Теперь черный вол тянул изо всех сил, боясь еще раз зашибить ноги, но разве мог Гвиния выпустить его вперед? Быки почти бежали, а я, ухватившись за ручник плуга, мотался из стороны в сторону и еле удерживался на ногах.
— Эй, потише! Слышишь, потише!
— Не выйдет потише, пока сошник не загонишь!
— Загонишь с таким погонщиком, как же!
— Я-то при чем? Веду как по струнке. Или борозду сломал?
И тут отвал, вывалив большой ком, выскочил из земли, пробежал вхолостую и свернул на сторону. Я споткнулся о вывернутый ком и со всего роста ткнулся носом в землю, даже рук не успел подставить. Сразу вскочил и кинулся за плугом, боясь, как бы Гвиния не порезал ноги о сошник. Но Гоча умудрился остановить быков. Я поднял плуг, чувствуя во рту теплый солоноватый вкус. Облизнул губы — из носа текла кровь.
Гоча молча смотрел на меня.
— Иди! — закричал я. — Чего стал? Иди!
Гоча все смотрел на меня, но быки сами налегли на ярмо.
— Иди! Иди! — Я шатался, падал, поднимался и бежал за плугом. Кровь капала с подбородка. — Иди, не останавливайся! Пошел! Пошел!
Я уже не боялся, что споткнусь, упаду, разобьюсь о камни, не замечал, что из носу на рубаху течет кровь. Мне даже было приятно, что я больно спотыкаюсь об камни и обливаюсь кровью. Я давил на ручник, давил что было сил. Мне опять удалось дотянуться ногой до пятки плуга и нажать на нее. Я ждал, что вот сейчас плуг накренится и меня опять швырнет оземь, вот сейчас… но сошник все глубже уходил в землю и скоро скрылся совсем. Вывернутые комья земли сняли меня с пятки плуга. Я соскочил с нее, как с подножки, и всем весом налег на ручник.
— Давай! — кричал я. — Тяни!
Быки замедлили ход, напружинили шею, но продолжали тянуть. Плотно схваченный травами целик упрямился. но плуг, подрагивая от напряжения, полз вперед, и борозда делалась глубже. Черный бык стал. Потом опять влег в ярмо. А я все давил и давил на ручник: теперь, когда отвал по самую пятку ушел в землю, он стал мне почти впору.
Черный бык опять остановился.
— Пошел! — заорал я. — Пошел!
Гвиния двинулся один. Съехавшее на сторону ярмо вывернуло черному шею.
— Назад! — завопил я не своим голосом. — Осади Гвииию, он удушит черного!
Гоча вытянул быка плетью.
Гвиния сердито мотнул головой, отпрянул назад, дернул ярмо. Супонь лопнула, шкворни затрещали, Гвиния вырвался из ярма и, храпя, мотая сильной головой, тяжело затрусил в поле.
Я упал на траву и долго не мог поднять головы.
Гоча гонялся за разъяренным Гвинией, наконец пригнал его и, не говоря мне ни слова, впряг в ярмо. Вытащив из земли плуг, он с грехом пополам уложил его на арбу и медленно тронулся к дому.
Я поднялся, когда арба миновала поле люцерны и свернула к реке.
Вымыл в реке разбитую физиономию и пошел к дому.
У кукурузных посевов нагнал арбу. Гоча шагал впереди волов и даже не обернулся. Я молча шел сзади. Когда проходили мимо двора Цетерадзе, со стороны лесной просеки донеслись звуки не то песни, не то козлиного блеяния.
— Кто это поет? — прохрипел я.
Не бывать тому вовеки
Ни за что и никогда!
Я узнал голос Буду и остановился.
— «Не бывать тому вовеки! — распевал приемыш Клементия. — Не бывать тому вовеки!»
Мне показалось, что на меня опрокинули наш церковный колокол, а Буду колотит по нему булыжником.
Не бывать тому вовеки
Ни за что и никогда…
Я сорвался с места и побежал к лесу.
Мне недолго пришлось бегать: Буду был там, на лесной тропинке. Он пас козу, но я тогда ее не заметил. Я видел перед собой только Буду и бежал прямо на него.
Не бывать тому…
Я подбежал к нему и со всего размаху ударил по лицу. Потом еще!.. Так… Потом головой в грудь. Кубарем в колючий кустарник. Так! Потом ногами…
Буду вопил и просил пощады, а я бил его, бил немилосердно, отчаянно, зло…
На крик прибежал Гоча и с трудом оторвал меня от ревущего Буду.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯНЕЗАЛОЖЕННЫЙ ФУНДАМЕНТ
— Где ты пропадаешь целый день, сынок? Хоть бы о еде вспомнил! — встретила меня на кухне бабушка. — И мать не показывается, девчонка вся криком изошла.
Я молча стал шарить руками по полкам. От голода кружилась голова, подкашивались ноги, я не мог выдавить ни слова. Нашел холодный мчади.
— Ты бы разогрел, Гогита, холодный кусок в горло не полезет.
Я сунул половину лепешки Зазе, другую стал есть сам.
— На, Заза, разогрей, если хочешь! А больше ничего нет? — спросил я.
— Фасоли нет! — пожаловался Заза.
— Матери до сих пор нет, а я с голодным ребенком провозилась. Не могла успокоить — к резиновой соске не приучена, — сказала бабушка.
У меня от удивления кусок застрял в глотке, я поперхнулся и закашлялся.
Бабушка положила в рот Татии свою высохшую грудь, и та ее торопливо сосала.
Во дворе залаяла собака.
Пустая корзина шваркнула об пол балкона, и в дверях появилась мама.
— Мама пришла! — радостно вскрикнул Заза и бросился к ней.
— Наконец-то! — сказала бабушка.
Девочка выплюнула изо рта пустую высохшую грудь и заплакала.
Мама отстранила Зазу и подхватила девочку на руки.
— Гогита! — рывком расстегивая на груди кофту, позвала она и скосила глаза в мою сторону.
Девочка припала к груди и положила на нее обе маленькие ручки.
— Не давай ребенку перегоревшее молоко, — напомнила бабушка маме, но девочка уже присосалась, как пиявка.
— Гогита! — повторила мама.
Я исподлобья покосился на мать и опять промолчал — я видел, что она сердится на меня.
— Гогита, чертов мальчишка!
Заза удивленно посмотрел на маму, потом на меня и опять на маму.
— Чего ты от него хочешь? — вступилась за меня бабушка. — Весь день ничего не ел мальчонка, дай хоть кусок проглотить спокойно.
— Ты что молчишь, язык, что ли, проглотил?
— Что тебе надо от меня? — вспыхнул я. — Что?
— Чтоб ты сквозь землю провалился, вот что мне надо! — Девочка не удержала грудь во рту и громко заплакала. — Совсем рехнулся!
— Чтоб его враги, чтоб его враги… — вторила бабушка, отводя от меня проклятия.
— Почему это я рехнулся? — с вызовом спросил я.
— Ты что Клементию Цетерадзе наговорил, а?.. Да как ты смел? Разве ты не знаешь, как со старшими разговаривать!
— Знаю!
— Как же ты посмел ругаться со старым человеком?
— Старым человеком! — машинально повторил я. Но тут мама с ребенком на руках решительно шагнула ко мне.
— Негодный мальчишка! Ты позоришь меня! Пристал к больному! Говори, что тебе от него надо?
— Ничего мне не надо!
— Нет, видали! Как у него еще язык поворачивается! Видали, как распустился!
— Ничего я не распустился…
— Прикуси язык, говорю! Два дня, как отец уехал, а ты… Что же дальше-то будет? — Она повернулась к бабушке.
— Сегодня Клементий Цетерадзе при всем честном народе меня стыдил: я, говорит, Ивдити, думал, что ты умная женщина, мать, а ты собственного сына воспитать не сумела… Выкормить, мол, мальца кукурузной лепешкой — не велика заслуга! По-твоему, матери больше и делать нечего. А ваш сын, мол, уродился ни в тебя, ни в Датико. Позорит имя отца, паршивец, чтоб мне похоронить его!..
— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб его врага! — сразу же вставила бабушка. — Но зачем ты с ним связываешься, сынок?
— Ты почему не отдал быка, дурень?
— Не отдал и не отдам!
— Да почему? Почему?
— А потому, — упрямо твердил я. — У Клементин свои волы есть, а Гвинию вырастил папа, и я не дам его Клементию, он загубит его. Своих до того заездил, что и на бойню не принимают. Он не знает, как с ними обращаться.
— А ты знаешь?
— Знаю.
— Быки колхозные, упрямая твоя башка!
— Колхозные, да не Клементьевы.
— Замолчи сейчас же, бандит!
— Не отдам Клементию быков!
— Тебя и не спросят.
— Сам буду пахать, а Клементию не отдам!
— Ну и дурень! Это ты-то собираешься пахать? Да с этими быками и отец твой едва справлялся, чтоб их волки задрали!..
— Отец любит Гвинию.
— Вот он вернется, я тебе тогда… — Голос у мамы сорвался, к глазам подступили слезы.
— Не отдам! — повторил я.
— Гогита!.. — Мама, прижав к груди девочку, выхватила из очага головешку. Я не сдвинулся с места.
«Ударит? Ну и пускай. Все равно, с тех пор как папа уехал, она разлюбила меня».
Но мама не тронула меня. Она швырнула головешку обратно в огонь и разрыдалась.
— Как мне быть, мамочка! — бросилась она к бабушке. — Как же мне быть? Ты видишь, какой он!..
Бабушка ничего не ответила, только, как обычно, вздохнула: «Господи Иисусе!..»
Я швырнул кусок мчади об стенку, крикнул с порога:
— Клементию моего Гвинию не отдам! — и хлопнул дверью.
Под ноги подвернулась собака.
Я пнул ее ногой и выбежал во двор.
Было темно и душно. В облаках привидением плыла луна, похожая на стертую бычью подкову.
Я сел в высокую траву перед домом, прислонившись спиной к груше. Не помню, сколько просидел там. И когда вышел за ворота, я не знал, куда иду.
Проходя мимо дома Гочи, заметил в окне огонек.
«А, не стоит!» — подумал я и пошел дальше. Прошел мимо ворот Серапиона. Ничего не видя, не глядя, миновал двор Викентия, прошел бы мимо следующего двора, если бы за воротами не завизжала свинья. Она бегала вдоль забора и истошно визжала.
С улицы в распахнутые двери был виден огонь в очаге посреди кухни. На огне стоял большой котел; языки пламени лизали его. На веранду, в свете очага, вышел рослый старик. Я узнал Эзику, отца Амирана. Эзика лишился на войне правой ступни и ногу без ступни волочил, как деревянную. Он был злой, нелюдимый человек, часто бранился. Говорили, что во время войны он кого-то убил и с ним лучше не связываться. Эзика сердито бросил деревянное корыто на пол и прикрикнул на визжащую у калитки свинью: