. — Я изо всех сил вцепился в веревку, расставив ноги, уперся в землю.
— Не отпущу. Это наш бык. Папа его вырастил.
— Да милый ты мой, бык-то колхозный, — опять смягчил голос Клементий. — Он не мой и не твоего отца. Он колхозный. И я на колхозном поле работаю, не свой же двор я буду на нем пахать.
— Мой папа тоже в колхозе…
— Когда он вернется, дело другое, но бык нужен колхозу теперь. Война у нас, паренек, с врагом сражаемся, не годится так.
— Только не сегодня. Не сегодня… Оставьте до завтра…
Клементий как-то криво, одним глазом взглянул на небо.
— Дай бог ему воротиться живым и невредимым, только завтра он не вернется. И не послезавтра. — И он снова потянулся за веревкой.
— Завтра… — Я загреб всю веревку, прижал ее к груди. — Папа вернется, вернется! — кричал я.
— Не вернется, сукин ты сын!
Клементин с силой рванул веревку, и я упал на колени.
— Вернется или нет, я… я здесь теперь… я за него! — Я привстал и зубами впился в сжимавший веревку кулак Клементия. Он отдернул руку, отшатнулся, не устоял на больной ноге и упал. Бык почувствовал свободу и, напуганный, пустился неуклюжим галопом. Не выпуская веревки и позабыв, что он может боднуть, я бежал рядом с ним.
ГЛАВА ШЕСТАЯГВИНИЯ
За околицей на краю поляны я прислонился к акации. Меня душила злоба. Хотелось плакать, но плакать я не мог. Мне казалось, что Клементий увидит меня. Я повернулся и побрел. Я искал убежища, искал места, где бы меня никто не видел, где мог бы выплакаться. Я бросился к лесу. Я бежал, перескакивая через пни, продираясь сквозь заросли подлеска, раздвигая прутья и ветви. Я не чувствовал, как колючки царапают мне лицо, руки, и бежал все дальше в глубь леса, но мне казалось, что хромой Клементий Цетерадзе гонится за мной, хихикает мне вслед, и я пробежал лес насквозь, выбежал на опушку и, так и не выплакавшись, потащился обратно.
На лугу паслась корова Гочи, золотистая, в белых подпалинах. За коровой брела телка, а за ними в своем платье цвета лютика шла Гогона. Ярость охватила меня. Мне захотелось отколотить ее.
— Я сейчас убью тебя, Гогона, так и знай! — еще издали закричал я и помчался к ней.
Она не обратила никакого внимания на мой крик.
— Изобью до смерти!
Гогона пошла мне навстречу.
— Ты что кричишь, Гогита?
— Я сейчас изобью тебя!
— Изобьешь? — удивилась она, не трогаясь с места.
Я задыхался от злости.
— Почему ты надела это платье? — крикнул я.
— Это платье? — Гогона опустила глаза и стала разглядывать свое платье. — А что это за платье?..
— Ты назло мне надела его.
В этот миг я ненавидел Гогону, ненавидел всей силой души. На ней было платье цвета лютика, то самое, в котором она тогда, запыхавшись, прибежала к нам. Я ухватился за платье, готовый изорвать его в клочки вместе с Гогоной.
— Гогита, не рви! — попросила она тихо.
Не знаю, как сумела эта глупенькая девочка понять тогда, что меня мучило.
— Не надо! Я перекрашу его в другой цвет.
Я вздрогнул. Значит, и Гогона тоже не любит цвет этого платья. За что же я кричу на нее?
Я пошел прочь, шатаясь, добрел до акации и прислонился к ней. Гогона молча пошла за мной и уселась неподалеку, свесив ноги в овраг. Она сидела спиной ко мне и обеими руками рвала короткую общипанную траву.
Из-за леса выплыло солнце, заглянуло мне прямо в открытые глаза, но я не отвел их. Глаза резало, жгло, но я назло не зажмуривал их. На глазах выступили слезы, потом полились ручьем — я продолжал в упор смотреть на солнце.
— Гогита! — услышал я крик Гогоны; в ее голосе звучала тревога.
Не отзываясь, я стал оглядываться, но ничего не видел.
— Гогита! — снова крикнула она испуганно.
Я таращился изо всех сил. Перед глазами шли пестрые круги. Наконец я разглядел морду Гвинии. Потом смутно — Гогону и опять Гвинию. Выставив вперед рога и мотая головой, бык медленно приближался к сидящей в траве Гогоне.
— Гвиния! — закричал я и вскочил.
Гвиния сверкал белками и рыл копытом землю.
— Гвиния! — Одним прыжком я очутился между Гогоной и быком и замер, глядя в глаза животному. В руках у меня не было даже тоненькой хворостинки. — Гвиния! — закричал я во все горло. — Гвиния! Ну, иди, скотина! Подходи, чего ждешь? Ну, забодай меня! Ну! — Я вытянул вперед обе руки. — Что же ты стоишь? Иди!
Вся горечь и злость, накопившиеся за сегодняшний день, подкатили к горлу, и, не будь даже Гогоны за моей спиной, я все равно не отступил бы.
— Подходи! — твердил я. — Иди, чего ждешь!
Бык, опустив голову и выставив вперед рога, смотрел на меня.
Вдруг я вспомнил, что и в стычке с Клементием, и в моих блужданиях по лесу, и в ссоре с Гогоной — во всех бедах этого дня виноват Гвиния, и я пошел на него.
Видно, Гвинию озадачила моя смелость, он медленно поднял голову.
— Ну, подойди! Давай! Пропори меня, ну!
— Гогита! — Гогона схватила меня за штаны. — Гогита, стой!
— Пусти, Гогона, пусти! Ради него я… Ведь ради него… Ох, чтоб ему!.. — Мне хотелось обломать Гвинии рога, я чуть не плакал. — Пусти, пусти, тебе говорят. Я убью его! — Ия бросился на быка.
Гвиния шумно засопел, повернулся и пошел прочь от меня. Я пустился за ним, стал бить кулаками. Гвиния побежал. Я гнался за ним, пинал ногами, коленями, бросился на него грудью. Сначала он убегал трусцой, но потом припустил вовсю, оставив меня позади. Я долго гнался за ним. Мне хотелось выместить на нем злость на себя, на Клементия, на Гогону, на весь мир…
ГЛАВА СЕДЬМАЯУПРЯЖКА БЫКОВ
Я не стал привязывать быков, оставил их Гогоне. Медленно перешел поле, потом вдруг заторопился домой. Перескочив через высокий частокол, очутился в нашем дворе. За кухней слышались удары топора. Я обиделся на маму. «Вот мне не дала наколоть дров, а теперь сама…» Я даже подумал, что с тех пор, как папа уехал, она меня уже не так любит, только и знает, что сердится на меня.