Когда вы поужинали, старик опять отыскал свог трубку, прислонился к бревенчатой стене и спросил:
— Ну и как, одолел медводя-то?
Ты покосился на девушку и, заметив, что она вся обратилась в слух, почти поверил, что и в самом дело схватился с медведем и задушил его.
— Одолел! — сказал ты.
Мельник закашлялся.
Девушка опять посмотрела на твою изорванную одежду и окровавленное плечо.
— Я ему кулак в пасть засунул! — сказал ты, глядя на девушку. Она изумленно и недоверчиво покачала головой и нашла глазами твою руку. Аты сидел, прислонясь к огромному кулю, заложив руку за голову, и тебе было нипочем, что час или два назад этой самой рукой ты пересчитывал медвежьи зубы.
— Как ты сказал? — переспросил старик, видимо, не расслышав твоих слов.
— Я его сначала, значит, из ружья ранил, — начал ты поподробнее и привстал. — Бабахнул из одного ствола, он как заревет, поднялся и на меня…
Ты заметил, как замерли руки девушки, убиравшей со стола.
— Пошел на меня, — повторил ты, — вижу — идет…
Расширившиеся от страха прекрасные глаза смотрели в упор, и тебе не оставалось ничего другого, как схватиться с раненым медведем.
— Как налетит косолапый…
— Ой!.. — невольно вырвалось у девушки.
Старик сплюнул в огонь.
— Ну, ну! — И обхватил руками колено.
— Я отскочил… — Ты перегнулся назад, но девушка ждала твоего подвига, и отступать было некуда.
— Вот он сграбастает меня, сграбастает, — и конец! Что делать? Хватаю шапку, — ты провел рукой по непокрытым волосам, словно сорвал с головы шапку, и почти ткнул мельнику в лицо, — и сую ему в разинутую пасть аж по самую глотку… Одну лапу у него пулей перебило, другой как даст по плечу…
Ты опять замолчал. Что делать, если медведь не сдастся? Ведь у тебя разодрано только одно плечо. Но ты понял — пора пускать в дело оружие, выхватил из-за пояса наточенный кинжал и всадил медведю между ребер.
Мельник опять сплюнул и улыбнулся в усы, довольный тремя стаканами вина и твоим рассказом.
Девушка все еще не убрала со стола.
Ты сидел, прислонясь к огромному, как медведь, кулю и праздновал победу.
Помнишь, Беко?..
Опять идет дождь, будь он неладен.
Конечно, помнишь. Этого тебе не забыть.
Так, совсем как в сказке, пришла к тебе любовь.
А потом?
Потом в твоем доме не было муки помола другой мельницы, а через год ты не ел кукурузной лепешки, испеченной другой женщиной.
Семья была тяжелым ярмом, но любовь помогала тебе, облегчала ношу.
Через год на это ярмо сел первенец — Симоника, за ним второй сын — Гиголика. Тремя годами позже родился Коция и целый год пищал, не закрывая рта. Наконец появилась на свет и маленькая Текла, — и отяжелело ярмо. Ох, отяжелело… Аж всю шерсть на шее вытерло, кровавые мозоли набило. Трудно приходилось. Нужда мучила. Иногда ты не выдерживал. Болели суставы. Но кончалась зима, земля ждала плуга, — надо было тянуть ярмо. Наступала весна, и земля просила семян, — надо было пахать. Приходило лето, — и как не предашь родного сына, так и зазеленевшую ниву не предашь… А осень есть осень, и в страдную пору ни днем ни ночью ист человеку покоя. Зимой, то ли, отдохнешь? Куда там!.. Зимой лес и мельница, плетень и амбар, новый плуг и ярмо, сломанные шкворни и разбитое колесо, снег с крыши и колка дров…
…И ты тянул свое ярмо, тащил лямку.
Потом?
Потом пришла новая жизнь.
Сказали: это небо ваше, и эта земля ваша, и лес тоже: принесли книги — читай.
Ты с трудом разбирал по складам, дал читать Симону. Симоника прочитал, — это, говорит, и Гиголике надо почитать. Через три года Коцпя тоже захотел читать, а Теклу ну просто нельзя было оторвать от книги…
Пришлось тебе урывать время от сна, чтобы пахать больше и глубже. Попросил кузнеца Зосиму выковать широкую тяпку — другой такой во всей деревне не было, — и в первое же лето дважды ее оттяпывал, а все чтобы сорняки не заглушили твою ниву. Урожай сперва свез к себе на двор, потом каждую субботу и воскресенье тащился в город. Симоника готов был расшибиться в лепешку, только бы стать Симоном, Гиголика — Григорием, а через три года и Коция заявил: раз такое дело, и я не хуже других, мое имя не Коция, а Константин. Маленькая Текла пока ничего не говорила, но если б сказала, возразить было нечего.
А ты радовался. Работал днем и ночью. Все туже затягивал ремень и, добыв два гроша денег, тут же отсылал сыновьям.
Соседи завидовали тебе: повезло Беко, вон какие у него молодцы растут!
И жена не могла нарадоваться, то и дело утирала счастливые слезы: дети у нас ученые будут, образованные, сядем на старости лет, заложим ногу за ногу и отдохнем от трудов…
И тут грянул гром.
Началась война.
Сомон к этому времени уже шляпу носил. Ему и сказали: такие, как ты, нам нужны здесь, на Урале, завод строим, фронту оружие требуется…
Гиголику осмотрели, сказали: никакой ты, парень, не Гиголика, а самый что ни есть Григорий Бекоевич, и направили в офицерскую школу.
Коцию мобилизовали в первый же день войны, и через полтора года он погиб, защищая Кавказ.
Но вот ураган отгремел.
Симон за время войны стал изобретателем по оружию и Симоном Бекоевичем; он прислал письмо: «Война кончилась, но самые интересные дела у меня впереди».
Гиголика вернулся весь в чинах и орденах. Даже ты не посмел назвать его Гиголикой и проводил в город Григорием Бекоевичем.
Текла сказала: мамочка и папочка, не волнуйтесь, я только окончу университет и навсегда вернусь к вам…
Что-то кольнуло тебя в сердце. Не впервой тебе было слышать это. Ты спросил жену: как быть? Заплакала, бедняжка: она же моя доченька, моя младшенькая, я знаю, какое у нее золотое сердечко…
Но не дождалась мать своих детей.
Съехались они на похороны.
Сыновья были в отчаянии: разве можно в таком доме оплакивать нашу мамочку?..
— Надо было выстроить новый дом, — заметил Григорий.
— Да… да… да! — согласился Симон по-русски и покивал головой.
— Наш отец все сделал для нас. Теперь мы выстроим новый дом, — заступилась за отца Текла.
Мать похоронили с музыкой, устроили пышные поминки. Откуда только понаехало столько важных людей, столько красивых машин. Много слов было потрачено, много. А на следующий день все разъехались.
Погодя и сыновья собрались в путь.
— Ну, крепись, старик, не сдавайся! — хлопнул тебя по плечу Григорий.
— Да… да!.. — рассеянно потискал тебя Симон.
— Папочка, дорогой, я только сдам экзамены и приеду, но сейчас никак не могу, спешу, — обняла тебя дочка.
И остался ты один в этом старом посвистывающем на ветру доме, наедине с увеличенной фотографией жены, наедине со своей болью и горем. Один, совсем один.
За месяц сломила тебя тоска, победила.
От дочери пришло письмо: «Папочка, я очень переутомилась, еду в Крым — отдыхать. Мой дорогой папочка, скоро непременно повидаю тебя, не горюй…»
За первым письмом последовало второе.
«Папочка, поздравь меня, я вышла замуж. Моего мужа зовут Севасти. Он ученый, близкий друг нашего Григория. Если б ты знал, как я счастлива! Мы оба приедем навестить тебя. Будь молодцом».
На исходе лета, когда зарядили долгие дожди и старый дом с земляным полом отсырел насквозь, у твоей калитки просигналила машина, и из нее не вышла, а буквально выпорхнула твоя дочь.
— Папочка, мой дорогой папочка! — смеялась и плакала опа.
Твои глаза тоже наполнились слезами. Последнее время они у тебя часто слезились.
Севасти протянул тебе обе руки и ни за что не согласился первым пройти в калитку. Текла вбежала в дом и расплакалась перед портретом матери. Последним в дом вошел Севасти и тут же у порога чихнул. Текла подвела его к портрету. Севасти прослезился и еще раз чихнул. Поскольку чихать у изображения покойной плохая примета, Текла похлопала мужа по плечу. Однако Севасти расчихался не на шутку, и жена посоветовала ему выйти на воздух. В дверях задержала и, кивая на портрет, пояснила: Симон лауреату заказал… Севасти почтительно кивнул и, не удержавшись, чихнул в последний раз.
Погодя молодые сообщили, что у них билеты на вечерний поезд, жаль — пропадут, — и укатили к родителям Севасти.
И ты опять остался одни, мой Беко.
Один.
А на дворе дождь!
Будь он неладен. Все льет и льет. Не разведрится никак!
Дождь…
И стемнело как рано!
Очаг совсем погас, еле тлеет. Ты хоть коптилку зажег бы, что ли.
Коптилку… Коптилка проржавела насквозь, ее и мылом теперь не замазать!
Погоди, ведь ты был сегодня в сельпо, хотел новую купить.
— Что ты, Беко, дорогой, разве теперь найдешь коптилку! — посмеялся продавец.
Да и председатель не раз говорил:
— Давай проведем тебе электричество.
А на что оно тебе, электричество? Внуки, что ли, книжки будут читать? И ты отказался.
И ламп керосиновых теперь не держат. Вот как…
Ты повернулся было и пошел, но продавец остановил тебя и предложил фонарь, простой керосиновый фонарь.
Так хоть фонарь зажги, Беко, темно ведь совсем.
И переверни кукурузную лепешку на очаге, не то обуглится. Огонь еле тлеет, сырые дрова шипят, дымятся, но испортить лепешку жару хватит.
Поесть хочешь?
Ешь. Ну и зачерствела же опа, дымом пропахла, вкуса никакого. Где-то кусок сыра лежал, в горшочке, что ли…
Ешь, Беко, ешь!
А теперь что?
Приспусти фонарь и повесь на крюк. Повесь и ложись.
Огонь погас. Дует ветер, будь он неладен, и дождь льет.
Ложись, Беко…
Лег.
Закрой глаза, может, уснешь.
Не закрываешь? Хочешь смотреть?
А на что ты хочешь смотреть?
Па свет? На свет фонаря!
Фонарь качается, Беко. То ли ты качнул, когда повесил, то ли ветер его раскачивает.
Качается фонарь… Дует ветер, и качается фонарь. Качается и светит.
На дворе дождь. Грязь по колено. Шумят вздувшиеся потоки. Холодно. В такую погоду собаку из дома не выгонишь.