Меня не пугает пустырь. И Теону тоже. Мы начали расчищать участок от сорной травы и камней. Подошел сосед, улыбнулся, как старым друзьям, и сказал:
— A-а, пришли. Ну, здравствуйте, коли пришли.
— Как видите, пришли. Здравствуйте!
Сосед задумчиво протянул:
— Да-a, такова жизнь.
Показалась и жена соседа. Она поправила на голове платок и тоже улыбнулась, потом спросила мужа так, чтобы слышали и мы:
— Пришли?
— Пришли.
Шлепая босыми ногами, прибежал малыш и остановился, нерешительно глядя на нас.
— Подойди, подойди, родненький, — подтолкнула его к нам мать. — Подойди и поздоровайся — это наши соседи.
Я заострил топором первый кол и принялся вбивать его в твердую, неподатливую землю. Теона попросила у соседей кувшин, принесла воды и налила в ямку. В мокрую землю кол входил легче.
— Так, — одобрил сосед, — забивайте кол крепче.
Я и сам знаю, что первый кол должен стоять крепко. Иначе он расшатается и упадет. А если упадет этот кол, упадут и другие, рухнет вся ограда. Соседской свинье только и нужно, чтобы колья у нас расшатались.
Сосед, помогая нам советами, показывает на свой дом, фруктовые деревья, огород, виноградник и говорит:
— Здесь тоже был пустырь. — И, напевая, приносит лом, опускает плетень, делает ступеньки с нашей стороны, чтобы мы приходили к нему в гости, и кивает одобрительно головой: такова жизнь, друзья мои.
Прошли дни. Мы уже сделали ограду. Посадили деревья. Хотя сад у соседа очень и очень молодой, он отдал нам три лимонных и два персиковых саженца.
Мы перекопали весь двор — сеем траву койндар, готовим землю под виноградник, закладываем фундамент будущего дома, таскаем тяжелые камни. Мы очень устаем.
Сосед улыбается.
— Ничего, ничего — так начинается жизнь.
А я уже посматриваю на пустырь, что по соседству с нашим двором. Туда скоро придет новый сосед и заложит фундамент. Я осажу ограду, сделаю для него ступеньки, и у меня тоже окажется несколько лишних саженцев. И когда он будет вбивать первый кол, я улыбнусь и скажу:
— Забивай крепче!
Тысяча дел в доме. Тысяча мелких, нескончаемых дел. Они ждут, когда мы вернемся с колхозного поля. Мы устаем, очень устаем. Вечером нас рано одолевает сон, и мы засыпаем с книгой в руках, не дочитанные утром газеты лежат на столе. Тысяча дел в доме. Но надо хорошо работать и на колхозном поле. Мы— молодые.
Будни, наполненные трудом. Короткие дни и совсем короткие ночи. Жизнь состоит из будней, а будни не бывают без трудностей.
И в тот прохладный вечер я, как только добрался до подушки, мгновенно заснул.
— Сисо! — услышал я сквозь сон. — Сисо, родной… — Голос жены был очень взволнованным, и будто что-то билось и трепетало в ее горле.
— Что случилось, моя жизнь?
— Сисо, — шепчет Теона, и я никак не пойму, плачет она или смеется. — Сисо!..
— Ты видела плохой сон? Тебе что-то померещилось?
— Нет, Сисо, нет…
— Теона, что с тобой? Я зажгу свет.
— Не нужно, прошу тебя, не нужно. — И опять то ли смеется, то ли плачет — не понять. — Он шевельнулся, Сисо!
— Кто шевельнулся? Земля шевельнулась? Дом шевельнулся?
— Ложись, я скажу, — ласково шепчет она мне на ухо, и я догадываюсь, в чем дело.
— Тео! Почему ты до сих пор?..
— Ложись…
Но я не могу лежать! Я хочу зажечь свет, открыть окно и закричать:
— Э-эй, люди! Народ! Деревня! Соседи! В моем доме шевельнулась жизнь! Да, да, вот здесь, под моей маленькой крышей уже бьется и дышит новая жизнь!..
Сон пропал. Усталость прошла. Но я затихаю, я смиряю себя, чтобы услышать, как он шевелится, как он будет дышать. Смиряю и не могу смирить. Что-то во мне рвется наружу, не дает сидеть, не дает лежать спокойно.
— Сисо, — тихо говорит моя жена, нет, не только жена, а уже мать — носительница жизни. — Сисо, ты не волнуйся и спи. Завтра нас ждет работа.
Ночь тянется. Завтра нас ждет работа. Теона дышит спокойно и глубоко. Я слышу это дыхание. Я вижу, как вздымается и опускается ее грудь, мне кажется, я слышу дыхание двух людей. Рядом со мной спит новая женщина, незнакомая мне Теона — мать. Незнакомая и в то же время знакомая, близкая, родная.
Что же это такое?!
Я не могу спать. Я осторожно встаю, на цыпочках подхожу к окну, открываю его.
На небе много звезд. Я хочу сосчитать их. Которая из них его? Может, вон та, что мерцает на краю небосклона, а может, вот эта, которая сияет над нашей крышей так, что на нее больно смотреть. Ну конечно же, эта! Она — самая яркая. А я до сих пор ее не видел!
Кошка, услышав мои шаги, скребется в дверь.
— Брысь! — сержусь я. — Брысь, негодная! Ты спугнешь их сон!
Я выхожу на балкон. Веет прохладой. Хорошо бы пройти по росистой траве. Но мне нельзя уходить из дому! Нельзя!
Кошна путается в ногах. Я беру ее на руки, глажу и говорю:
— Писо, ты умная кошка. И ты не скребись, пожалуйста, в дверь. Можешь ты одну ночь поспать где-нибудь в амбаре? Тебе холодно? Тогда забейся в копну сена. Только тихо, Писо, пожалуйста, тихо. Скоро он будет с тобой играть. Я привяжу за веревочку бумажку, и он будет с тобой играть. Но веди себя хорошо.
Соседская собака услышала мой голос, метнулась к забору, залаяла.
— Мура, ты с ума сошла! Что ты делаешь? Там, в комнате, отдыхает человек, два человека, а ты… Нет, ты ничего не понимаешь. Тихо, говорю! Убирайся в тот конец двора и лай там сколько угодно, хоть всю ночь, а здесь не смей. Здесь растет новая жизнь. Она не любит лая. Жизни нужно спокойствие. Уходи!..
Неслышно, на цыпочках, над миром, над селом, над нашим домом проходит ночь.
ТУР-ВОЖАК(Сванская новелла)
Перевод
А. Эбаноидзе
Семь дней тому назад белолобый тур победил в последней смертельной схватке, и турицы признали его своим повелителем.
Четыре года дрался Белолобый за первенство, четыре года ждал он этого дня.
Там, среди неприступных скал и ледников, во владениях солнца, свой закон; он суров и необорим — первенство или смерть. В пору любви, когда постепенно смолкают призывные крики, стадо туриц принадлежит одному вожаку — другого не существует. Другие либо низвергнуты в пропасть, радуя слетающихся на пир ненасытных стервятников, либо, полуживые, из последних сил держатся на отвесных кручах и уступах скал. А трусы, те, что уступили поле боя, изгоями бродят по горам, и ветер, пахнущий турицами, мутит им кровь и дурманит головы.
Четыре осени гремели на вершинах рога Белолобого, четыре осени равнодушные бездны и скалы внимали и вторили их самоотверженному грому — бою во имя жизни, во имя любви и потомства. Четыре года судьба Белолобого висела на волоске. И все для того, чтобы высоко среди орлиных гнезд множилось его племя.
Еще нет и недели, как Белолобый гордо ступил по ослепительной белизне во владения солнца. Он властвует. Природа благоволит к нему. Высоко подняв голову, стоит он на гребне скалы, смотрит на солнце. Потом переводит взгляд вниз и выбирает турицу — ту, что примет и спасет его кровь, его род. Он оставит свое потомство неприступным вершинам. Четырьмя годами самоотверженной и честной борьбы Белолобый завоевал право на это.
Целых одиннадцать месяцев ходили туры по горам дружным стадом. Вместе паслись, вместе пили соленую воду из горных источников. Чутко оберегали друг друга от врагов. Делились соломой, припрятанной в расщелинах и нишах скал горными индейками; спали в тесноте, согревая друг друга теплом своих тел. Но вот ветер гона доносил до них одуряющий запах туриц, и туры теряли покой. Забывалось все: и еда, и дружба, и осторожность. Даже сладчайшая вода горных ключей — вода, ради которой они каждый день рисковали жизнью, не притягивала их более, ибо появлялась новая неутолимая жажда — жажда туриц.
Кричали самки и звали самцов для потомства. Кричали самки для любви и боли, для страха и муки. Не было покоя потомку в теле матери, маялся и страдал он ради рождения, дабы в муках явиться на свет и увидеть сверкающее светило.
Бродила и закипала кровь отцов. Ради создания маялся в ней потомок и не находил себе места. Одиннадцать месяцев он спал, одиннадцать месяцев дремал и ждал исхода лета, чтобы с наступлением осени взбунтоваться, восстать, возмутить отцовскую кровь, раздуть жилы, броситься в голову и потребовать рождения и жизни.
Мешалось стадо туров, и, как засуха, как удушье, наступала неутолимая жажда туриц, куда так неудержимо стремился переселиться потомок.
Но не каждый потомок был достоин рождения. Если, явившись на свет, он не сможет взбежать на высоту, недоступную матерому волку, если, уходя от преследования, он не сумеет перенестись через зияющий провал, если ему не покорится высота, какой не достичь пуле охотника, он и не должен являться. Не должен, ибо не сможет спасти род и погубит потомство. Не должен, ибо займет в лоне матери место того, кто утомит волка, перелетит через провал, оставив ни с чем преследователя, и встретит сияющий восход на утесе такой высоты, какой никогда не достичь пуле охотника.
В крови всех туров бунтовал потомок и рвался к жизни, лишая отцов сна и покоя. Тело всех туриц жаждало принять потомство, и эта сладостная и мучительная жажда заставляла их жалобно блеять.
Белолобый родился весной, в пору, когда обновляется мир и молодеет солнце. Высоко над ним, на синем сверкающем небе пылал огненный диск. Он осыпал золотом белые вершины и отражался во влажных от слез глазах матери… И, увидев все это, новорожденный туренок взбрыкнул от нахлынувшей радости, помахал коротеньким хвостиком и слабо заблеял; тем самым он благодарил отца за создание, мать — за рождение, горы — за их серебро, а солнце — за золото, которое оно пригоршнями сыпало на горы. Но только он подпрыгнул, его липкие мягкие копытца скользнули по камню, передние ноги разъехались в стороны, и он ткнулся носом в землю. Не успел он подняться, как на стадо туриц налетели стервятники, норовя сбросить в пропасть новорожденных малышей.