— Покричи еще, волчья сыть!
Пати вынесла во двор котел с похлебкой для свиньи и стала сливать ее в корыто. От горячей похлебки поднялся густой пар и скрыл за собой Пати. Должно быть, она обожгла руки паром, потому что котел стукнул о перила веранды.
— Эх ты! — крикнул Эзика и сам схватил котел. Потом подхватил корыто с похлебкой и понес к воротам.
Свинья, визжа громче прежнего, бросилась навстречу.
— Чтоб тебя волк сожрал! — еще раз пожелал ей Эзика.
Пати стояла на балконе и то дула на свою руку, то прятала ее под мышку.
Я пошел дальше, вышел в поле.
«Пойду-ка к Тухни!» — решил я, проходя мимо двора Цетерадзе.
Из окна цетерадзевского дома на дорогу падал луч света. Я, зажмурившись, прошел сквозь сноп света, свернул на тропинку, подошел к дому Тухии и встал у калитки.
В открытую дверь я видел собачку Тухии: Толия сидела на задних лапах перед огнем. Но ни очага, ни самого Тухии не было видно. Из дома доносился громкий голос Капито. Во дворе у стены белели в темноте доски. Капито все собирался поставить себе новый дом, да так и не собрался до сих пор. У него было шестеро детей, все погодки, мал мала меньше, только Тухия немного постарше. И вот каждый год Капито Бандзеладзе начинал строить себе новый дом. Бывало, зайдет к нам зимним досужим днем, усядется поближе к очагу посреди кухни и, закинув ногу на ногу, заведет беседу с отцом:
— Как думаешь, Датико, какая будет нынче весна?
Отец поглядит в окно на глубокий, по колено снег и ответит:
— Покуда на этот счет ничего не скажешь, Капито!
— Вот, понимаешь ли, какое дело… — продолжает Капито, — хочу дом строить. Летом, сам знаешь, сорвалось у меня, молочный брат помер. Пришлось помочь его семье, тут опять же на свадьбу двоюродного брата позвали, а там, глядишь, на лекарство для малого моего поистратился… Трудный был у меня год…
— Разве у тебя мальчишка болен? — спрашивал отец.
— Лихорадка у него… Ну, а теперь вот думаю: как быть… Дом мне нужен… Не укажешь ли мастера какого получше?
— Ну, мастеров-то хватает. Есть мастера.
— Есть-то есть, но я хочу, чтоб получше. Перед этим был у меня тот, что Габриелу строил.
— Это хороший мастер, ничего не скажешь.
— Мастер-то хороший, да не сошлись мы с ним. Он говорит, что моего материала хватит только на одну-комнату, а я ведь хочу дом в три комнаты, сам знаешь.
— Ну, а если и вправду не выйдет?..
— Не верится мне, что не выйдет. У меня уже и другой мастер был, сосед моего свояка, Нико. И с ним я не поладил. А теперь я хочу…
…В проеме двери промелькнул Тухия. Он махнул рукой, собака подпрыгнула, и я услышал, как захрустела кость у нее на зубах.
— Тухия! — тихо позвал я.
Собака бросилась к воротам, но, узнав меня, вернулась к кости.
Тухия шагнул через порог.
— Это ты, Гогита? — Он подошел к плетню и верхом сел на перелаз.
— Я.
— Что ж не заходишь! Заходи.
— Тороплюсь! Ты завтра свободен?
— Завтра, — неопределенно повторил он. — Завтра…
— Ну да, что ты делаешь завтра? — спросил я, задетый его нерешительным тоном.
— Отец…
— Разве твоего отца не забрали в армию?
— Завтра он уходит, — проговорил Тухия, откинув назад свою большую голову, и прислонился к высокому колу в плетне.
Я вспомнил, что не видел отца Тухии в тот день, когда уходил мой отец.
Я ничего не мог сказать ему.
— Завтра он уходит, — повторил Тухия. — Только что вернулся домой. Сегодня вызывали…
— А с кем это он толкует так громко?
Капито всегда так степенно и неторопливо рассказывал о том, какой он собирается построить дом.
— Мастера привел, договаривается о доме.
На этот раз можно было разобрать голос Капито:
— Не сейчас, потом, когда вернусь… Мне, понимаешь, надо заранее знать, у меня ведь свои расчеты…
— Мастер немного глуховат, — заметил Тухия.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯПОГОНЩИК БЫКОВ
Эту ночь я спал на арбе. Подложил под себя сено и сверху насыпал целый ворох. Сухие стебли кололи лицо, лезли в уши, нос, щекотали шею. Долго я ворочался, устраивался поудобнее и наконец лег на спину. Сквозь листву шелковицы было видно пасмурное ночное небо. Облака толпились на небе, луны не было видно; из-за облаков изредка выглядывала одинокая звезда, но тут же ее снова закрывало.
Стоило только залаять собаке или стукнуть быку копытом, мама открывала дверь, иногда выходила во двор и смотрела в темноту.
Неподалеку от меня на дереве закричал петух.
«Скоро рассвет», — подумал я.
Боясь, что утро застанет меня спящим в арбе, я старался не дремать. На небе кучились облака. За облаками прятались бесчисленные звезды. Необъятно огромным было небо. Конечно, я знал, что земля круглая, но этой ночью мне казалось, что она плоская, с горами и холмами, а небо опрокинулось над ней.
Наше село было в самой середине мира, и небо над моей арбой было самое высокое. Луны я сейчас не видел, но она представлялась мне не больше аробного колеса. Конечно, на самом деле она больше, да только кому и на что нужна такая огромная луна. Еще я подумал, что, если в самом деле на небе есть бог, — бабушка ведь все время твердит, что он есть, — почему же началась война и зачем явился на свет Клементий Цетерадзе. Если бы его не было, тогда кто-нибудь другой усыновил бы Буду, и я не стал бы колотить его ни за что.
Хоть и поздно, но я все же уснул. Мне снился Клементий Цетерадзе верхом на Гвинии. Он плыл на нем по мутному морю и орал во все горло песню.
Я проснулся.
Прислушался. Из хлева не доносилось ни звука. Я спрыгнул с арбы, посмотрел на быков. Гвиния спал, положив голову себе на плечо.
Я снова влез в сено, притих, прислушиваясь к утренним звукам; только бы не заснуть.
Свежий предрассветный холодок разбудил меня. Я соскочил с арбы, откинул задвижку, бесшумно вывел Гвинию, вернулся за другим быком. Но при выходе из хлева он зацепил за косяк, и дверца скрипнула. Я притаился. Никто не выглянул из дома. Наконец-то мама уснула, хоть перед самым рассветом.
«Сегодня попробую поработать на культиваторе», — решил я.
Я подошел к культиватору, однако сдвинуть с места машину с девятью лапами было не так-то легко. Я подставил плечо под сницу, приподнял и подкатил к арбе. Надо было поднять и поставить на арбу всю эту махину.
Долго ходил я вокруг культиватора, соображая, как бы одному справиться с ним, установить его, да так, чтобы никто не услышал.
«Выкачу-ка его покамест за ворота, на самую дорогу, а там видно будет». И я снова подпер сницу плечом и беззвучно покатил культиватор по мягкой траве. Колеса были только что смазаны и не скрипели. Я вернулся к арбе: снял с тычка буйвольный рог, налил в него воды, развел мысло. Этим раствором я смазал ось арбы, чтобы она тоже не скрипела. Шагая на цыпочках, я погнал быков за ворота. Быки шли по двору так бесшумно, словно копыта их были обмотаны войлоком. Мы вышли на улицу.
Я лез из кожи вон, стараясь поставить культиватор на заднюю лапу и рукоять. Потом подтянул к нему передок арбы. Еще немного усилий — и передние лапы с колесами станут на арбу. Но на это моих сил не хватило.
Близился рассвет.
Я привязал быков к верее и побежал за Гочей.
На меня громко залаял пес. Я не обратил на него внимания. Тогда он отвернулся, поскреб под крытой верандой землю и улегся на песок.
Я поднялся по лестнице и подошел к открытому окну, у которого — я это знал — спала Гогона. Заглянул в комнату. Гоча спал в дальнем углу, где еще притаилась темнота.
Я перегнулся через подоконник к самому уху Гогоны и шепнул:
— Гогона!..
Она пошевелилась во сне, отвернулась, и ее теплое дыхание коснулось меня.
— Гогона! — Я осторожно потянул ее за косу. — Го-гока, это я, Гогита. Проснись!
Она открыла глаза.
— Гогита?
— Гогита, Гогита, не пугайся. Мне Гочу надо.
— Гочу? Зачем? Он еще спит, вчера с мельницы поздно вернулся.
— Ну, ладно, ладно! — Я отошел от окна.
— Гогита! — позвала меня Гогона, но я не обернулся.
Подойдя к воротам, я услышал за собой ее быстрые шаги.
— Гогита! — Она подбежала ко мне, и на меня опять пахнуло теплой постелью.
— Мне Гоча нужен, а не ты. От тебя, вертушка, толку мало.
— Ты скажи, зачем тебе Гоча!
— Вот зачем! — Я подвел ее к культиватору. — Надо поднять его на арбу. Сможешь?
— Я помогу тебе, Гогита, — тихо сказала Гогона. — Я ведь видела в то утро…
— В какое еще утро?
— Когда ты с Клементием…
— Становись вон туда, — оборвал я ее и подошел к культиватору. Гогона взялась с другой стороны. Вдвоем мы кое-как оторвали его от земли. Он сопротивлялся, цепляясь лапами, но нам удалось-таки втащить его на арбу.
— Теперь садись, Гогона. Поедем…
Гогона пристроилась на передке.
Когда мы выехали в поле, восток полыхал, как пожар. В небе трещали крыльями жаворонки.
Я придержал арбу.
— Как думаешь, — спросил я Гогону, — где лучше начинать культивацию?
— Лучше на чайном поле. Здесь еще рано, только недавно пропололи.
— Но там же чай собирают.
— Не везде же сейчас собирают. Я слышала, как Эзика с дедушкой разговаривали: «Нужно заняться плантациями, они совсем бесхозные».
— Ладно, в чае и нам полегче будет. На кукурузном поле искривишь борозду — сроешь кукурузу, а чайный куст повыше, его срыть не так-то легко.
Опершись о дышло, я вскочил на арбу и вытянул животных плетью. Арба с грохотом покатилась по дороге. Через реку я сам повел быков, боясь наскочить колесом на камень и опрокинуться.
Солнце еще не взошло, а мы уже были на плантации.
Вокруг ни души. И дорога пуста и безлюдна.
— Гогона! Ты не бойся Гвинии!
И, помахав плетью перед носом быка, я подвел к нему Гогону. Потом столкнул культиватор с арбы, зубами и ногтями развязал яремные веревки, перепряг быков в плужное ярмо и вручил Гогоне повод.
Привязав к передним лапам культиватора булыжники, я поставил упряжку на междурядье. Между ними, на средний ряд, встала Гогона.