м оттолкнула от себя, отбросила — навзничь, а когда Сардион вскочил, не видно было ни се, пи ее белого одеяния, на котором они лежали.
За деревьями текла река, и в волнах дробилась, рассыпалась полыхающая белым светом луна.
Сардион опустился на землю, протер глаза. Нет, он не спал. Все случилось в самом деле. Он поднялся, прошел за дерево и стал на берегу. Ждал минуты, когда девушка, белая водяница, снова появится из воды на середине реки и начнет расчесывать волосы, что разметал Сардион.
На глади реки не было ничего, кроме лунных блестков, не слышно было ни звука, — никто не окликал Сардиона ни теперешним его именем, ни давно позабытым.
Повеяло утренним холодком. Сардиона словно студеной водой обдали. Вспомнил, что бросил быков и арбу, оставил их у обочины, по сдвинуться с места не мог.
Луна зашла, подступал рассвет. Где-то защебетала нетерпеливая птичка, но сама догадалась — поторопилась, и примолкла.
Сардион обошел дерево, за которым последний раз мелькнула каджи, и медленно зашагал в глубь леса.
Быки успели пройти вперед, потом, видно, потянулись к траве, но осью арбы зацепились за дерево и теперь жевали жвачку.
Когда Сардион вернулся домой, было уже довольно светло. Он занес муку в дом, распряг быков, умылся, прошелся по двору. В доме еще спали. Он вспомнил — с вечера задумал сделать сегодня что-то нужное. Силился припомнить и не мог. Долго мучился. Потом решил, что никакого такого дела у него на сегодня не было. Нет, было дело, но какое? Бессонному — не хотелось спать, голодному — не хотелось есть…
Да, быков надо вести на выгон…
Он связал их вместе и погнал перед собой. Но к выгону не пошел, пустился по дороге к мельнице. Потом сообразил, куда вел быков, и направился к полю. Оставив их пастись, пошел к дому. Уже подойдя к воротам, повернул от дома и зашагал к реке. Не удивился. Огляделся по сторонам. Вот то самое дерево и примятая под ним трава, вот то место, где он просидел до рассвета и ждал, когда она появится из реки.
Домой вернулся поздно и все старался вспомнить, что же ему надо было сделать. Нет, кажется, ничего…
Потянулся длинный день. День, равный году. Едва опустились сумерки, он уже сидел на берегу реки. Сам не заметил, когда пошел туда, сколько шел…
Еле дождался луны. Не всходила никак. Извелся, изнемог, ожидая ее восхода.
И взошла наконец. Поднялась над землей — и замерцала, засверкала гладь воды, изломалась в ней луна, рассыпалась блестящими осколочками, но из воды никто не появился.
Сардион встал, пустился к дороге, ждал под каждым деревом — не появится ли вдруг. Белые лунные полосы между стволами принимал за девушку-каджи — подойдет, и никого, ничего… Вышел на дорогу — и там никого, ничего. Пошел по дороге, к мельнице, туда, где приметил ее первый раз — все равно нигде никого. Вернулся обратно к реке — все так же колыхались осколки белой луны, а водяницы не видно. Вспомнил — услышать ее должен бы раньше, чем увидеть. И снова почти дошел до мельницы, и опять назад. Шел быстро. Зайдя глубже в лес, остановился — вот тут ему послышался, а может, почудился первый раз се голос. Прошел немного, опять остановился. А тут он вскинул голову, когда она еще раз окликнула его. И здесь она звала, и вот здесь, а там — увидел ее. «Наверняка ждет меня у реки», — подумал Сардион и бегом устремился туда.
Никого. Только серебристо-белая гладь реки и луна, больше ничего.
Рассвело.
На другой день он отправился на мельницу. Зерна с собой не взял и разговора ни с кем не заводил. Сидел, ждал, ждал, пока разойдется-разъедется народ, потом пристроился у мешка с зерном, опустил голову возле лунного луча, прокравшегося через крышу, и прислушался. Журчит вода, рокочет мельница, и клонит ко сну, навевает дремоту после бессонной ночи.
Спит не спит Сардион… Всплескивает серебристые волны белая водяница, сверкает в се руке золотой гребень. Все расчесывает и расчесывает волосы. Вот встала над водой, загляделась на свое отражение и вскрикнула от восторга — так поправилась самой себе, и рассыпалась на волны, разошлась рябью по поверхности.
Сардион приподнял голову — лунный луч перебрался уже на другой мешок.
Он встал, вышел — тихо, на цыпочках. Пустился к лесу. Вот и лес, вой светло проглядывает за деревьями река — золотыми гребешками рассыпалась по пей лупа. Вот-вот окликнет его водяница, услышит се зов:
— Сардион!
Вправду слышится?
— Сардион!
Нет, это голос в нем самом, в его сердце зов…
Река удаляется, и дорога опять извивается лесом.
— Сардион!
Чудится?
Верно, сама покажется сейчас. Вон там белеет что-то. Наверняка опа. Да, она. Не похожа, но это она. Подойдет ближе и увидит — она.
Подошел. Нет, не она…
А может, вон там она у поваленного бука? Может, там окажется? Выйдет из-за дерева и окликнет:
— Сардион!
Да, зовет же! Точно слышал голос… Ее не видно, правда, но голос он слышал…
Вот и бук. Подошел, совсем близко подошел и стал, попятился. А что, если не окажется ее там?
Как это не окажется?! Там опа, там, вот подойдет он и убедится: там она!
А вдруг нет ее за буком?
— Сардион!
Зовет же…
Зовет… Ну подойди тогда. Не было б ее там, не звала б…
Приблизился на цыпочках к буку, заглянул за него. С другой стороны обошел — все равно нет. А может, там она, где арбе путь загородила. Бегом, Сардион!
Нет, и там ее нет…
Ну скорее тогда к реке, к тому дереву, где… Туда, где осталась примятой трава…
Нет, нигде ее не видно…
И на реке одни золотые завитки-гребешки… Ничего больше…
Наступило утро.
Вечер.
Снова утро.
А может, она последует за быками и арбой? Снова кукуруза и мешок. Так ведь смолотое еще не тронуто… Все равно отвезет на мельницу. Вино в кувшинчике. Свежий сыр, завернутый в тыквенный лист, мчади, выпеченный в каштановых листьях…
Снова мельница. У очага рассказы про виденное и слышанное, про лес и про реку.
И сон. Спишь и не спишь. Пробирает дрожь, зябко ежишься.
И снова всплескивает воду дивная водяница и расчесывает волосы.
Дорога и арба…
Зовет его?
Зовет…
Кажется, мелькнула за деревьями.
Да, мелькнула.
Ну-ка, подойди, если вправду она!
Нет, не она…
— Сардион!
А почему не шарахаются быки? Привыкли, окаянные, не боятся ее больше!
— Сардион!
Никого нет.
Не останавливаются быки.
Да остановитесь же, пропади вы пропадом!
Идут и идут себе…
И снова вихрем кружится лес, проносятся деревья, луна.
У реки все еще примята трава, и все еще не высохла опавшая листва, река полна золотых гребешков, а белой водяницы нет и нет.
Наступило утро.
Вечер.
Снова утро и снова вечер…
Облетели листья — лес по колено в листве, и луна теперь заглядывает в каждый уголок, а белой девушки все нет нигде.
Проносится ветер, доносит иг, — за каждого дерева:
— Сардион, Сардо, Сардион!
И никого по видно.
Луна убывает, на реке не видно уже гребешков, а водяницы и подавно нет и нет, и снова прибавляет луна…
Сеется снег. Белый, как белая девушка-каджи.
На всем белый ее покров.
— Сардион, Сардо, Сардион!
Кличут белые деревья и кусты. Поваленный бук весь в ее белом одеянии.
Никого не видно.
Наступает утро.
И снова вечер.
И скова покрываются деревья листьями — упругими, зелеными. Они растут, растут, а потом желтизна опять одолевает зелень. Опадают, все еще свежие, мягкие. Луна запускает лучи в поредевшую листву, устилает лес пестрым сказочным ковром. Река полна золотых осколков и блестков.
…И опять вдет снег, белый, как покров водяницы.
Наступает утро.
Вечер…
— Что это с Сардионом, а?
— Да молви же слово, Сардиек!
— Сардион, что ты вес ищешь да ищешь на дороге к мельнице?
— Может, жемчуг обронил в реку?
— Совсем одичал, злосчастный!
— Очнись, Сардион, подумай о себе, пора бы семьей обзавестись!
— Что, он одиноким хочет состариться, грешный?
— Одногодки его давно все переженились.
— На много ли старше был его мямля-сосед, когда жену-красавицу в дом ввел! Одно время думали, бесплодная она, а теперь вой и дитя есть и… Правда, больше одного не родила, ну и что с того, и одно дитя — дитя…
— Эх, Сардион, неужто так и не скажешь, что тебя точит?
И снова ночь.
И снова утро.
На мельнице сказывали — худо с Сардионом…
— А что с ним, горемыкой?
— В каджи влюбился, оказывается… Окаянная водяница приворожила.
— Тьфу ты, леший, не к слову будь помянут!
— Эх, пропал человек, чего тут говорить!
— Ясное дело, пропал.
— Что он порченый, слова нет! Может, оговорка от порчи поможет или святой водицей окропить его?
— Нет, эту хворь ничем не сведешь, ничего ему не поможет! Смеешься — в каджи влюбиться!
— Так уж ничего и не поможет?!
— Да ему теперь хоть сказочную красавицу подай, пугалом покажется.
— Э-у-у!..
Вечер.
И снова утро.
Решили вырубить лес — под чай.
Сардион с ружьем встал поперек дороги — кровь грозился пролить.
Лес все же вырубили и развели необозримые чанные плантации.
Обозлился Сардион на деревню, замкнулся в своей усадебке и отгородился от мира — обсадил двор деревьями и пустил между ними колючую дерезу, ежевику да терновник, — видно, решил хоть у себя дать прибежите водяницам.
Долго говорили о Сардионе. Говорили и в годы моего детства. Сардион отмалчивался, будто не о нем шла речь. И в конце концов о нем позабыли. Позабыл и я.
И вот смерть его напомнила мне о нем, вызвала в памяти историю одной ночи.
Если окажетесь в той стороне, где жил Сардион, и спросите о нем, скажут:
— Да, был такой человек, водяницу любил.
А была ли она в самом деле водяницей или женщиной, или чем другим, того никто вам не скажет.
СЕМЬЯ
Перевод
В. Астафьева