Глава первая
Дождь лил как из ведра. Со скалы водопадом стекали потоки воды, и стоявшие в карауле солдаты промокли до нитки.
Обер-лейтенант всю ночь просидел без сна, подпирая руками отяжелевшую голову. Только рассвело, он пожелал сам поговорить с пленницами. Ганс Штуте знал, что из этого разговора ничего хорошего не получится, и предпочел уйти. Стоять на площадке было опасно, он перешел в большую пещеру.
Привалившийся к рюкзаку Карл оглянулся и без улыбки подмигнул Гансу.
Вальтер спал после караула. Австриец Пауль тоже лежал, отвернувшись к стене, но Штуте чувствовал, что глаза у него раскрыты: бывалый солдат Пауль повидал немало смертей, но никак не мог примириться с гибелью Клеменса. Наверное, их связывала старая дружба; они и в десантную группу пришли вместе…
Даниэль неподвижно сидел в темном конце пещеры, лицо у него было горестное, как у истового монаха, измученного постом и веригами. Пустой котелок, не убранный с обеда, стоял у него в ногах. Даниэль не слышал храпа привалившегося к его спине Кнопса.
В маленькой пещере командир десанта спокойно допрашивал пленниц, но спокойствие это было кажущееся, наигранное и могло взорваться в любую минуту. Пленница то ли считала своим долгом не отвечать обер-лейтенанту, то ли ей нечего было сказать…
Когда неожиданно раздался женский крик, Ганс бессознательно кинулся к выходу, но запутался в брезенте и изо всех сил налетел на кого-то лбом. Одурманенный, он отшатнулся назад, потом сдвинул брезент и увидел распростертого на площадке обер-лейтенанта. Макс был в ярости. С искаженным от алости лицом, давясь ругательствами, он приподнялся на четвереньки, и тут раздался выстрел. Макс подскочил, словно его грубо пнули сзади, и упал.
Выстрел раздался со скалы над тропинкой, где вчера сидели их снайперы.
Штуте выполз из пещеры на площадку. За ним последовал заспанный Кнопс.
Раненого командира потащили в укрытие. У входа в пещеру Вальтер и Карл пришли на помощь, попробовали поставить раненого на ноги, но Макс не мог стоить; пуля, раздробившая берцовую кость, вышла слева под ребрами.
Кнопс молча пополз сменять стоявшего на часах фельдшера Альфреда. Альфред так же молча вполз в пещеру.
Обер-лейтенанта уложили на шинель. Альфред засучил рукава мундира и скомандовал:
— Воды!
Все нашарили свои фляги, слили воду в котелок и поставили перед Альфредом.
Ганс в два прыжка перебрался к Клаусу, сидящему у входа в маленькую пещеру. Молодой солдат с тревогой посмотрел ему в глаза. Оба промолчали.
Бауман был растерян. Его пугало не столько то, что произошло, сколько неопределенность будущего.
Штуте тоже не знал, чем обернется сегодняшнее событие. Теперь, открой им даже враг тропинку, они не смогли бы вынести с этих круч раненого командира.
Глава вторая
Судьбе наскучила затянувшаяся возня; она грубо схватила обер-лейтенанта, швырнула через бедро и припечатала спиной — не к ковру, нет — к камням.
Все пропало: повышение, награды, поместья… все, что забросило его в неприступные горы.
Сейчас не только судьба, даже чин — «обер-лейтенант» — смеялись над ним. Над беспомощным мешком с костями, валяющимся у скалы в пещере, как в углу двора валяется куча мусора, которую не сегодня-завтра выбросят…
И попала-то в него всего-навсего одна маленькая пулька. Хоть бы уж очередью из автомата прошили… Сколько таких пуль расстрелял обер-лейтенант и ни разу прежде на задумывался… Теперь вот он думает и что-то начинает понимать, но весь огромный мир исчез для него. И нет никого ни рядом, ни позади. Осталось только крошечное расстояние от носа до каменной стены. И, как ни странно, ему хватает этой пяди от носа до стены. Иногда ему кажется, что можно что-то изменить… Надо как можно скорее свернуть лагерь, но Максу не скоро удастся подняться на ноги.
А пуля-то была крошечная, с ноготок…
Макс и раньше задумывался над своей судьбой, так беспощадно преследовавшей его, и, казалось, достаточно изучил ее повадки, чтобы не быть застигнутым врасплох. До сих пор он думал, что нужен судьбе как соперник, хотя бы для развлечения, и в его представлении не время было разделываться с ним. Но теперь он видел, что попытка угадать судьбу всегда напрасна. Судьба слепа, для нее не существует законов, как не существует закона для ворвавшегося в кошару волка.
Максу стало холодно.
За спиной у него раздаются шаги солдат. По этим шагам слышно, что Макс здесь, но уже не командир, которого боятся, а умирающий… Его перевязывают, подают воду, словно исполняя последнюю волю…
Макса никто не любил, но его боялись. Теперь и страха нет. Максу все простили. Наверное, простила и пленница, которую он ударил наотмашь. Он не вынес ее надменного молчания. Особенно взбесило его то, что пленницы поняли: немцы попали в капкан… В ярости он выбежал из пещеры, задыхаясь в гневе, и… характерного посвиста пули не слышал; если услышишь свист, считай — пронесло…
Он упал, и вместе с падением злость и сила умерли в нем. У него не было теперь ни врагов, ни друзей, ни родины, ни имущества. У него осталось только крошечное пространство от носа до скальной стены, да и то временно, совсем ненадолго… Может быть, Макс был не прав в своей жизни и наказан за это. Но что такое правда, почему он не искал ее до сих пор? Может быть, живой человек не нуждается в ней, и она нужна только перед смертью? Обер-лейтенант… Хотя теперь он не был ни обер-лейтенантом, ни солдатом, ни штатским — никем. Максом звали смертельно раненное тело, лежащее на шинели в пещере.
Ганс Штуте сменил караула, но командир уже не знал, кто сменялся на часах и кто заступал. Максу нечего было охранять. В караул ходили те, у кого было еще что терять.
Теперь солдаты испытывали особый страх и особое почтение к своему командиру. Этот страх и почтение и сам Макс чувствовал к тому, что проникло в него и собиралось изгнать его из его шкуры. В его теле поселился кто-то другой, размером с Макса, и обоим было тесно в одной шкуре. Было тесно и больно, особенно в тазу. Тот, второй, был сильнее, и гнал Макса вверх, вверх, постепенно заполняя брюшную полость.
С каждым часом раненый распухал.
Глава третья
Капрал поставил часовым Даниэля, а остальным запретил выходить из пещеры. Даниэль дополз до большого камня в начале тропинки и залег под ним. Лежал этот немецкий крестьянин под холодным камнем и смотрел на голые, словно срезанные ножом скалы, а чаще на небо, поскольку для него началом всех начал был отец небесный, все совершалось его волею. Даниэль доверял господу, доверял, но… Одно все-таки удивляло Даниэля: об этом он не смел подумать, но ведь он молчал, не заикался, а в тайне от всевидящего отца чуть слышно спрашивал себя: почему он, отец четырех дочерей, немецкий крестьянин, оказался здесь? Ведь его худущая жена каждый день молит бога вернуть детям отца. Младшей в этом году в школу идти, если она не хворает опять…
Когда обер-лейтенанта смертельно ранили и не стало дороги ни вперед, ни назад, откуда-то появился этот вопрос, эта мысль против бога; не должна была появиться, но появилась. Без сомнения, господь желал испытать Даниэля. Но ведь знал же он, что Даниэль никогда не допускал кощунственных мыслей. Жена чуть не умерла при родах — слава тебе господи! Не дал бог сына — слава тебе господи! Потом потащили Даниэля на фронт, ранили, слегка подлечили и снова бросили на передовую. Он чуть не утонул при переправе через Днепр, а, придя в себя, прежде всего горячо возблагодарил бога… Потом его несколько раз выбрасывали из самолета, и, наконец, бросили в эти горы. Даниэль даже гнилого яблока так не выбрасывал… И вот он сидит под валуном, а с неба на него взирает всевидящий и ждет, откажется от него Даниэль или нет. Зачем испытывать Даниэля так сурово? Господь слишком недоверчив.
Старшей дочери Даниэля семнадцатый год, а из Германии поступают странные слухи. Враки, наверное, но все-таки отцу неприятно. «Немецкие женщины должны способствовать росту германской нации». Как? Без мужей?! Без креста и венчания?! Нет, это невозможно, бог не допустит этого…
Даниэль перекрестился.
— О, господи, господи!..
Глава четвертая
Штуте стоял вполоборота к маленькой пещере. Бауман, присев на корточки, что-то рисовал камнем на земле. С тех пор, как ранили обер-лейтенанта, солдаты редко разговаривали. Каждый замкнулся в себе.
Ганс избегал глаз пленницы, говорившей по-немецки. Наверное, она думает, что Ганс знал, с каким намерением направлялся в пещеру их командир. Знал и спрятался, не заступился. Этим женщинам все немцы кажутся одинаковыми. Штуте взглянул на Баумана. На его худую шею, торчащую из широкого воротника, на слабые худые ключицы.
— Клаус!
— Слушаю, Ганс!
Капрал рукой позвал его.
Штуте молча указал на лежащий в углу вещмешок. Клаус с удивлением оглянулся на мешок, потом опять на Ганса.
— Вынь консервы, сахар и сухари, — Ганс кивнул в глубину пещеры, — дай им поесть!
Бауман вынул из рюкзака продукты и занес в пещеру. Девочка спала, положив голову на колени второй пленнице. На губах и на подбородке у нее запеклась кровь. Клаус положил на банку с консервами сухари, на сухари сахар, побрел назад. Взял вещмешок, хотел разложить все на мешке, но вспомнил, что банку с тушенкой нужно открыть. Найдя для себя занятие, он словно обрадовался. Возился намного дольше, чем было нужно. Несколько раз порывался заговорить с пленницами, но не сумел.
— Что тебе, бедняга? — спросила женщина.
— Ничего, фрейлейн, — он оглянулся на вход в пещеру и прошептал: — Вы знаете, ваши ранили «его».
— Знаем.
— Ему плохо, очень плохо. Наверное, он умрет… — он сам не понимал, для чего говорил это. — Вот, я открыл для вас тушенку.
— Не надо, — холодно отказалась Гуца.
Клаус отошел и опять присел на корточки у входа. Отыскал камень, которым до того чертил на земле, и постукал по носку сапога.
Гуца посмотрела на этого молоденького парнишку, и ей стало жаль его. Даже сейчас, когда она так ненавидела всех немцев.
Вернулся Ганс и тоже присел на старое место. Взглянул разок на Клауса и задумался, нахмурившись.
Некоторое время никто не проронил ни слова. Клаусу трудно было молчать так долго.
— Ганс, — он покосился на брезент, закрывавший вход во вторую пещеру, — что говорит обер-лейтенант?
Штуте ответил не сразу.
— Обер-лейтенант ничего не говорит, Клаус.
— Что же мы будет? Делать?
Ганс покачал головой.
— Я собирался спросить об этом тебя.
— Меня?
— Да, что ты посоветуешь?
Бауман пожал худыми плечами и засунул кулак с камнем за широкое голенище сапога.
Капрал знал, что пленница слышит их, но не считал, что разглашает военную тайну. Во всяком случае, от этого разглашения ничего не менялось. В пленницах же его слова вызывали некоторую надежду. Если врагу, пленившему тебя, приходится туго — это хорошо. О лучшем и мечтать нельзя.
Глава пятая
Когда разлившаяся река смыла раненого Сиоша, жажда мести охватила ребят с удесятеренной силой. Уже которую ночь они горящими глазами смотрели на тропинку, ожидая появления врага, но никто не появлялся. Ожидание превратилось в настоящую муку.
Днем двое из трех бывали свободны и могли немного поухаживать за конями и вздремнуть по очереди.
Вчера Тутар поднял на скалу Вахо и строго-настрого наказал не выдавать тайника, а следить за противником через махонькую щель в камнях: если кто-нибудь из немцев вздумает выйти на тропинку, он может не спешить — прицелиться всегда успеет.
Спускаясь вниз, Тутар как будто заметил кого-то по другую сторону ущелья. Долго присматривался и ждал, затаясь, но тщетно.
Вдвоем с Гуа они спустились к коням и дальше поскакали верхом. Тутар знал, что, обогнув гору, они увидят немецкого парашютиста, висящего на скале. Но парашютиста на скале не оказалось. Скала была пуста.
— Гуа! — Проговорил пораженный Тутар. — Он висел вон там. Мертвый…
Они переехали на другую сторону ущелья. Тутар спешился и побежал к скале. Ему не пришлось даже добежать до нее: между огромных камней, воткнувшись клином, торчал разлагающийся труп немца. Ни парашюта, ни оружия при нем не было.
Какое-то подозрение остро кольнуло Тутара.
Оглянувшись, он увидел, что Гуа не пошел за ним, а едет вверх по течению реки. Тутар вскочил на своего коня и пустился вдогонку.
Они сзади объехали скалу, нависающую над двумя пещерами, в которых засели немцы, и остановились, разглядывая неприступную стену.
— Надо туда подняться! — сказал Гуа.
— Нелегкое дело, — заметил Тутар.
— Обязательно надо.
— Зачем?
— Мы окажемся прямо над головой у фрицев.
— Да ну!..
— Прямо над двумя пещерами. Сядем им на загривок, так что им не взять нас на мушку.
Тутар еще раз взглянул на скалу: мысль Гуа пришлась ему по душе. Если им удастся подняться, держать немцев на прицеле будет несравненно легче.
Он хлестнул коня и галопом поскакал под гору. Поравнявшись с тем местом, где висел парашютист, он вспомнил: кто же снял с него оружие? Был ли это Аби Нанскани, или кто-то другой бродил среди скал?..
Глава шестая
Ребята знали, что село не могло сидеть, сложа руки, когда его сыновья пропали без вести. Правда, в селе не было теперь лихих смельчаков-наездников, но, переведись вовсе мужчины, женщины-матери не усидели бы дома, оседлали бы коней и поскакали бы на поиски пропавших. Однако после страшного ливня, смывшего все следы, трудно было найти среди неприступных скал трех затаившихся ребят. На этот счет Тутар, Вахтанг и Гуа не беспокоились. Знали они также и то, что все оставшиеся в живых немцы сидели в пещерах. А Гуца и Таджи? Неужели и они там?
В тот день, когда Тутар ранил упавшего на площадке перед пещерами немца, Вахо и Гуа тщательно обследовали все ближайшие ущелья, но никаких примет беды не нашли…
Тутар видел, что попал в немца, но не мог понять, как это произошло. Ему хорошо были видны перебегавшие через площадку солдаты, однако прицелиться он не успевал. А потом вдруг того, чернявого, то ли не впустили в пещеру, то ли вытолкнули, он упал: Тутар прицелился, не надеясь, что немец встанет — ему следовало доползти до входа. Но немец вдруг приподнялся, и Тутар нажал на курок.
Когда Тутар полез вниз, на его место заступил Вахо. Он очень осунулся за эти дни и выглядел утомленным, но не отрывал глаз от тропинки и площадки перед пещерами.
Погодя показался Гуа. Гуа сводил коней к реке, а когда стало смеркаться, взял карабин Сиоша, просунул под ремень гранату и пошел заступать. Тутар закутался в сырую, не просохшую бурку, пожевал овсяную лепешку, потом попробовал вздремнуть, но только закрыл глаза, ему вспомнился немецкий парашютист на отвесной скале…
Стемнело. На небе загорелись продрогшие звезды. Вершины и скалы помрачнели, прислушиваясь к далекому гулу орудий.
Всю ночь хмурились горы.
Перед рассветом пошел дождь и ущелья до краев наполнил туман.
По предположениям Тутара, в такую погоду немцы не могли выйти на тропинку. Но кто их знает, может быть, прикрывшись молочным туманом, они попробуют спастись…
Дождь размыл тропинку. Река вздулась и зашумела в ущелье.
Горы сердились…
Когда совсем рассвело, дождь прошел, но тучи не покидали круч, и было холодно.
Высоко на орлиной скале притаились трое дрожащих от холода парнишек. Они не отрывали покрасневших глаз от курившегося туманом ущелья.
Глава седьмая
Большинство животных умирает в неволе. Вольная птица, пойманная и посаженная в клетку, непременно погибнет. А человек выносит все. Выносит любую неволю, любое обращение, голод и жажду. Оскорбленный и униженный, он живет.
Люди легче всех живых существ приспосабливаются к неволе, как бы она ни была тяжела.
По ночам, когда Таджи спала, Гуца лежала, отвернувшись к скале, и слезы сами собой текли из ее глаз.
Гуца так и не могла осознать, что же произошло. Как во сне вспомнился ей приезд солдата в дом, где она жила; старейшина с удивлением произнес ее имя и решительно сказал солдату «нет».
Гуца знала, что на фронте женщины сражались рядом с мужчинами. А здесь понадобилась ее помощь: перевести с немецкого несколько десятков слов. Она не имела права отказать.
— Ты поедешь со мной, Таджи? — спросила она отчаянную девчонку, хозяйскую дочь.
— Куда? — не поняла Таджи.
— Куда нас повезут.
При свете керосиновой лампы глаза Таджи заблестели любопытством. Она не верила, что молодая красивая учительница, никогда не сидевшая верхом, согласится поехать в такую даль и там разговаривать с живым немцем.
— Поедем?..
Таджи пожала плечами и улыбнулась: разве решение зависело от нее? «Если б решала я, не пришлось бы спрашивать», — говорило ее лицо.
— Дедушка согласится…
Но старейшину уговорили с трудом. Потом пустились в путь. И тут начался кошмар. Гуца никогда не забудет, как сидел в седле сопровождавший их солдат — словно влитой. Ждал смерти и не шелохнулся. Глядя на него, у Гуцы даже страх пропал. Пока Сиош стоял перед ними, страх был чем-то постыдным. Когда он упал с коня, все кончилось…
Мучения, дороги, пещера, допросы… Ганс и Клаус…
Но все было как-то странно. То, чего можно было ожидать, не случилось. Их загнали в пещеру и приставили к ним часового. Не пытали, не истязали; наверное, они нужны, как заложницы, для обмена, поскольку немцам и самим приходилось худо. Они угодили в капкан, и страх связал их по рукам и ногам.
…И вот она сидит с Таджи в этой норе и не верит, что есть еще надежда на спасение. Ждет: не сегодня, так завтра ворвутся немцы и будут пытать ее, истязать жестоко и грубо, а потом сбросят в пропасть.
Ей отвратительно все — мальчишеский голос Клауса; высокий лоб и ясные глаза Ганса; то вкрадчивые, то грубые вопросы обер-лейтенанта. Она ничему не верит: ни уговорам, ни угрозам, ни человечному обхождению Штуте и Баумана, ни волчьему взгляду Пауля. Ей кажется, что они развлекаются, забавляются, не спешат. Она пленница, которую берегут в каких-то целях, и насколько неопределен исход, настолько тяжело ожидание.
Глава восьмая
Для Ганса Штуте было очевидно, что их десант сброшен в районе, до которого нет дела ни немцам, ни русским. Видимо, горный хребет на этом участке был неприступен с севера и не нуждался в обороне. Вот уже второй день грохот боев стих, и Штуте подозревал, что «непобедимая» армия отступила. Но даже одержи Германия полную победу, никому бы и в голову не пришло заглянуть сюда, в эти горные кручи; десант обер-лейтенанта Макса Шнелингера должен сам позаботиться о своем спасении.
Но, во-первых, состояние командира ухудшалось, во-вторых, никто не знал, с кем они сражались. В тревожные бессонные ночи не одному только Клаусу Бауману приходила пугающая мысль, что сами горы ополчились против них… Выслать двоих солдат на тропинку, когда первая же пуля сбросила в пропасть лошадь, было по мнению капрала ошибкой. Теперь они знали твердо, что тропинка закрыта намертво, днем отсюда даже в шапке-невидимке не выбраться. Оставалось попробовать ночной прорыв, в туман или в ливень, с неизбежными жертвами, но с надеждой на спасение. Вот уже пятый день никто из немцев не знал, сколько у них врагов. Стреляли столько раз, сколько было нужно. Сперва убили лошадь, потом убрали с тропинки двух высланных вперед наблюдателей, и для этого понадобилось всего два выстрела. Упал обер-лейтенант, и ружье громыхнуло только раз.
Дела обер-лейтенанта из рук вон плохи. Он мог протянуть только несколько дней. При обдумывании планов прорыва его не следовало брать в расчет. Тот, у кого сильные ноги и хорошее зрение, имел шанс вырваться из этого каменного мешка. Вырваться, а что дальше — неизвестно. Но хотя бы уйти от этого обреченного, беспомощного ожидания. Если днем вход в пещеру охранял один часовой, то ночью их выставлялось двое. Они свободно прохаживались по площадке перед пещерой, поскольку оттуда, откуда стреляли в командира, разглядеть их ночью было совершенно невозможно. Враг мог взобраться по тропинке, но для того-то и выставлялись часовые, чтобы следить за тропинкой.
С тех пор, как обер-лейтенанта ранили, фельдшер не ходил в караул. Не ходил и Бауман, вместе с Штуте приставленный к пленницам. Со временем для всех стало очевидно, что незачем двум вооруженным до зубов десантникам охранять тихих, примирившихся с судьбой пленниц.
Поздно вечером Альфред и Клаус заступили в караул. К этому времени достаточно стемнело, и Клаус прохаживался по площадке, не пригибаясь и не прячась. Было холодно. Он застегнул верхнюю пуговицу мундира. Потом, разминая ноги, затекшие от долгого сидения, прошелся по площадке. Задержался перед большой пещерой: он не заходил туда с тех пор, как там лежал умирающий Макс.
Альфред, ссутулясь, сидел возле камня в начале тропинки.
По небу, перемешиваясь, ползли облака. Если б не облака, ночь была бы светлая.
Поначалу караульным было приказано беречься ночью так же, как и днем. Но потом эту предосторожность сочли ненужной: оттуда, откуда враг стрелял, в темноте нельзя было различить людей.
У Клауса не было ни сестер, ни братьев. Его отец жил с другой семьей и лишь изредка приходил проведать сына. Клаус не любил отца. Мать была так дорога ему, что в его сердце не оставалось места для отца. Она была кроткая, слабая женщина, нашедшая утешение в привязанности сына. Клаус учился в старших классах, а она все не пускала его одного в школу, встречала после уроков, и часто, убежав в перерыве с работы, приносила ему в школу бутерброды. Они вместе ходили в кино и по книжным магазинам. Когда Клаус спускался во двор поиграть, она открывала в квартире окно и то и дело выглядывала. Перед сном заставляла его молиться. Книги сперва просматривала сама, а уж после давала читать сыну. Два года назад, когда Клаус вдруг понял, что его одноклассница Ула лучше всех девушек, он сразу же поделился с мамой своим изумительным открытием. Ему казалось, что его откровенность понравится матери, но она встретила новость довольно холодно. Позже Клаус почувствовал, что матери неприятны его разговоры об Уле.
Потом отца Улы забрали на фронт, и девушка уехала с матерью в провинцию. Она обещала Клаусу писать, однако писем не было. Клаусу казалось, да и сейчас кажется, что мать прятала письма, и было горько от того, что между ними возникла тайна. Со временем Клаус забыл Улу, но теперь пленницы напомнили ее, и ему сделалось больно и грустно…
Луна выглянула из-за редких облаков и тускло осветила горы. Клаус подошел к краю площадки и глянул вниз: скала круто обрывалась. Вокруг высокого камня был намотан гонец веревки, протянутой Гансом от родника. Пущенный сверху на блоке пустой котелок с разгону нырял в воронку с водой. Легкая алюминиевая посуда едва наполнялась до половины, но часовым по ночам делать было нечего, и они запасались водой. Ганс это ловко придумал. Он умница!..
Бауман присел на камень. Фельдшер Альфред буркнул: «похолодало» и стал притоптывать на месте, ударяя пяткой о пятку.
Клаус нащупал конец тонкой веревки, прикрепленной к котелку и подумал: попью, потом еще наберу, кто-нибудь захочет… Ах, да… девушкам отнесу, пленницам… Ула теперь в деревне, и, наверное, крепко спит. Ему хотелось представить, как спит Ула, но он не сумел.
А в этой стране девушки хороши. Или так кажется, потому что он давно не видел девушек? Клаус сразу же догадался, что одна из пленниц понимает по-немецки…
Со скалы скатился камешек и упал неподалеку. Бауман не поднял головы; он сосредоточенно подтягивал котелок.
Вдруг точно какая-то вспышка осветила площадку. Клаус замер: при луне запрещено было поднимать воду. Еще раз вспыхнуло, но это не было похоже на свет выглянувшей из-за туч луны. И что-то сильно садануло его в бок. Не камень, нет…
Стреляли? Упаси бог, здесь так метко стреляют…
Он не отпустил веревки, веревка сама выскользнула из пальцев. Ему казалось, что он сжимает ее в кулаке, но веревка все скользила между пальцами…
Видно, луна опять ушла за тучи. Веревка больше не скользила. Теперь он держал ее крепко-крепко.
Ох, как темно! Опять наползает туман. Здесь так часты туманы…
Глава девятая
Два почти одновременных выстрела подбросили Штуте. Он выскочил на площадку и остановился. В руках у него был автомат. Он не помнил, когда схватил его, и стоял, держа палец на курке. Выстрелы раздались так близко, что ему казалось, он увидит стрелявших. Справа за брезентом, закрывавшим вход в пещеру, защелкали затворы.
— Клаус! — крикнул Ганс.
В ответ — ни малейшего движения. Камень с веревкой на краю площадки казался выше и больше.
— Клаус! Альфред!
Ответа не было. Кровь, бросившаяся в уши, отхлынула. Ганс опустил руку с автоматом.
В этот раз было два выстрела. Штуте знал, что означает эта размеренная стрельба, да еще с такой близи, почти над их головами.
— Клаус, парнишка! — проговорил он. Ему трудно было что-нибудь предпринять. Страх смерти, знакомый даже самым смелым, мешал ступить вперед. Противник каким-то образом оседлал их укрытие и стрелял оттуда, откуда меньше всего ждали нападения.
Сейчас Гансу было не до затаившейся большой пещеры. Даже раздайся оттуда крик, он не обратил бы внимания. Но за брезентом всех охватило оцепенение. Ужас был вызван не столько выстрелом и гибелью часовых, сколько полным неведением и беспомощностью. Впереди никого, назад дороги нет. Враг, способный на такую пугающую неожиданность, ужасен вдвойне.
В пяти шагах от Штуте лежали двое убитых товарищей, а он не смел сделать к ним ни шагу. Сила, связавшая его по ногам, не была страхом смерти.
Все затихло. Эта тишина была страшнее пальбы, потому что при выстреле видишь опасность: когда же опасность где-то близко, но неизвестно где, пули ждешь отовсюду. Человеком движет надежда. Смотреть смерти в глаза, смотреть без надежды на спасение, невозможно.
До Штуте донесся шепот на непонятном языке, и он вспомнил о пленницах. Оглянулся. Это движение словно вернуло ему решимость, и он подумал, что струсил, когда убили его друга — Клауса. Вернее, не друга, а сына…
Первое, что сделал Ганс, — сорвал брезент, закрывавший вход в большую пещеру, и присоединил к себе тех, кто в оцепенении стоял за брезентом; показал им то, что видел сам.
Он услышал, как кто-то поправил оружие в одеревеневших руках, кто-то неровно вздохнул… Ганс подался было вперед, но не посмел шагнуть. Собственная трусость возмутила его, и он быстро пошел к краю площадки, где, как ему казалось, лежал Клаус. Луну затянули облака — это он все же успел отметить. Подошел, одним движением подхватил приникшего к камню юношу, даже не почувствовал его веса, сбежал с ним в пещеру, в кромешный мрак. Маленький пятачок, за пределы которого они не смели ступить ни шагу, отпечатался в сознании до того отчетливо, что Ганс посадил Клауса на то самое место, где он сидел перед заступлением и караул.
Только теперь Клаус не мог сидеть.
Глава десятая
Выстрелы раздались так близко, что сначала Гуца и Таджи решили — пришло спасение!
Очевидно пули попали в цель. Будь Клаус жив и невредим, он прибежал бы укрыться в пещере.
Когда все смолкло и наступило леденящее душу безмолвие, Таджи прошептала:
— Это Тутар и Вахо…
Гуца кивнула не дыша. В такую минуту разве что только Таджи могла разговаривать.
Ганс, застывший у выхода из пещеры, вдруг шагнул вперед. Его шаги отчетливо звучали в тишине. Минуту спустя он вернулся, неся что-то на руках, и опустил свою ношу там, где обычно сидел Клаус. В пещере запахло кровью. Гуца не знала этого запаха. Ей просто стало душно.
Штуте на мгновение осветил фонариком лицо Баумана. Сейчас этого ни в коем случае нельзя было делать. Будь Ганс ранен сам, он не смотрел бы свою рану, но Клаус… Он присел, положил голову Клауса к себе на колени и рывком расстегнул наглухо застегнутый мундир — Клаус был мерзляк.
Гуца словно видела, как Ганс дрожащей рукой нащупал рану, схватил край рубахи и в пещере раздался треск рвущейся материи; потом он как ребенка приподнял Клауса и, сняв с него мундир и рубаху, перевязал всю грудь.
— Клаус! — услышала Гуца хриплый шепот, — Клаус! — Видно Штуте все время твердил это имя про себя, но вот его непроизвольно произнесли губы.
— Клаус, парнишка, парнишка, парнишка!
Ганс привстал, не опуская раненого на землю, нашарил свой рюкзак и сорвал с него петлю.
— Парнишка, маленький, маленький мальчишка! — бормотал он.
Этим он упрекал себя за то, что не сберег Клауса, не доглядел Клауса, маленького беспомощного Клауса, у которого не было никого, кроме него: послал в караул, а сам не пошел…
Вода! Гансу нужна была вода, чтобы обмыть раны. Он нашел флягу, но прежде, чем взболтнуть ее, вспомнил, что фляга пустая.
— Воды!..
Между Гуцей и Таджи стоял котелок, в котором Клаус приносил им воду. И прошлой ночью принес: там еще осталась половина. Наверное, он и сегодня наполнил бы…
— Воды!..
Ганс наклонился, шаря рукой в поисках котелка.
Гуца взяла котелок, стоявший рядом с ней, и протянула Гансу. Их пальцы соприкоснулись. Гуцу передернуло от смешанного чувства отвращения, жалости и страха.
Ганс не обратил внимания на то, что воду ему подала пленница. Разве могло быть иначе? Да и почему? Ведь Ганс не сражался сейчас ни с кем, кроме смерти. А смерть враг всех людей. Люди должны сообща бороться против нее и давать друг другу воду.
Глава одиннадцатая
Прежде чем приступить к перевязке, капрал послал Кнопса и Карла за Альфредом.
Карл, не дотрагиваясь до распростертого на площадке тела, почувствовал исходящий от него мертвецкий холод. Они потащили Альфреда к пещере, но у пещеры остановились, не зная, что делать дальше.
Молча влезли они в пещеру, оставив тело у входа, и сели на свои места. Наступила такая гробовая тишина, что иногда было слышно, как крестится Даниэль. Теперь на Даниэля смотрели с завистью, словно бог, которому он молился, был милостивее других богов. Теперь все были готовы поверить в бога и дать обет человеколюбия, только бы он вызволил их отсюда… Но сила, которая могла их спасти, встала на сторону противника.
Даниэль не был хорошим стрелком и преданности особой не проявлял ни к кому, кроме бога и своей семьи. Никто не знал, почему его включили в отборную десантную группу. Сам Даниэль и подавно не знал этого, ко сейчас он мог сослужить службу — стать посредником между ними и господом. До сих пор он казался всем лишним, некоторых даже злило, что тихоня незаслуженно поделит с ними воинскую славу.
«Не убий!» — говорит всевышний.
А тут, чем больше убьешь, тем выше твоя слава.
Теперь настала минута, когда отец небесный спрашивает:
— Ты убил?
Бог не говорил: если убьешь по чужому навету, да простится тебе. Бог отрезал коротко: «Не убий!»
А обер-лейтенант убил, и немало. И получил крест. Он сейчас висит у Макса на груди.
А на кресте господь написал: «Не убий!».
Макс отказывается, оправдывается: не по своей, мол, воле, господь, но бог требует только простого ответа: да или нет.
— Да, — говорит обер-лейтенант.
Всевидящий обращается к Кнопсу.
— Я и подавно… — разводит руками Хампель, — я никогда своим умом… я всегда был чужим оружием…
— Да или нет?
— Мне приказывали, я и выполнял.
— Да или нет?
— Да.
— А ты, Карл? Ты всегда так громко смеешься. Ты убивал?
— Упаси господь…
— Да или нет?
— Да…
— Пауль, ты очень скорбишь о друге. У скольких людей ты убил друзей?
— Я стрелял во врагов.
— Ты не знал моего завета?
— Знал…
— Ну и что же? Да или нет?
— Да…
— А вы, Вальтер и Иоган? Вы убивали?
— Да, да…
— А ты, мой Даниэль?
«Мой Даниэль» — так сказал господь.
— Слушаю, господи, раб твой верный ныне и присно…
— Ты убил?
— Не знаю…
— Ах, не знаешь?
— Не знаю, господи.
— Как же быть с тобой, Даниэль?
— Если бы я знал, господи!
— Ну, коли так, и я не знаю, как наказать тебя.
Бог выносит приговор и, наверное, потому в большой пещере царит мертвая тишина.
Луна давно закатилась. Между вершинами лег туман. Воздух промок. Сейчас даже вспышки при выстреле не увидишь.
А высший судья пишет приговор. Он не спешит. Не только человек, даже бог не должен спешить при вынесении приговора. Хотя ему незачем обдумывать решение. Приговор вынесен сам собой.
Если ты убил человека…
Глава двенадцатая
Штуте успокоило то, что Бауман дышал. Дышал отрывисто, поверхностно, но все же… Пуля, попавшая сбоку, вышла под правым соском. Эту-то рану и нащупал сначала Ганс и с отчаяния, не сообразив, какую сторону ощупывает, решил, что пуля попала в сердце, и вскрикнул, точно ранили его самого.
Снаружи донесся свист. Светало, но в пещере туман стоял, как молоко в ведре, и разглядеть что-либо было невозможно.
На свист девушка, лежащая на бурке, вскочила, и Ганс услышал:
— Вахо!
Вторая пленница приподнялась и прислушалась.
Опять раздался свист.
Девушка поползла к выходу, но подруга остановила ее, сама она не остановилась бы, это было видно по решительности ее движений.
«Их зовут свои», — вяло подумал Ганс.
Только он подумал это, как услышал свое имя… Он огляделся: казалось, кто-то крадучись пробрался в пещеру и подкрался совсем близко.
— Ганс… — голос слышался прямо из его груди.
— Я… — ответил он, как отвечают своему внутреннему зову.
— Меня убили, Ганс…
Штуте приподнял раненому голову и крикнул ему в ухо:
— Не бойся, мальчик!
— Я не боюсь… — Клаус говорил отрывисто, дышал часто и неглубоко, — не боюсь, теперь ничего не боюсь…
— Клаус…
— Не боюсь, потому что ты со мной. Если б была мать, я бы испугался. Она сама боится, понимаешь?..
— Вот и молодец. Ты прав, — он не говорил бы так, если б это не нужно было Клаусу, — ты не умрешь…
— Почему не умру, Ганс?..
Ганс растерялся. Почему Клаус не мог умереть?
— Потому, что не время тебе умирать.
— Рано?..
— Да, ты совсем ребенок. Грудной младенец…
— Да, я совсем ребенок, Ганс…
— И ты не умрешь…
— Не потому, что я ребенок. Я должен жить, для матери…
— Будешь жить, Клаус, будешь…
— Но если так, почему в меня попали, Ганс? Если б чуть в сторону, промахнулись бы… Наверное мне суждено умереть… Мама говорила, что когда со мной что-нибудь случится, ей не нужно сообщать, я и так, говорит, почувствую… Скажи, она знает сейчас, что меня ранили?
— Ты хочешь, чтоб она знала?
— Нет, Ганс, нет…
— В таком случае она никогда не узнает.
— Узнает…
Сверху опять свистнули.
— Откуда это свистят? Что им надо?..
— Не знаю.
— Я знаю, это зовут пленниц.
— Клаус, тебе нельзя много разговаривать.
— Почему? Я скорее умру, да?..
— Не говори…
— Я ранен в сердце, Ганс?
— Нет.
— Тогда почему мне трудно дышать и хочется говорить. Так и кажется, что скоро совсем ничего не смогу сказать.
— Клаус…
— Так мне кажется, Ганс, честно…
— Ладно, говори, только не думай об этом.
Опять свистнули.
— Их зовут… — он повернул голову к пленницам, — фрейлейн, вас зовут.
— Они знают… — сказал Ганс.
— Это они в меня выстрелили?
— Наверное.
— Ганс, если б мы не взяли в плен женщин, наверное, они не стали бы стрелять.
— Замолчи, Клаус…
— Замолчу, но вот… то, что они не могут ответить… мешает мне. Пусть узнают, что они живы… что мы не сделали им зла. Если б они знали, может быть… — он не договорил, — «не стали бы стрелять»…
— Не знаю…
— Нет, все-таки… А если пленницы не отзовутся, будет хуже. Они так близко…
— Ближе им не подойти.
— Могут сбросить гранаты… Пусть они ответят, Ганс. Пусть ответят!..
— Не бойся.
— Я не боюсь, Ганс, мне все равно.
Слезы подступили к глазам Штуте: Клаус беспокоится о нем.
— Пусть ответят… — с беспечным видом разрешил он.
— Фрейлейн, — Клаус повернул голову к пленницам, — пусть девочка ответит.
Гуца что-то сказала Таджи.
Таджи вскочила и пошла к выходу.
— Из пещеры не выходить! — остановил ее Ганс.
— Фрейлейн, они и так услышат. Пусть скажет, что вы живы-здоровы… и… — Он не договорил, замолчал.
Ганс почувствовал, что Клаус хотел еще что-то сказать.
— Что еще, Клаус?
— То, что… кто поверит, но… да если и поверят, все равно поздно…
— О чем ты?..
— О том, что, когда меня ранили, я воду набирал, хотел им принести. Если б они знали, выстрелили бы, Ганс?
— Не знаю.
— А ты на их месте?..
— Нет.
— И я нет. Ганс, я думаю, и они не выстрелили бы. Но они не знали.
— Не знали.
Уже совсем рассвело, но в молочном тумане ничего нельзя было разглядеть.
— Хау! — звонкий и крепкий голос Таджи, рассекая туман, вырвался из пещеры.
— Хаууу! — подхватили горы.
— Ха-у-у-у! — понеслось по ущельям.
Глава тринадцатая
Наступила ясная лунная ночь. Вместе с сумерками смолк далекий гул самолетов. Они сбросили все бомбы, перебили всех, кому суждено было погибнуть, и затихли.
Через щель над брезентом, закрывавшим вход в большую пещеру, туда, где лежал распухший обер-лейтенант, проникал лунный свет. В хорошую погоду заглядывало и солнце, но сегодня солнце поздно выкарабкалось из облаков.
Макс чувствовал, что ушедший день был для него последним.
Уже несколько дней судьба поселила в нем того, кому он должен был уступить свое тело. Макс осознал тщетность сопротивления и понял, что он временный жилец в шкуре, проносившей его тридцать шесть лет. Сейчас вернулся настоящий хозяин, но Макс не может так сразу уйти, и потому им тесно и трудно вдвоем.
Лунный свет падает через щель на стену. Макс видит белый холодный луч. Он не несет надежды: светит, не согревая. Макс знает, что когда луна поднимется выше, луч поползет по скале вниз, переберется на его лицо, крадучись, выйдет из пещеры и уведет его за собой.
Лунный свет сползает все ниже. Макс видит перед собой белый холодный луч: все, чего он коснется, замерзает и мертвеет. Но прежде, чем перейти на лицо Макса, луч пройдет по животу. Сегодня живот Макса непомерно раздут, потому что в одном теле живут два человека одинакового размера и веса. Никто не знает, как зовут того, второго… Может быть, тоже Макс… Ну, а двум Максам тесно в одной шкуре, тело распирает чудовищно и Максу, который был когда-то обер-лейтенантом и враждовал с судьбой, трудно — все равно, что втиснуть обе ноги в один сапог. Нет, чем оставаться в такой тесноте, лучше уйти. Куда бы ни ушел, везде будет лучше, чем здесь. Легче. Просторнее. Хотя бы от этого удушья избавиться, от боли, стискивающей и распирающей, избавиться.
Да разве Макс против? Не надо так грубо вытеснять его… О, нет, он совсем не возражает. Он только не знает, куда ему деться. Вот разве что холодный луч луны уведет его из пещеры… Макс рад покинуть тесную, смрадную тушу. Он больше не может. Ему только казалось, что тот, другой, поселившийся в нем, его же размера и веса. Он толще, намного толще. Будь он ровней, не было бы так неимоверно тесно. К тому же он выше Макса, и никак не распрямится во весь рост. И сапоги ему малы, и голенища жмут, а брюки так прямо трещат по швам. А бедра… Что за широченные бедра! Как у великанши! Легче! Легче! Так можно переломать все кости! Вот он протиснулся через грудную клетку и уперся головой в глотку. Умирающего тошнит. А двойник, кажется, решил распрямиться во весь рост, он и сам устал сидеть, скорчившись, и страшно, как бы шкура не порвалась от натуги… Страшно? Почему страшно? Ведь Макс все равно покинет этот раздутый мешок. Пусть о сохранности шкуры печется новый хозяин, а он готов… он готов в дорогу и сейчас уйдет вместе с лунным светом. Только бы скорее… Скорее… А если луч не уведет Макса, Макс погонится за ним и догонит, догонит, хватаясь зубами…
Лунный свет почти истаял, сузился, умещаясь в щели возле головы умирающего.
Теперь пора, Макс. Поспеши!
— Хозяин! Поднажми, ради бога! Поднапри! Тебе ведь тоже тяжко… Душа в глотке застряла. Подсоби! Что же это за напасть, не вылезти никак…
— Ну-ка, еще разок, ну-ка, а то задохнусь. О-о! Не бойся, уже не больно… Ничего не болит, только вылезти бы… вылезти. Вон, уходит свет, и надо с ним уйти!
— Ну-ка, еще… Еще!
Слава тебе, господи!..
Оох, вздохнул, наконец, свободно!..
Луна неслышно вышла из пещеры через щель над брезентом. Унесла последний вздох обер-лейтенанта, поднялась а зенит и сверху глянула на упирающиеся в небо вершины.
Глава четырнадцатая
Утром, взглянув на обер-лейтенанта, Даниэль проговорил: «Господи, прости и помилуй…» — и три раза перекрестился. Перевернул на спину безобразно раздутое тело, хотел сложить мертвому руки на груди, но окоченевшие члены не сгибались.
Остальные обитатели большой пещеры молча встали позади Даниэля.
Смерть обер-лейтенанта была неизбежна, это знали все. Но до сих пор он дышал, теперь же его не стало. Макса не любили, и скорбь солдат не была скорбью по поводу гибели дорогого человека. Солдаты потеряли командира, опыту и уму которого они доверяли. Ни один из пятерых не был близок с этим человеком, и дистанция, разделявшая обер-лейтенанта и солдат, делала неопределенно-таинственными многие его намерения и сами возможности. Пожалуй, именно неопределенность и внушала солдатам надежду, ей-то они и доверяли.
Хампель отогнул угол брезента, примерился к нескольким шагам, разделившим пещеры, и прыгнул.
Штуте дремал, прислонясь к скале. На звук шагов он раскрыл глаза, но не шелохнулся.
Кнопс откозырял.
Гуца заметила едва уловимую гримасу отвращения на лице Ганса.
— Что случилось?
— Обер-лейтенант умер!
— Тсс… — капрал поднял палец и взглянул на лежащего рядом Клауса.
— Вынесите и похороните.
Кнопс не шелохнулся.
Почему Хампель не выполняет приказание?
Гаке взглянул на лицо вытянувшегося перед ним солдата и вспомнил, что выходить из пещеры опасно.
— Накройте шинелью. Вечером, если погода позволит… — он не закончил. Ему было не до подробных разъяснений.
Кнопс вернулся в большую пещеру.
Гуца видела, что после ранения обер-лейтенанта Ганс сделался главным среди немцев, однако возможность командовать ничуть не привлекала его. Подозрительность и ненависть не позволяли ей довериться врагу, но как понимать то, что капрал не запретил Таджи поговорить со своими?
Кто этот Штуте?.. Иногда Гуце кажется, что Ганс обернется к ним и скажет: идите, спасайтесь!
Гуца недоверчиво отогнала свои мысли: я глупа и наивна… На этой бойне, среди этих зверей, ничему нельзя верить.
Ну, а его отношение к Клаусу?.. Ганс любил Клауса, но не как боевого друга, на которого можно положиться. Наверное, он никогда и не рассчитывал на помощь Клауса. Если б тут был расчет, дружба с обер-лейтенантом была бы для Ганса куда как выгоднее.
Судя по всему, Штуте казался человеком опытным и не глупым, но ранение друга выбило его из колеи. Он растерялся, а в том положении, в каком они оказались, растерянность и бездействие чреваты смертельной опасностью. Если ты позволяешь пленнице переговариваться с твоим противником на непонятном языке, это значит, что желание раненого для тебя дороже собственной жизни…
Клаус раскрыл покрасневшие от жара глаза, Ганс тут же наклонился к нему.
— Воды!.. — блуждающий взгляд Клауса замер на одной точке.
Котелок был пуст. Второй день никто не смел поднять воду с родника.
— Ладно, не надо! — прохрипел раненый. Он чувствовал, что его взгляд терзает Гансу душу, и прикрыл глаза. — Мне не очень хочется. Я же пил ночью… Можно неделю выдержать без воды.
— Вечером у тебя будет вода.
— Нет, Ганс, если вечером не ляжет туман… Нет!
— Там видно будет.
— Ганс, поклянись, что если не ляжет туман… поклянись!..
— Кем поклясться?
— Мамой…
— У меня нет матери, Клаус, ты же знаешь…
— Знаю, Ганс, ко все-таки поклянись. Я не верю тем, которые клянутся женами.
— У меня и жены нет.
— Знаю, я вообще… — Клаус облизнул побелевшим языком пересохшие губы и смолк.
Ганс оглянулся, словно искал что-то в пещере. Посмотрел на пленниц. Гуца не поняла, что означал его взгляд.
— Клаус!
Бауман раскрыл глаза.
— Что, Ганс, я слушаю…
— По-твоему, невозможно полюбить кого-нибудь больше матери?
— Нет, Ганс.
— Даже если это будет такая чудесная девушка? — он кивнул в угол, где сидели женщины.
Клаус тоже обернулся к пленницам, улыбнулся.
— Не знаю…
— Признайся… — Штуте подмигнул ему, — допустим, мы не в пещере под ружьем, а где-то совсем в другом месте, а ты встретил такую девушку…
Гуца, сначала с удивлением слушавшая Ганса, поняла, что он пытался развлечь умирающего.
— У нас, в Германии?
— Да, на той самой улице, где ты живешь со своей мамой.
— Маму огорчает, когда я разговариваю с девушками.
— Допустим ты один, а в углу сквера на скамейке сидит девушка.
— А если я ей не понравлюсь?
Ганс оглянулся на пленницу.
— Понравишься… Допустим ты понравился, подсел и заговорил.
— Ну?..
— Потом вы пошли в кино и два част просидели в темноте.
Клаус смутился:
— Погоди, Ганс.
— Нет уж, Клаус… Ты проводил ее до дону. И знаешь, что она сказала на прощание? Покраснела, но все-таки сказала, что хочет скоро, как можно скорее встретиться с тобой. Как ты поступишь?
— Пойду к ней на другой же день.
— Но мама не пустила тебя.
— Не пустила?
— Да, категорически.
Клаус покосился на большие, грустные глаза Гуцы, на разбросанные по лбу вьющиеся волосы.
— Ну, так как: все-таки пойдешь?
— Через три дня пойду.
— А если она вообще не пускает тебя на свидание?
— Как? Совсем?
— Ну, да. А девушке очень хочется тебя увидеть, и если ты не придешь, она будет переживать.
Клаус улыбнулся лукаво и мечтательно.
— Пойдешь… — сказал Ганс, — я тебя знаю; обязательно пойдешь…
— Наверное пойду… — проговорил Клаус так тихо, чтобы пленницы не расслышали его. Но их разделяло всего два шага.
Глава пятнадцатая
Ночью шел дождь. Утром в лучах солнца скалы сверкали, словно на них разбросили осколки стекла.
Продрогший Вахо вылез из бурки и, не попадая зубом на зуб, пополз к краю скалы.
Тутар, дежуривший с карабином в руках, оглянулся на него.
— Вот сумасшедший! И чего не лежится? Допрыгаешься…
— Тебе пора Гуа встречать!.. — огрызнулся Вахо и пополз было дальше, вдруг он поскользнулся на заиндевевшей скале. Тутар повалился на бок, лег на пути у Вахо, но тот умудрился ухватиться за выступ скалы, задержался, раскинув ноги и оставив на камнях только клок штанов да содранную кожу. Боль была чудовищная.
— Теперь не полезешь! — заметил Тутар и, показывая на место рядом с собой, сказал: — Сиди здесь!
— Сиди, сиди!.. А если я не могу! — Вахо в сердцах схватил ружье. — Спрыгну вниз и перестреляю, сколько успею.
— С тебя станет… Не дури, насмерть разобьешься!
— Разобьюсь, и черт с ним. — Вахо перевалился на спину, обхватил руками ушибленное колено.
— Заруби себе на носу: сиди и не рыпайся, понял? — строго проговорил Тутар и полез вниз со скалы.
— Ничего я не зарублю! — бросил ему вслед Вахо помутневшими от боли и бессонницы глазами, глядя на площадку перед пещерами.
Вчера после полудня Гуа отправился в деревню — добыть чего-нибудь съестного. Пора было ему возвращаться.
Только Тутар скрылся из глаз, Вахо опять лишился покоя; забыл и про ушибленную ногу, и про все на свете. Скала, на которой он лежал, выступом нависала над пещерами, так, что сколько он ни сползал вниз и ни тянулся, входа в пещеру не углядел. Вахо подумал, как бы и впрямь не кувыркнуться туда, и отполз назад. После двух ночных выстрелов из пещер никто не показывался, и на площадке не было ничего, только валун у края… На валуне белела веревка, протянутая от родника. Мальчики заметили ее, как только поднялись на скалу, но веревка была тонкая, выдержать человека не могла, а если б кто-нибудь все же решился воспользоваться ею, тем хуже для него…
Ушибленная нога болела. Бездействие раздражало. Вахо не находил себе места. Как нарочно, ни Гуа, ни Тутара не было рядом, чтобы хоть язык почесать. Он взял ружье и прицелился в веревку. Стрелять в провисающую часть не имело смысла. Лучше было прицелиться в камень; тут и расстояние было самое близкое, к тому же пуля, расплющившись о камень, надежней рассекла бы веревку.