Еще бы! Ничто не заставит тебя забыть…
В горах погода ненадежна. Сильный порыв ветра пронесся над лесом, и крупные, тяжелые, как свинец, капли забарабанили по листьям.
Стемнело.
Дождь полил сильнее. Сверкнула молния, заворчал гром. Опять налетел ветер и встряхнул мокрые деревья.
А дорога? Какая уж тут дорога, даже деревьев не разглядеть во тьме. Ты шел под гору, то и дело спотыкаясь. Зацепился за что-то, оступился в воду — то первые ручьи побежали с гор.
Потом спуск кончился и начался подъем. Впереди была гора, за пей — другая, и третья, и четвертая. Ты не знал, идешь ли к дому или от дома, но ты не мог стоять. Ты должен был идти, идти, уповая на случай, в надежде набрести на человеческое жилье.
Лес стонал и роптал. Молния в клочья разрывала тучи. В ущелье голодным шакалом залаял поток. И один-одинешенек, с незаряженным ружьем, без следа, без дороги, ты почувствовал страх. А вместе со страхом пришла усталость. И когда, вскарабкавшись на очередную вершину, ты опять не увидел вокруг ничего, кроме черной кромешной тьмы, у тебя подкосились ноги.
Где-то завыл волк.
Ты прижался к стволу и долго стоял, чуть дыша.
Ливень но ослабевал, и ветер по унимался.
Где-то в поисках добычи рыскал голодный волк.
Ты должен был идти. Ты не мог стоять, и ты пошел. Пошел. Потом побежал из последних сил. В этом была единственная надежда на спасение.
Под горой пришлось по колено в воде перебираться через сбивающий с ног поток, потом опять в гору, вслепую, сквозь подлесок и бурелом, сквозь цепкий, хваткий кустарник.
Что, если и за этой горой не будет света… Ты тащился, брел, пошатываясь, выбившись из сил.
Что, если и там одна только непроглядная тьма? Опять спуск, грохочущее небо, неистовый поток, и снова гора…
Перебираясь от ствола к стволу, ты одолел крутой подъем. Почувствовал, что прошел по ровному и ступил еще несколько шагов в надежде, что лес поредеет и где-нибудь впереди мелькнет слабо освещенное оконце пли хотя бы тусклая звезда. Вдруг ты споткнулся.
Тебя понесло под гору и с разбегу ударило обо что-то…
Ты, распластавшись, лежал на могучем стволе сваленного дерева. Из плеча под одеждой сочилась кровь.
А вокруг тьма-тьмущая, и ливень, ливень…
Ты больше не двигался. Не шелохнулся. Сдался или собирался с силами.
Трудно сказать, сколько прошло времени, — минута, час? — но вдруг тебе показалось, что между деревьями леса пролетел светлячок. Или вспыхнули волчьи глаза?.. Ты не очень задумывался: что бы это ни было, оно светилось, оно рассеивало мрак… Вот опять… Только ярче светлячка… да и на блеск волчьих глаз не похоже. Что же это? Неужели свет? Неужели настоящий, живой огонек?
Ты приподнялся, переполз через ствол, спустился пониже и увидел, что — да, это свет, живой, теплый, трепетный. Ты встал, прислонясь к дереву. Хотел крикнуть, позвать: сюда, сюда! — но не посмел. Стоял и смотрел, смотрел, и тебе не нужно было ничего больше. Только бы не спугнуть… Только бы не очнуться… К тому же ты видел, что свет приближается, и незачем его звать. Он знал, где ты, и шел, смиряя непогоду и отпугивая зверей.
Вот он, слегка покачиваясь, поравнялся с тобой, поравнялся и пошел дальше. Теперь ты мог снова бежать по кручам, только бы этот огонек вел тебя. Ты пошел и через несколько шагов ощутил под ногами твердую тропинку. А огонек мерцал впереди, покачиваясь, рассеивал во мраке тоненькие лучи. Ты мог бы идти за ним хоть за тридевять земель.
И ты шел…
Огонек остановился, и ты, приблизившись, разглядел босую девушку в платье до колен, повязанную платком. Из-под платка до пояса свисали две косы. В одной руке девушка несла фонарь, в другой — корзину. Она осторожно спустилась в овраг, подобрала подол платья и ступила в разлившуюся речку. Поток обнял ее крепкие ноги, а ты подивился, что она не прошла по воде, как посуху.
На другом берегу она опустила платье, опять взяла фонарь в правую руку и пошла дальше. Дождь перестал. И ветер утих, лишь в ущелье сердито бормотала вздувшаяся речка.
Фонарь покачивался, рассеивая свет. Ты видел перед собой босые женские ноги и шел следом.
Огонек потянулся в гору, потом тропинка выровнялась, обогнула гору и, петляя, сбежала в ущелье. В темноте ущелья посреди разлившейся речки замерцал другой огонек. То была старая мельница.
Женщина подошла к мельнице, позвала:
— Отец, открой, отец! — Голос звонкий, без трещинки. Девичий голос. — Отец! — в нетерпении повторила опа, и ты понял по голосу, что она всю дорогу боялась, и теперь перед запертой дверью ей было особенно страшно.
Речка, маслянисто поблескивая, переливалась через запруду и с шумом пенилась под мельницей. Вода едва умещалась в русле. Над пей, чутко прислушиваясь к ночи, притихла мельница.
— Отец! — громче позвала девушка.
Видно, мельник спал и не слышал ее.
Ты вышел из темноты.
— Ой! — испуганно вскрикнула девушка и подняла фонарь. — Кто ты?!
Ты хотел ответить, по из-под мокрой косынки на тебя смотрели огромные испуганные глаза, а на щеках поблескивали капли дождя, и ты не смог вымолвить пи слова.
— Кто ты, отвечай! — Девушка спиной толкнула дверь мельницы.
— Не бойся, — проговорил ты и отступил на шаг. — Я человек…
— Человек? — Видно, она не сразу поверила, что перед пей не леший и не оборотень. — Что с тобой? На кого ты похож?
Ты оглядел себя и сам усомнился.
— Да человек я, верно говорю.
Она хотела еще что-то сказать, но смутилась, встретив твой взгляд, и опустила голову.
— Я был на охоте, — объяснил ты и в подтверждение снял с плеча ружье.
Она еще раз взглянула на тебя своими огромными глазами, и у тебя чуть не подкосились уставшие ноги.
Девушка отвернулась, забарабанила в щелястую дверь.
— Отец, что с тобой, отец!
С мельницы донесся хриплый китель, потом сердитый недовольный голос:
— Кого там черти носят?
— Это я, отец!
— Ах, чтоб тебя… и чего шатаешься по ночам в непогоду!
— Открой нам, дядя! — крикнул и ты.
Девушка бросила на тебя недовольный взгляд.
Ты понял, что поставил ее в неловкое положение и хотел как-то оправдаться, но было поздно: лязгнул засов; белый с головы до пог старик стоял в дверном проеме.
— Полуночница, колдунья! — хмуро ворчал он на дочь. Потом перевел взгляд на тебя.
— Я, дядюшка, охотник, — виноватым тоном, словно оправдываясь, объяснил ты.
— Кто бы ты ни был! — Он подозрительно оглядел тебя с головы до ног. — Сначала научись здороваться, а потом ружье в руки бери.
— О-о, извините, желаю доброго вечера!
— Будь здоров! — Старик, отвернувшись, побрел к угасающему очагу, разворошил головней жар и, заметив в полутемном углу свою дочь, опять заворчал хмуро. — Не сидится дома чертовой девке. Нашла, когда гостинцы разносить. — Он наложил на жар кучку хвороста, когда пламя весело занялось, кивнул тебе: — Садись. — И как бы про себя прибавил: — Этот тоже хорош — охотиться в такую погоду!
Потом пошел к узким дощатым парам у степы, полез под подушку за табаком и снова сердито глянул на дочь.
— Ох, нечистая сила…
А ты смотрел на нечистую силу, и тебе хотелось молиться на нее.
Мельник принес самосаду в кисете и глиняную трубку. Недовольно насупив брови, набил трубку и передал кисет тебе.
Положил на табак рдеющий уголек, затянулся, закашлялся, еще раз внимательно смерил тебя взглядом и, словно отряхнув последние необоснованные подозрения, спросил:
— На кого же ты охотился в такую темень?
— На медведя! — неожиданно для себя соврал ты п, покосившись ла свое окровавленное плечо, добавил потверже: — На медведя ходил, дядя.
Девушка, хозяйничавшая возле шкафчика в углу, с любопытством взглянула на тебя, поспешно перевела взгляд на мельника и спросила:
— Здесь ужинать будешь или у очага?
— На кой шут ты его несла, сидела бы дома, — заворчал опять старик.
— Горячий ужин, отец…
— Горячий ужин… — прервал старик и трубкой указал на длинную лавку возле очага: ставь, мол, сюда. — Охотник, наверное, проголодался. По всему видать, с медведем воевал.
Похоже, старый мельник посмеивался над тобой, но ты, заметив изумленно-испуганный взгляд его дочери, решил не отступать.
— Да, пришлось голыми руками схватиться! — сказал ты, чтобы увидеть, какое впечатление произведут твои слова.
— С медведем?! — вырвалось у девушки.
Старик кашлянул.
— С медведем! — повторил ты и погладил ссадину на плече под рубахой.
Старик примял большим пальцем табак и засопел трубкой.
Девушка поставила на лавку миски с мамалыгой. Над мамалыгой струился душноватый пар. Ямки с кусками сыра заполнились молоком.
— Ну, ну… — Старик выбил трубку и вышел, наверное, вымыть руки.
Вы с девушкой остались одни.
Стало тихо.
Только слышно было, как вода стекает с запруды и плещется под мельницей. Зерна кукурузы, замершие в желобке ковша, удивлялись, что жернова стоят недвижимы и молчит болтливый клепень.
С балки посыпалась мучная пыль. Девушка вздрогнула и посмотрела наверх. На балке сидела большая крыса и, свесив хвост, одним глазом смотрела на вас.
Ты засмеялся.
Девушка не отрывала глаз от крысы.
— Боишься?
Крыса испугалась твоего голоса и убежала.
Девушка перевела взгляд на твою изорванную одежду и шепотом спросила:
— Вы одни ходили?
— Один. — Ты понял, что был в ее глазах героем, и, облокотись о здоровый куль, повторил: — Один, а то как…
— А если б он вас разодрал…
— Разодрал?.. Да нет, он меня не разодрал бы…
У дверей послышался хриплый кашель. Девушка отвернулась к очагу. Ты стал искать глазами убежавшую крысу.
Старик принес из угла заткнутый кукурузной кочерыжкой кувшин, сел к столу и принялся ужинать. Довольно долго он не вспоминал пи о кувшине, ни о госте. Потом наполнил стакан, выпил, палил тебе:
— Выпей, прибавит сил.
— Угощайтесь, — попросила девушка.