Глава первая
Случилось то, о чем даже помыслить было страшно. Мысль о такой беде вызывала ужас, отчаяние, и каждый старался думать о чем угодно, только не о ней: словно боялся навлечь беду, боялся напомнить ей о себе, или наивно надеялся запутать следы.
Когда звук выстрела, отдаваясь эхом, понесся по ущельям и стих, наступила жуткая тишина. Этот один выстрел наделал больше бед, чем два прошлых. Он не попал ни в кого, но смертельно ранил всех. Каждый, даже закрыв глаза, видел конец веревки, болтающийся на камне перед пещерами.
В тот день, когда десант одним выстрелом отрезали от воды, капрал отобрал у солдат оставшуюся еду: сухари и сахар могли только усилить жажду.
От трехдневной жажды у Клауса распух язык, потрескались и побелели губы.
Погода установилась солнечная, и тела вынесенного из пещеры обер-лейтенанта и Альфреда стали разлагаться.
Ганс не смотрел теперь на раненого друга. Он находил какую-нибудь точку на стене пещеры и не отрывал от нее бездумного взгляда. Все решено, все кончено. Разве что бог-отец слетит к ним, и, закутав в полы своего плаща, заберет из этого ада. Беднягу же Клауса ничто не могло спасти…
От бесконечного молчания у Ганса устали скулы.
Вот уже два дня противник, оседлавший их укрытие, тоже молчал, словно бы растерялся. Даже пленниц больше не окликал. Разорвав веревку, он и своих лишил воды, и растерялся, притих. Ждет, что будет дальше. Затребует пленниц за стакан воды? Нет, не затребует. Пленниц можно отдать только за полную свободу. На стакан воды их не выменять…
Клаус, Клаус… Вода не вернет его к жизни, не вылечит, но, напившись, он хотя бы умрет от раны, а не от жажды. Такая смерть… Где же справедливость!.. Справедливость…
Раненый дышит так, словно дует в сухие, свернувшиеся листья.
Пленницы сидят, прижавшись к скале и широко раскрыв глаза. При взгляде на них Штуте иногда кажется, что их глазницы полны голубоватой влаги и в этой влаге плавает глазное яблоко.
Ганс закрыл лицо руками. Так недолго сойти с ума. Достаточно поверить, что в глазницах у пленниц голубоватая плата, и он захочет ее выпить…
Он повернулся спиной к пленницам.
На площадке перед пещерой два смердящих трупа были прикрыты брезентом. Солнце пригревало, и над мертвыми струился горячий смрад, словно плясали бесцветные языки пламени. Иногда этот смрад задувало в пещеру.
Могила положена всем: и правому, и виноватому. Не все, может быть, достойны жить, но не имеющий права на жизнь имеет право на могилу.
Бауман дышал все так же коротко и хрипло. Ганс не оглядывался на него. «И он умрет. И я выброшу его из пещеры наружу и через несколько дней не в силах буду взглянуть на него. А потом, когда все кончится, его растерзают стервятники и сбросят с высоты в пропасть его кости».
— Фрейлейн!
Пленница перевела взгляд на Ганса.
— Вы хотите что-то сказать?
Положение пленниц было во сто крат тяжелее. Когда человек совершает проступок, тем более преступление, он подсознательно готовится к наказанию. Но тот, кто ни в чем не повинен, страдает во сто крат больше.
— Мы все жаримся на одной сковороде.
— Разве это справедливо? — со вздохом усталости проговорила Гуца.
Ганс покачал головой. Пленнице не следовало говорить о справедливости. Сейчас это было бессмысленно.
— И тем не менее нас ждет один конец.
— Я это знаю.
— Каждый из нас знает… Думаете, я не понимаю, что мне следовало сидеть дома, а не лезть сюда, в чужие горы? Или Клаус не понимает этого?
— Сейчас, во всяком случае, понимает.
— Вы не знаете, что такое война…
— Не знала, в этом смысле вы очень помогли, и не только нам с Таджи; вы просветили весь мир. Только зачем вы научили войне детей, вот этого мальчика, например, оставили бы его дома. — Гуца наклонилась к Бауману.
— Клаус!
Клаус раскрыл глаза.
— Больно?
Зрачки у Клауса расширились.
— Больно, бедняга?
Клаус вытянулся, выгнув спину; видно, боль остро пронзила его.
— Пить хочешь?
«Пить!» — глаза чуть не выкатились из орбит.
— Хочу, фрейлейн, хочу! — он задвигался, оперся на подостланную шинель, подтянулся. Капрал бросился к нему, схватил за плечи.
— Пить хочу, фрейлейн. Ганс, пусти, Ганс! Пить… фрейлейн… Дайте воды, дайте, я выпью разок, только разок…
Штуте зло посмотрел на пленницу, по неосторожности так жестоко мстившую умирающему.
— Пусти, Ганс! — Клаус напряг шею, вывернул голову и укусил друга за руку. Лицо Ганса исказилось от боли. Он выпустил раненого.
— Воды! — прохрипел тот, поворачиваясь к пленницам, — воды, фрейлейн, воды! — он упал на руки и, вытягивая вперед голову, подтянул обессиленное тело.
Пленницы прижались к скале.
Раненый опять впился худыми пальцами в камни и сполз с шинели.
— Воды, фрейлейн, воды!
Он дотянулся до бурки. Теперь только его ноги оставались на шинели.
Гуца вся сжалась в кулак, с ужасом и жалостью глядя на протянутые к ней руки.
— Воды!..
Клаус невероятным усилием дотянулся до пленницы и схватил ее за щиколотку. Гуца, облитая холодным потом, побледнела, как полотно. Раненый прижался губами к ее ноге.
— Воды, фрейлейн, воды! Умоляю…
— Воды! — не своим голосом вскрикнула Гуца. Ее крик вырвался из пещеры и понесся по ущельям.
— Воды!..
— Во-ды!..
Таджи перескочила через раненого, пробежала мимо Ганса, мимо завешенного брезентом входа во вторую пещеру.
— Эгей!
— Э-г-е-й!.. — отозвались сверху.
— Воды, ребята, воды!..
Глава вторая
Кнопс Хампель был предан начальству, как пес, не для того, чтобы мечтать о куске хлеба и глотке воды…
Бог даровал ему недолгую жизнь, и Кнопс не собирался отравлять ее мыслями да вопросами. Выслушав распоряжение, он говорил себе: «Пусть будет по-вашему» — и делал, что приказывали. Кто бы ни был командиром, Кнопс служил преданно. И за такую преданность, будучи четырежды ранен, не удостоился даже чина капрала. Одно время это обижало его, но в конце концов Кнопс решил, что раз чина не дали, значит, не заслужил. Начальство потому и начальство, что больше знает и дальше видит.
Кнопс до сих пор верил, что преданность спасет его. Однако что-то перестало сходиться в его простой арифметике. Который день его мучали жажда и голод, а ведь, служа чужим мыслям и интересам, Кнопс верил, что его накормят, оденут и дадут крышу над головой. А теперь вон как все обернулось: обер-лейтенант, раздутый и посиневший, лежит перед пещерой и отравляет воздух. Унтер-офицера укокошили где-то на тропинке. Нынешнему командиру Гансу Штуте и раньше не было дела до Кнопса, а теперь и подавно…
Какая-то неясная мысль тяжело заворочалась в плоской голове Хампеля. В первый раз он собрался додумать ее до конца, но ему не дали.
— Кнопс!
Над ним стоял Пауль с ввалившимися щеками и покрасневшими глазами.
— Чего тебе? — Кнопс отвел взгляд от австрийца.
— Ступай и спроси «командира», какого черта он держит тут пленных?
— А я откуда знаю!
— Вот пойди и узнай, если не знаешь!
— Сам спрашивай!
— Иди, тебе говорят! — Пауль больно пнул Кнопса носком сапога.
Хампель вскочил, схватился за автомат, но не смог его вскинуть — Иоган наступил на приклад ногой. Кнопс повернулся к Паулю. Но, встретив его взгляд, струсил и крикнул так громко, чтобы Ганс в соседней пещере услышал его:
— Я что ли сижу с ними?!
— Вот и иди к тому, кто с ними сидит, и скажи!
Карл встал между спорящими лицом к Паулю.
— Не кричи! — негромко сказал он Кнопсу, — лучше не кричи!
Прошуршал брезент, и Пауль поспешно оглянулся на звук.
У входа стоял Штуте.
Идя сюда, капрал собирался что-то сказать, но сейчас он почувствовал, что говорить нечего. От его слов только крику было бы больше.
Даниэль, прихрамывая, подошел к Штуте:
— Ганс, упаси нас бог перестрелять друг друга, Ганс…
— Что им от меня надо? — дрогнувшим голосом спросил Кнопс.
Все знали, что Кнопс ни в чем не виноват, но никто не заступился за него.
Ганс повернулся и, тяжело ступая, вышел.
— При чем тут я, Карл? Ну, при чем? — опять завелся Кнопс.
— Сиди и не рыпайся! — Карл толкнул его плечом.
Хампель споткнулся о рюкзак и, хватаясь за стену, закивал: ладно, мол, слушаюсь.
— Я же сидел, Карл…
— Вот и сиди.
Даниэль взял Пауля за руку, потащил за собой и, заведя вглубь пещеры, стал успокаивать.
— Не горячись, Пауль, имей терпение!.. Бог милостив!
— Бог… — Пауль вырвал руку и вернулся на свое место.
— За что ты на него взъелся? Что он тебе сделал?
— Что ему надо от меня? — слезливым тоном вставил Хампель.
— «Что сделал», «В чем провинился»… Каждому сукиному сыну зад лизал, а сейчас что? Язык пересох?
— Я солдат, — попытался оправдаться Хампель.
— Кнопс, прикрой свою гнусную пасть, — не дал договорить ему Карл, — здесь все солдаты, — и, зная, что у Кнопса теперь нет защитника и покровителя, закончил, — а ты раб!
— Я не раб, Карл, я…
— Что ты?..
— Я… вы… Кто из вас хоть раз…
— Заткните ему рот! — прорычал Пауль.
— Сам не смог спросить… не посмел… а ко мне привязался… На что ему пленницы… — опять повысил голос Кнопс, — откуда мне знать — на что? Спроси и ответит.
— Пленницы нам нужны, Пауль, видит бог, нужны! — опять выступил из угла пещеры Даниэль, — если б не пленницы, нас бы давно перебили! Давно уничтожили бы… Это точно…
— Пусть уничтожат, пусть стреляют, пусть покажутся, наконец. Перед тем, как подохнуть, я хочу харкнуть свинцом в их дикарские рожи.
— У тебя нет детей, Пауль…
— Лучше б и мне не появляться на свет…
— На все воля божья…
— Да ну тебя с твоим богом!
— Он даже бога не щадит!.. — заскулил опять Кнопс.
— Кончайте! Хватит… — выругался Иоган и ногой отпихнул автомат Кнопса, — скоро горло друг другу перегрызете…
Вальтер лежал, сложив руки на полупустом рюкзаке и опираясь на них подбородком, и с непроницаемым лицом слушал перепалку.
Ганс знал, что общая злоба, не найдя виноватого, обрушится на правого. Кнопса не любили больше других, и цепочка порвалась в самом слабом звене. Кто знает, доживи обер-лейтенант до этого дня, может быть, он оказался бы на месте Кнопса. Но обер-лейтенант и унтер-офицер успели уйти от расплаты, и теперь оставался один Хампель. Слишком много накопилось боли. Враг — виновник всего был недоступен. Без вины виноватый Кнопс сидел под боком. А накопившаяся злоба жаждала исхода; тут руганью и дракой души не отведешь. Тут злоба на крови настояна, и расплате другой не быть. Сегодня злобу эту закидали, как костер валежником; она подымит немного, но скоро прорвется опять в Пауле, в Кнопсе или в Карле… Повод не нужен. Чаша переполнилась — вот и причина, и повод.
А пленницы?
Даже Пауль понимает, что они живы до сих пор только благодаря пленницам. Он знает и то, что обер-лейтенант пытался ценой освобождения пленниц открыть себе путь, но его постигла неудача. Враг упрям: он и пленниц вернет, и пещеры очистит.
Но чаша переполнена.
И уже льется через край…
Штуте решил не сопротивляться, если солдаты подойдут к их пещере. Пленниц все равно не посмеют убить, как не посмеют покончить с собой. А оказать сопротивление опасно для самого капрала. Вся накопившаяся злоба может обрушиться на него; задним числом поздно будет решать, была ли месть справедливой.
— Фрейлейн!
— Я все слышала.
— Ну и что вы думаете?
— Что я могу думать? Нашей судьбой распоряжаетесь вы.
— Нам сейчас одинаково тяжело.
— Нас одинаково мучает жажда, но тяжело нам по-разному.
— Мне кажется, что голод и жажда для всех одинаковы.
— Не для всех. Этому мальчику особенно тяжело, — Гуца кивнула на Клауса, — он умирает от раны и умирает от жажды.
— Жажда и вас не пощадит.
— Знаю, но что я могу сделать? Я и так проявила слабость, попросив воды. Но ее нет, и вы не посмеете обвинить их в жестокости.
Штуте промолчал.
— Я попросила воду для немцев, — продолжала пленница, — чтобы они собрались с силами и лучше прицелились в тех, кто подал им воду. Не знаю, может быть, это равно измене…
Гансу нечего было сказать пленнице.
…Над горами рдело вечернее небо. Солнце уже ушло за хребет, только могучие вершины багровели от гнева.
Вечерело.
Глава третья
Вскоре со скалы, нависшей над пещерами, послышалось:
— Таджи!
— Таджи-и-и! — разнеслось по пещерам. Каждый замер в том положении, в каком застал его осторожный мальчишеский голос.
— Зовут… — Клаус раскрыл глаза и, не мигая, уставился в потолок пещеры.
Теперь все знали, кого звали — Таджи. Та-джи! — это было не просто имя: в этих звуках жила надежда.
Все обратились в слух, чтобы услышать, как девочка встанет и выйдет на площадку.
Таджи вышла из пещеры. В первое мгновение она чуть не задохнулась от смрада и не смогла раскрыть рта.
— Ау! — отозвалась она, наконец.
— Ау-у! — крикнули сверху.
— Ауу-у! — загудели ущелья, — аууу! — долго повторяли горы.
Все одинаково прислушивались к этому гулу. Словно сами горы, скалы, ущелья встав выше суда человеческого, решали судьбу инородцев.
Сверху опять послышалось:
— Таджи, скажите им, пусть наберут воду.
Таджи расслышала, но не поверила своим ушам.
— Что ты сказал, Тутар?
— Одного пусть отправят к источнику!
— Как?
— С двумя котелками. Один для вас. Мы не будем стрелять. Слышишь?
— Сами не носите, что б им подохнуть! — не удержался Вахо.
— Вы не будете стрелять?
— Нет, так и передай Гуце.
— Ладно.
— Пусть идет без оружия!
— Понятно.
— Не поднимая головы. По сторонам не смотреть.
— Понятно, Тутар!
— Если поднимет голову, я тут же стреляю! — опять не удержался Вахо.
— Передам.
— После этого без нашего разрешения ни шагу.
— Сколько их там? — опять раздался голос Вахо.
— Человек семь-восемь…
— Как это… семь-восемь?
— Один ранен.
— Выживет?
— Не знаю… Нет!
У входа в пещеру Таджи встретил взгляд Клауса и с такой осторожностью проводил ее до Гуцы, словно на голове у девушки стоял таз, до краев полный водой. Можно было подумать, что, споткнись девушка, раненый тут же скончается.
Когда Гуца, выслушав Таджи, обернулась к Штуте, раненый смежил веки.
Из второй пещеры, поверх натянутого брезента смотрели шесть пар горящих глаз.
— Кто-нибудь из вас пойдет и принесет два котелка воды.
У Хампеля на лбу выступил холодный пот, он выпрямился во весь рост, ударился затылком об камень, но боли не почувствовал. Теперь Кнопс не чувствовал жажды. И никто, кроме раненого, не чувствовал.
— Стрелять не будут, — сказала Гуца.
— Ах?..
Гуца не поняла, у кого вырвалось это «ах». Наверное, у всех.
— Не будут стрелять! — повторила она.
— Мы не можем вас освободить, — сказал капрал.
— Знаем.
— Это и они должны знать.
— И они знают.
— Вы им этого не говорили?
— Нет.
— Скажите.
— Они не ставят такого условия.
— Чего же они требуют?
— Идти безоружными и не озираться, смотреть только под ноги.
— Чтобы не видеть, откуда придет смерть, — прохрипел Пауль, с ненавистью глядя на пленниц.
Штуте молчал, прислонясь плечом к скале.
Заговорил Бауман.
— Они не будут стрелять, Ганс… Я знаю, фрейлейн, скажите им, что не будут.
— Я уже сказала.
— Скажите еще раз, фрейлейн, поклянитесь… Мамой поклянетесь…
— Я верю, Клаус, — капрал затянул ремень и шагнул к выходу, готовясь перейти в большую пещеру.
— Куда ты, Ганс?..
— Надо поговорить.
— Поговорите, но ты не…
— Клаус, ты же веришь, что стрелять не будут?
— Да, Ганс…
— Значит, все равно, кто пойдет…
— Все равно, но пусть кто-нибудь другой, прошу тебя.
— Не бойся, ничего со мной не случится.
— Но, Ганс, вдруг ты невольно поднимешь голову или споткнешься…
Штуте молча поглядел на Клауса, когда же он шагнул к выходу, Бауман снова остановил его.
— Ганс, ты не обер-лейтенант, я знаю, ты не можешь приказать, но хотя бы бросьте жребий. Я буду молиться, чтобы он выпал не тебе.
— Ладно, — сказал Ганс, — бросим жребий…
Глава четвертая
— Нет, они не будут стрелять! — говорил Кнопс. — Раз сами предложили, значит, не будут. Мы же их не принуждали, — этими словами он обнадеживал себя; ему казалось, что Штуте пошлет на родник именно его.
— Ты бы не выстрелил? — спросил Иоган, взглянув на Кнопса маленькими, острыми, как у хорька, глазами.
— Я… я… при чем тут я? Как мне прикажут…
— Иоган, они — люди другого склада, — убежденным тоном заметил Вальтер. Каждый понял, что Вальтер вслух выразил общее желание — отправить на родник Кнопса Хампеля.
— Какого еще склада? — недовольно переспросил Пауль.
— Совсем особого… — Кнопс чувствовал, что тучи над ним сгущаются, и хотел помириться с Паулем, простить ему все, даже самому извиниться, только бы не идти на родник.
— Пусть они дадут нам клятву! — сказал из своего угла Даниэль.
— На какой прикажешь иконе, Даниэль? — пробасил Карл, — хотите идите, а нет — сосите лапу.
— Здесь в бога не верят, Даниэль.
— Знаю.
— Так разве можно на них положиться?
— Трудно довериться человеку, который не верит в бога.
Край брезента отогнулся, и в пещеру вошел капрал.
Все мигом улеглись на свои места, словно капрал, увидев стоящего на ногах, мог сказать: «Что стоишь? Пойди принеси воды!». Никто не проронил ни слова: вдруг капрал скажет: «Ты сперва сходи за водой, а остальное потом доскажешь».
Ганс оглядел пещеру. Под его взглядом каждый старался уменьшиться, сжаться в комок. Даниэль не выдержал наступившего молчания и вздохнул:
— Господи!
— Бросим жребий! — сказал капрал.
— А-а!
— Что?!
— Что он сказал?!
— Я не разобрал…
Все слышали, что речь зашла о жребии, но не поняли, будет ли и сам Штуте участвовать в жеребьевке. Попробуй Ганс не участвовать, его заставили бы. Но ведь капрал мог назначить любого. И если сначала сторонников назначения не было, назови капрал кого-нибудь одного, все, отводя от себя опасность, приняли бы сторону Ганса.
Но Штуте принимал участие в жеребьевке. Значит число участников увеличивалось.
— Бросим жребий!
— Бросим!
— Бросим!
— Бросим жребий…
— Все, все участвуем!
Ганс поднес руку к шапке — шесть пар глаз проследили за рукой капрала. Подозрения, точно блохи, посыпались на его шапку.
— Даниэль!
Даниэль приподнялся.
— Сиди, дай твою шапку!
Даниэль стащил с головы пилотку.
— Пожалуйста…
— Нет, держи сам, — опять передумал капрал.
Даниэль, словно нищий на мосту, вытянул руку с шапкой.
— Что дальше?..
— На семи бумажках одинакового размера напиши… Нет, на одной. Сам напиши!
— «Идти»?
— Нет, нет.
— А что?
— Как?
— Разве не бросаем жребий?
Штуте молчал. Буквы можно почувствовать пальцами.
— Пиши на всех!
— На всех «идти»?
— На шести «не идти»… а на одном… — он вырвал листок из блокнота и протянул Даниэлю.
Даниэль положил пилотку на колено, сложил бумажку вдвое, провел крепким желтым ногтем по сгибу, хотел смочить слюной, но не учел, что язык пересох. Еще раз провел ногтем по сгибу, развернул и аккуратно разорвал.
Все увидели, что обе половины получились одинакового размера. Даниэль еще раз сложил половинки, потом еще, и долек стало восемь.
— Одну выбрось, Даниэль!
— Одну выброшу, ведь Клаус…
— Да, выбрось, выбрось…
Он отбросил бумажку Она, кружась, упала на рюкзак. Даниэль подобрал и у всех на глазах отбросил подальше.
— Теперь напиши.
— Напишу… напишу! — он привстал на колени, покопался в карманах, извлек огрызок химического карандаша, поднес ко рту, но карандаш остался сух. С трудом, дрожащей рукой, вывел он первую букву, потом вторую… Труднее всего пришлось на седьмом клочке, слово было короче, чем на других, а писал он дольше.
— Теперь сверни их в трубочку, Даниэль.
— Сейчас…
— Бросай в шапку.
— Ну, вот… так…
— Осторожно перемешай, чтоб не развернулись…
— Перемешаю, чтоб не развернулись…
— Теперь закрой шапку и спроси, кто хочет тянуть первый.
Даниэль зажал в кулак края пилотки.
— Кто хочет первый?
Все молчали.
Капрал, прежде чем тянуть, обернулся к Даниэлю.
— Может, ты сам?..
— Нет, мне которая останется.
— Тогда дай мне!
Ганс не глядя сунул руку в шапку — все видели, что он не смотрел, достал бумажку и сжал в кулаке.
— Сначала достанем все, а потом посмотрим.
Даниэль протянул шапку, все хотели взять последний оставшийся билетик: может быть, судьба на его стороне, а он, шуруя вслепую в шапке, чего доброго, собьет с толку судьбу и на беду напорется.
Вторым потянул Вальтер, за ним Пауль, потом все…
Даниэль достал из пилотки оставшийся листок, а пилотку, как попало, нахлобучил на голову.
Ганс развернул свой листок и промолчал.
Даниэль перекрестился: — Пронеси, господи!..
Потом еще раз: — Слава тебе, господи!..
Кроме Ганса все обернулись к нему. Потом перевели взгляд на Вальтера.
Бумажка выпала у Вальтера из рук, а лицо вытянулось и сделалось землисто-серым.
Глава пятая
Подойдя к брезенту, Вальтер остановился. Он отвык свободно выходить из пещеры. Не оборачиваясь, он чувствовал на себе взгляд пяти пар глаз и понимал, что дороги назад нет.
Выйти на площадку безоружным, с пустыми котелками в руках было неимоверно трудно. При первом шаге сердце обмерло, точно оборвалось. Вальтер почти был уверен, что его не убьют, но кто-то в нем не верил, связывал по ногам и тащил назад. Пещеру же переполняла неутоленная жажда и ожидание, и там не оставалось места для Вальтера.
— Не убьют! Не убьют! Не убьют! — пытаясь успокоиться, повторил он, и скованные мышцы слегка расслабились, кровь потекла по жилам.
Из маленькой пещеры выглянул Ганс. Снаружи нельзя было разглядеть, однако Вальтер чувствовал, что и пленницы, не моргая, смотрят ему вслед. Он хотел выйти на середину площадки, и, хотя удариться было не обо что, Вальтер согнулся, вернее, кто-то согнулся в нем. До начала тропинки можно было дойти, укрываясь за выступом скалы, но потом он останется на виду у врага… Он решил, пока была возможность, идти под выступом скалы, он понимал, что это глупо, но все-таки шел, прижимаясь к скале. И вспомнил, вдруг неожиданно и отчетливо вспомнил: когда его отправляли на фронт, на вокзал пришла его девушка, живая, как ртуть, ясноглазая Альма. Пробил колокол, Вальтер направился к вагону и у лестницы обернулся. Обернулся и с удивлением увидел, что Альма, не оглядываясь, бежит назад, бежит, расталкивая толпу; согнувшись, Вальтер с удивлением отметил, что согнувшись, пробежала она вдоль вокзальной стены и скрылась за углом. Она от чего-то пряталась тогда, его Альма; от глаз Вальтера, от боли расставания, или от чего-то более страшного… Она никогда ни слова не написала о своем бегстве…
Вальтеру хотелось хотя бы у края площадки встать во весь рост, но, словно он от рождения был горбат или согнут, ему не удалось распрямить спину.
Но вот он ступил на тропинку, и в то же мгновение увидел, с особой даже отчетливостью и яркостью усидел, как скала, замыкавшая тропинку в первом повороте, полетела на него, налетела лоб в лоб, и загремели горы. Потом тропинка, упирающаяся в темно-красную гранитную стенку, перевернулась и взметнулась вверх. А когда смолкло эхо, загремели пустые котелки, загремели и покатились, но не вниз, а наоборот — вверх, вверх по скале, кувыркаясь, жидко гремя и подпрыгивая. Удивительно! Куда это они скачут? Если они выпали из рук, то почему не покатились вниз? Вальтеру не мерещится, нет, он отчетливо слышит, как они скачут по камням наверху, над его головой. Вон, один за что-то зацепился, замер, а второй все кувыркается, перевернулся… еще разок, упал и тоже смолк.
А вода?
Если бы котелки покатились вниз, он спустился бы за ними… Его ждут с водой… Как же теперь быть…
Еще пустые котелки Вальтера громыхали по камням, когда Штуте выпустил длинную очередь из автомата и, заглушая крик пленниц, гаркнул:
— Ни шагу из пещеры, не то изрешечу!
Из-за брезента не доносилось ни звука, но это молчание было тяжелее свинца.
— Ганс! — застонал умирающий Клаус. — Ганс!
Гансу было не до него. Ему предстояло любой ценой защитить пленниц. Защитить от тех, у кого хитростью и коварством убили друга. В погибшем сейчас каждый увидел себя — ведь и ему могла выпасть бумажка с «идти» и пуля в затылок. Они должны отомстить за вероломство. Как? Враг недосягаем, но в их власти пленницы, заложницы. Они могут сделать с ними все, что захотят.
Из-за брезента никто не показывался, но Ганс буквально видел, как слепая ярость распирает пещеру, и еще раз крикнул:
— Не высовывать головы! Никого не пощажу, даже тебя, Даниэль! — и для убедительности опять выстрелил в воздух.
Подозрение могло пасть и на самого Ганса, но это после расправы над пленницами. Если же он спасет обреченных, подозрение будет считаться доказанным. Потом между двумя пещерами начнется вражда и капрала не пощадят, как не пощадили бы убийцу Вальтера.
Чтобы не высказать подозрение и утвердиться в нем, надо хоть немного успокоиться. Ганс подумал, что для этого лучше всего назначить время, определить срок, до которого надо сдерживаться — так легче будет справляться с негодованием.
— Это не сверху стреляли! — крикнул опять капрал. — Дайте время узнать, что случилось!
В Вальтера стреляли оттуда, откуда ранили обер-лейтенанта, но Штуте нужно было выиграть время, нужно было что-то сказать, чтобы там, во второй пещере, подумали, а не хватались за автоматы. Если б из второй отозвались, было бы лучше. Но там молчали.
— Пленные никуда не денутся. Слышите? Только сидеть спокойно. Если брезент шелохнется, я пускаю весь заряд!.. — потом, не оглядываясь, крикнул назад:
— Выйдете и спросите, что произошло?
Ганс был уверен, что Вальтера хитростью выманили из пещеры. Но он не был уверен, что в этом обмане замешаны пленницы.
Гибель Вальтера и для них была неожиданностью. Откуда знать женщинам, что такое война. А нынешняя война совсем не та, про какие пишут в книгах. В ней все перемешалось и сам черт не разберет, кто и когда вынет из тебя душу.
Таджи вышла из пещеры и испуганно покосилась на брезент.
— Иди, не бойся! — Штуте знал, что девушка поймет его.
Таджи вышла на середину площадки и крикнула:
— Эгей!
Никто не отозвался.
Она прошла дальше, посмотрела наверх и увидела Гуа и Вахо.
— Не мы стреляли, Таджи! — растерянно сказал Гуа.
— Почему вы его убили?
— Нет, Таджи, честное слово, нет! — замахал руками Сахо.
— Ну, почему, почему?!
— Щадить-то их нечего, но мы не стреляли. Верно говорю.
— Кто же?
— Не знаю! — Гуа хлопнул ладонью по лбу. — Сам ничего не пойму!
— А где Тутар?
— Пошел туда, откуда стреляли. Узнаем, кто там объявился.
— А нам как быть?
Ребята втянули головы в плечи.
— Но я же говорю, что не мы стреляли! Слышишь, что ли? — Вахо в сердцах хватил кулаком по камню.
— Передай им, что мы все выясним. Только вас пусть не трогают, не то конец им!..
— Кто нам поверит, Вахо?
— Ты скажи, а если не поверят, вот!.. — Вахо выхватил из хурджина[7] гранату. — Иди, иди, не бойся. Без страха говори. Это они в плену, а не вы.
Таджи вернулась в пещеру и подбежала к Гуце.
Глава шестая
Наступила ночь. В щели над брезентом, на темном небе загорелись звезды.
Голод, жажду, страх, озлобление — все окутал мрак. Он разъединил людей, оставил каждого наедине с собой, как в водоворот втянул в мутный и беспорядочный внутренний мир.
…Черная туча закрыла звезды. Мрак сделался непроницаемым. Только привычные к темноте глаза могли разглядеть светлое пятнышко возле ранца Даниэля. То была восьмая — пустая доля листка, поделенного для жеребьевки.
Даниэль собственноручно вывел на одном из них «идти», и это оказалось смертным приговором.
На все воля божья, но не должен был господь писать приговор рукой Даниэля.
Даниэль все проделал честно. И не ему выпало «идти», видно сжалился господь над его дочерьми… Так зачем при несказанной своей доброте заставил он Даниэля написать приговор, написать тем самым огрызком карандаша, которым он пишет письма дочерям?
Верно, опять испытывает его всевышний. Велик господь, велик. Так неужели он не знает душу раба своего?
Люди испытывают друг друга, потому что в чужое сердце не заглянешь, а человек многолик и коварен. Но господь всевидящ… Наверное, он хочет забрать Даниэля в рай и потому шлет на муку. Столько мук!..
Ты бог, ты все можешь! Сегодня заставишь написать «идти», а завтра дашь в руки ружье, дабы пристрелил он лежащего рядом. А потом спросишь:
— Ты убил, Даниэль?
Боже милостивый, сделай одолжение — хватит его испытывать. Ты знаешь, что Даниэль терпелив, как Иов, но…
Даниэль прижал руку к губам: «Господи, помилуй»…
Все в мире подлунном подвластно тебе, так зачем же, если Вальтеру все равно суждено было погибнуть, зачем ты рукой Даниэля написал приговор? А еще твердишь — «Не убий!»
Да какой же он убийца, бедняга Даниэль: копался человек в своей землице, без жалоб тащил тяжелое ярмо… Все равно тебя не обманешь, господи, так, если хочешь знать правду, вот она: не трогал бы ты его, оставил бы в развалюхе-халупе с женой и детьми…
Такая его судьба?
А кто определил ему судьбу?
Не ты?
Кто же решает человеческие судьбы?
Даниэль перекрестился, испуганно оглядываясь: уж не сатана ли влез в пещеру: «Избави нас от лукавого…»
Даниэль не думал, нет, кто-то нашептывал ему: «И судьбы он определяет, и тебе огрызок карандаша сунул под руку. А сам смотрит с небес, наблюдает. А потом возьмет весы и будет взвешивать: сюда грехи, туда — добро. Чего же он их взвешивает, грехи-то с добром? Бог он или лавочник? Выдумал, понимаешь, весы и допросы!.. Развлекается, понимаешь!..
Даниэль чувствовал, что его душой овладевает сатана, и хотел крикнуть: «Изыди!» Но искуситель поселился в нем не сейчас, а когда он написал на клочке бумаги: «идти».
Ад выдумал! Да скажите на милость, разве ж это можно — ад выдумать? Ты вот человек, а ничего подобного не придумаешь. Сперва заставит грех на душу взять, потом бросит в котел с кипящей смолой и давай варить… В смоле варить, будто кипятка ему недостаточно…
— Изыди! — прошептал Даниэль, потом повернулся к востоку и перекрестился: — Заступник мой еси и прибежище мое, бог мой и уповаю на него… Изыди, нечистая сила! — Он хотел плюнуть, но слюны не было.
Все. Теперь ему не защитить себя. Вон и черти отовсюду набежали, по его душу пожаловали. Вон один присел на рюкзак, другой — пониже, третий между ног скачет. Хвосты закрутили, рожицы скривили и махонькими носами нюхают Даниэля. Нюхают и подбираются поближе. Лезут под мышки, суют в рот свернутые в трубки бумажки и вдувают смрадный дух.
— Изыди! — крикнул Даниэль.
От его крика черти вдруг выросли до потолка, зашумели, закричали:
— В чем дело?
— Что еще!
— Изыди, злой дух!
— Это мы, Даниэль! Мы!
Но Даниэля не обманешь. Он божий человек и не даст чертям овладеть его душой. Он отбивается, отбивается изо всех сил, и руками, и ногами… Не трогайте его! Не троньте!..
— Прочь, искуситель!
— Кому это он?!
— Даниэль!..
— Спятил, бедняга…
— Очнись, слышишь?
— Прочь! — кричит Даниэль, — прочь! Изыди, сатана!..
Глава седьмая
Гуцу, казалось, ничто не могло удивить, но вероломство заступников отравило ей жизнь. Зачем они убили немца, которого сами пустили за водой? Еще больше удивлял ее Ганс: он из-за них ставит в опасность свою жизнь…
Бывают поступки и события, которые невозможно объяснить. До сих пер Гуце было ясно, что пленницы нужны немцам, как заложницы, для собственного спасения. Теперь немцы видят, что воду им не дали, стало быть, лишили жизни. Пленницы оказались приманкой, с помощью которой одного из них вывели из пещеры, и, избавившись от них, они избавятся от несостоятельных надежд и выстрелов в спину — только и всего.
Сильный, широкоплечий Штуте стоит у входа в пещеру и никого к ним не подпускает, хотя знает, что этого ему не простят.
Как ни трудно было поверить в это, Гуца все больше убеждалась, что у Ганса не было никаких планов, никаких намерений, связанных со спасением пленниц. Гуца вспомнила теперь все: его слова, поступки, и сердце ее еще больше болело от того, что она не понимала этого человека и оскорбляла его недоверием.
Таджи тоже не отрывала глаз от стоявшего у входа немца: наивная горянка не могла вымолвить от удивления ни слова.
Ганс не предал своих, нет. Он знает, что пленницы не виноваты, и защищает их. Защищает не врагов от своих, а себя самого, то, что он считает правильным и справедливым — Клауса, Гуцу, Таджи…
— Ганс, — слабо простонал умирающий.
«Никак не отмучается, бедняга…» — подумала Гуца.
Штуте словно не слышал.
— Ганс, нас обманули?.. Фрейлейн…
Гуца промолчала. Тогда Таджи коснулась ее плеча и глазами указала на Клауса.
— Вы не бойтесь… — сказал умирающий.
— Я не боюсь, — ответила Гуца. Она и в самом деле не боялась. Для нее все потеряло цену.
— Фрейлейн… ведь вы для меня попросили воду, — Клаусу хотелось верить, что о нем беспокоился не только Ганс, но и Гуца, и Таджи. Ему хотелось сохранить хотя бы призрачную веру в человека.
— Скажите, фрейлейн, ведь вы для меня просили воду?
— Да.
— Я знал, что для меня… Как было бы хорошо, если б они не выстрелили.
— Это не они, — неуверенно сказала Гуца.
— Наши ребята не стреляли, — прошептала Таджи.
— Вон и девочка говорит… — Клаус помолчал, словно собираясь с силами, и с виноватым видом объяснил: — Тогда очень хотелось пить. И тебя я потому укусил, Ганс…
— Замолчи, Клаус!..
— Теперь жажда прошла. Тяжелее, но пить не так хочется. Ты ведь веришь, Ганс, что они для меня попросили воду?
— Верю.
— Сядь. Теперь ночь, они до утра не выйдут. А выйдут, все равно пленницы ни при чем. Во всем я виноват.
— Они этого не знают.
— Я скажу, если они придут. Ты сядь ко мне поближе.
Сдерживая охватившую его дрожь, Штуте шагнул в глубь пещеры и присел. Стало тихо. В эту ночь Бауману дышалось особенно трудно.
— Может, поспишь?..
— Я думаю, Ганс…
— Давай перевяжу рану.
— Нет, не хочу. Рана не беспокоит, воздуха только не хватает. В горах воздух разряженный.
— Когда очень высоко.
— Вам тоже трудно дышать?
— Да…
— Вам трудно дышать, потому что, обер-лейтенант и Альфред…
— Замолчи, Клаус…
— Когда я умру, сбросьте меня вниз.
— Замолчи! — крикнул Штуте.
— Ладно, не буду… О другом поговорим… Вот на таком расстоянии, как до тебя… нет, немного поближе, мама ставила мне на ночь воду в прозрачном графине…
— Клаус!
— Знаешь, почему я вспомнил? Мне не так уж хочется пить… просто смешно — маму вспомнил…
— Смешно?!
— Ага, знаешь почему? Она ставила широкогорлый графин полный до краев, без стакана.
— Как же ты должен был пить?
— Стакана, мол, тебе может и не хватить, так что, чем мучиться в темноте, бери и пей из графина. Правда удивительная женщина моя мать, Ганс?
— Да.
— Я по ночам воду любил пить, потому и вспомнил.
— Больше не говори.
— О воде не буду.
— Ладно.
— Я лежал у окна, а мама… У нас была одна комната чуть больше этой пещеры.
— Ты лежал у окна и что?
— По ночам, когда лил дождь, вода стекала по рамам на подоконник. Мама застилала его тряпкой. Тряпка впитывала влагу, и вода не текла на постель. Понимаешь?.. В ливень тряпку приходилось выжимать.
— Если ты не замолчишь, я встану и пойду на родник.
— Нет, Ганс, я не о воде говорю, я просто о том, как мы с мамой жили…
— Может быть, вы попробуете заснуть, — сказала Гуца.
— Но мне не хочется спать.
— Постарайтесь, — попросила Гуца, — завтра утром я принесу вам воду…
— В вас не выстрелят…
Опять стало тихо, и тут послышался крик Даниэля.
— Изыди, нечистый!
Капрал вскочил, вскинул оружие.
Глава восьмая
Если б вороной Баска не ходил по этой тропе раз десять, он непременно свалился бы в пропасть. Крутые спуски, подъемы и повороты чередовались один за другим.
Тутар внимательно разглядывал скалы, но вокруг не было ни души.
Тутар был уверен, что сверху стрелял Аби. Конечно Аби, больше некому… Вероятнее всего, он видел-таки спустившегося в село Вахо; исчезновение Гуа также не осталось для него незамеченным, но поскольку ребята держали все в тайне, он не выдал их, а пустился следом — принять участие в спасении Таджи. Когда ребята перебрались на скалу над пещерами, он занял их старое место: если б немцы сумели вырваться на тропинку, Аби встретил своих. Сняв с погибшего парашютиста оружие и боеприпасы, он несколько дней просидел в укрытии без дела. А сегодня видит — вышел из пещеры немец, и Аби ничего не стоит взять его на мушку.
Он так и сделал: прицелился в немца и выстрелил.
Но после его выстрела началось что-то непонятное: раздалась автоматная очередь; Тутар вскочил и бросился к коням. Аби перепугался не на шутку. Неужели он все погубил? Неужели из-за него озверевшие фашисты перестреляли пленниц?..
Тутар спрыгнул с коня и полез вверх по круче.
На месте их старого укрытия никого не оказалось. Когда он оглянулся на пещеру, твердый ком подкатил к горлу. Он думал, что ни сестры, ни гостьи уже нет в живых.
В отчаянье, лишившись последней надежды, полез он вниз. Слезы мешали разглядеть дорогу. Баска фырканьем приветствовал его на тропинке. Он обнял коня за шею.
— Пойдем к дедушке, Баска, — говорил он коню. — Пойдем к дедушке и все ему расскажем. Нанскани погубил нас, не то мы спасли бы Таджи и Гуцу…
До развилки дорог он ехал с намерением вернуться в село, но, подъехав к развилке, понял, что это невозможно: не мог он, обесчещенный и опозоренный, явиться в родное село, к старейшине рода.
Глава девятая
— Вы не сможете принести воду, вам не подняться по этой тропинке! — сказал немец, когда на рассвете Гуца вылезла из бурки, чтобы идти за водой.
Бауман лежал без сознания и не слышал слов Штуте.
Выбравшись из бурки, Гуца убедилась, что немец прав: стоило ей встать, как у нее закружилась голова, а ведь даже в первый день она не в силах была подняться по тропинке без чужой помощи.
— Дайте посуду! — все-таки сказала она.
— Глупости! Вы разобьетесь.
— Дайте! — Она повысила голос, чтоб ее услышали во второй пещере.
Гуцу злила и собственная беспомощность, и забота о ней Ганса Если сейчас не принести воды, их ничто не спасет, а раненый умрет в муках. В большой пещере солдаты дрожащими пальцами нащупывали курки. Они слышали, что пленница вызвалась сходить на родник, и если б она не вышла из пещеры, вышли бы они.
Гуца обняла за плечи стоящую рядом Таджи.
— Идем со мной!
Таджи испуганно попятилась: «Нет, я не принесу им воды»…
— Она совсем без сил. Да и я не могу отпустить вас обеих, — сказал Штуте.
— Ладно, оставайся.
Таджи тут же села на бурку, вернее не села, а легла, свернувшись калачиком.
Гуца вышла на площадку. Она знала, что Ганс смотрит на нее, и хотела идти не пошатываясь, но ноги не несли ее, мышцы казались перерезанными.
Светало. В молочно-белое утро восток вкрапливал кровавые краски. Обойдя стороной убитых, она пошла вдоль скалы. Ночная прохлада рассеяла смрад над трупами. Гуце хотелось оглянуться на скалу, чтобы увидеть заступников-мальчишек, но стоило ей поднять голову, как в глазах у нее потемнело, то ли от голода, то ли от жажды. Она упала, безвольно и мягко, как выпавшая из рук тряпка.
Капрал услышал, что пленница упала, но не поспешил к ней. Он встал, отложил оружие, поправил ремень. Котелки, выпавшие вчера из рук Вальтера, валялись внизу, и по-видимому, неподалеку от родника. Штуте решил спуститься туда и принести воду. Иоган, Пауль, Даниэль и Кнопс убедятся, что он не предатель, защищающий пленниц из корыстных интересов…
Ведь они все видели своими глазами. Они знали, что этой девушке не поднять в гору полные фляги воды. Но сейчас они хотели пить, и им не было дела ни до крутизны тропы, ни до бессилия пленницы. Ни даже до ее гибели, если ей суждено разбиться.
На этот раз Ганс не станет бросать жребий. Он вовсе не посмотрит на большую пещеру. Пройдет мимо пленницы на площадке.
И — вниз, вниз, вниз…
Выстрелят?
Другого выхода все равно нет. Не пойдет — свои не пощадят. Столько времени их сдерживало то одно, то другое…
Теперь с рассветом они потребуют ответа. Сейчас враг для него безопаснее.
Ганс вышел на площадку.
— Ганс! — донесся до него бред обреченного Клауса.
Ганс не остановился.
Гуца приподняла голову, когда он проходил мимо, но встать не хватило сил.
Штуте подошел к началу тропинки и почувствовал, что его увидели сверху. Голову и плечи как бы ожгло мощной лампой. Он осторожно ступил вперед, глядя только под ноги, словно боялся увидеть пулю, которая пройдя сквозь его грудь или голову, упадет на тропинку.
До того места, откуда полетел вниз Вальтер, оставалось еще два шага. До тех пор его, пожалуй, не убьют.
Один…
Второй…
Вот здесь выстрелили в Вальтера.
Может быть, и в него уже выстрелили, только Штуте не слышал, но сейчас услышит и почувствует. Нет… ничего… Но почему так ослабли колени. От голода и жажды?
Ганс на один шаг прошел то место, откуда полетел вниз Вальтер…
Может, и в самом деле не они тогда стреляли?
На полпути от родника он увидел котелок. Приблизившись, хотел подобрать, но… враг отлично стреляет; вдруг он решил поиграть и выстрелит, когда немец наклонится за котелком. Вдруг он держит котелок на прицеле и только ждет, чтобы немец встал между котелком и ружьем…
Подойдя на расстояние протянутой руки, Ганс, почти не задерживаясь, сбоку подобрал котелок и выпрямился. Выстрела не последовало.
Он пошел дальше. Второго котелка поблизости не было. Ганс сосредоточенно смотрел под ноги и думал: если я не оступлюсь и не поскользнусь, они удивятся тому, как я ловко хожу по горам, и дадут мне спуститься до затянутой мхом лужайки… До лужайки далеко, идти до нее значит — жить.
Пониже, у поворота, тропинку размыло дождем, и Ганс хотел опереться о скалу, но подумал, что этим движением вызовет выстрел. Надо идти, не спотыкаясь и не хватаясь за камни. Теперь он на виду, не надо давать повод…
Ганс решил прыгнуть в том месте, где тропку размыло, но прыгнуть не теряя равновесия.
Он прыгнул. Что-то громыхнуло.
Убит?!
Нет, ручка котелка щелкнула в петле.
Тропинка круто заворачивала. Следуя ее прихоти, Ганс повернулся лицом к скале, на которой оставался враг. До сих пор враг не стрелял, потому что не хотел стрелять в спину, теперь же непременно выстрелит, выстрелит в лицо…
И он шел по тропке, по которой другим и на четвереньках-то нелегко было карабкаться, шел, не хватаясь за камни и не спотыкаясь.
Когда тропинка еще раз завернула вправо, он вздохнул с облегчением, потому что враг опять оказался позади и теперь Ганс верил, что в него не выстрелят. Люди, выросшие в горах, на таких дорогах не станут стрелять в спину.
Но выстрелили ж в Вальтера!..
Это не они!
Они не стали бы запираться. Зачем? Мы не извинялись перед ними, и они не стали бы.
Тропинка кончилась. Прямо к роднику не пройти. А хорошо бы: до возвращения назад все время шел бы спиной к скале.
До возвращения?
На до было слегка свернуть в сторону, чтобы подобрать второй котелок.
Недалеко от котелка лежал искалеченный Вальтер.
Наверное, когда он пройдет мимо Вальтера, выстрелят. Так и рассчитано — уложить его на убитого: вместе сражались против нас, вместе и лежите…
Он обошел Вальтера стороной.
Жив?..
Задержался у второго котелка, быстро подобрал его и повернулся к роднику.
И вода-то уже близко…
Неужели спасся?
Теперь до родника его не убьют. Может быть, даже дадут наполнить котелки! Пить он не станет. Если припасть к роднику, обязательно убьют!
Наполнит котелки, и пойдет назад. Наполнит не до краев, чтобы не пролить по дороге… Сколько зачерпнет, столько и понесет.
Чистая сверкающая вода бьет из-под земли и течет себе, течет без всякой пользы…
Глава десятая
Вода вселила надежду в отчаявшихся обитателей пещеры. Но на площадке перед пещерами лежали непохороненные убитые, и даже ребята со скалы не могли, не зажимая носа, заглядывать вниз.
— Тут и говорить нечего, мертвых надо похоронить… — заявил Гуа.
Тутар зажмурил опухшие веки, словно смрад жег ему глаза.
— Вот еще! — взмахнул руками Вахо. — Не наша это забота!
— Помолчи! — прикрикнул на него Тутар. — Что ты понимаешь?
— А то и понимаю, что не желаю я оплакивать их мертвых. От живых спасенья нет, а подохнут — и того хуже.
— Замолчи!
— Не замолчу. Воды им дали, теперь мертвых хороните!
— Мертвые не их, и не наши. Мертвые принадлежат земле.
— Ладно, мудрец. Только не реви…
— Укороти язык, Вахо!
— А, делайте, что хотите! — пошел на попятный Вахо. — Я возьму и вернусь домой. А вы воруйте в деревне хлеб и носите им сюда, и воду из родника таскайте… У вас бороды до колен отрастут, а фрицы будут жить-поживать припеваючи.
До полудня Вахо отговаривал товарищей. После полудня Тутар все же разрешил немцам похоронить мертвых.
Убитых похоронили в большой яме на отлогой поляне недалеко от родника.
Но ничего не изменилось, разве что дышать стало легче.
Ганс Штуте видел, что принесенная им вода ни в чем не разубедила обитателей большой пещеры; напротив — они уверились, что капрал продал их за два котелка воды, и возненавидели больше, чем врагов. Кто убедит их, что Штуте спустился на родник, не уговариваясь заранее?..
А ведь не завтра, так послезавтра жажда пробудится с новой силой. Нет, Ганс не станет тянуть до тех пор. Клаус, похоже, и до завтра не доживет. Ганс испросит разрешения похоронить друга. Потом дождется безлунной ночи, свяжет пленниц по рукам и ногам, заткнет им рты, чтобы не выдали, и поведет своих. Удастся выбраться, так вместе с ними, а нет — вместе погибнут, и хоть тогда они поверят, что Ганс Штуте не предатель.
Капрал давно уже задумал побег, но сперва обер-лейтенант распоряжался всем, потом Баумана ранили. Пока Клаус жив, Ганс не покинет его. Страшно умирать в одиночестве. В юноше, кроме жизни, теплится еще вера в человека, если его бросят здесь, он умрет раньше, чем остановится его сердце.
То, что Штуте не предатель, еще можно доказать. Клаусу трудно будет жить без друга. Но еще страшнее умереть в одиночестве.
Это поняла и пленница. Как только вода появилась, она напоила раненого, а ведь она ненавидит его: в конце концов, это он взял ее в плен… Но в него выстрелили, он при смерти, так что они в расчете. И теперь раненый, беспомощный, юноша хочет надеяться на жалость и снисхождение.
Подул ветер и занес в маленькую пещеру капли дождя. Брезент, закрывавший пещеру, прошили длинные темные штрихи. Их становилось все больше, и скоро они слились в сплошное темное пятно. В горах прогрохотало.
Раненый раскрыл глаза.
— Стреляют?
— Не бойся.
— Боюсь… — сказал Клаус в упор глядя на Ганса.
«За меня боится…» — с болью подумал Ганс.
Бауман повернул голову к пленницам.
«И за них боится… Он сейчас ближе всех к смерти и лучше знает, что это такое…»
— Гроза, — объяснила Гуца.
— Знаю, — ответил Клаус с улыбкой, как бы говорящей: «гром от выстрела я пока что отличаю».
— Знаю, — повторил он строже и нахмурил брови.
Гансу не понравилась его улыбка и его самолюбие.
«Перед смертью человеческие права потребовал»…
— В чем дело, Ганс? Война кончилась, или я просто не слышу выстрелов? Наши отступили?
— Наверное.
— Ты должен вернуться в Германию, Ганс.
— Да, — глухо отозвался Ганс. Он не сказал: «И ты тоже вернешься», — все равно Клаус не поверил бы ему. — Я знаю, что ты хочешь сказать…
— Не знаешь. Ты должен вернуться…
— Я вернусь.
Клаус опять улыбнулся.
— Ты этого не знаешь, Ганс.
«Он умрет, — подумал Ганс, глядя на строгое и ясное лицо Клауса, — он умрет».
— Я хотел сказать, вернусь, если сумею.
— Ты должен постараться. Очень постараться.
Ганс хотел запретить Клаусу говорить, но это было его последнее желание, надо было слушать. Терпеть и слушать.
— Постараюсь.
— Ради нас обоих.
— Я постараюсь, Клаус… ладно, будет тебе…
— Нет, послушай…
— Клаус…
— Послушай, или я опять укушу тебя…
— Ну, ладно, слушаю…
— До окончания войны моя мама будет надеяться…
— Она может надеяться всю жизнь.
— Нет, Ганс, ты не знаешь мою маму. Когда война кончится…
— Я повидаю ее…
— Повидай, Ганс, и, знаешь, что скажи? Что я жив и скоро вернусь, нет, нет. Этому она не поверит… скажи, что меня ранили…
— Скажу.
— Что меня ранили и что мы вместе лежали в госпитале, в одном из немецких городов, где-нибудь подальше от нее.
— Разве не все равно?
— Нет, Ганс, чем дальше, тем лучше. Больше времени пойдет на дорогу.
— А зачем ей туда ездить?
— Как ты не поймешь, Ганс? Я умер в том городе, в госпитале, ты укажешь ей какую-нибудь безымянную могилу.
Штуте внимательно всмотрелся в друга.
— Все равно, чью; ведь она будет меня оплакивать. А в долгой дороге боль притупится. Она будет думать… будет готовиться…
— Клаус, я все сделаю, ты только не разговаривай.
— Я больше ничего не скажу. — Он замолчал.
Гуца плакала. Таджи расширившимися глазами смотрела то на нее, то на немцев.
— Фрейлейн! — улыбнулся опять умирающий. — Я ведь не для того, чтобы вы плакали. Я знаю, так лучше для меня… Тебя не удивляет, Ганс, что мать не может меня оплакать, а оплакивает пленница, которая, казалось бы, должна радоваться моей смерти…
Штуте не удивлялся. Он понял, что бедняга Клаус за несколько дней прожил целую жизнь и все знал.
Гуца закрыла лицо руками.
— Вы правда плачете? — с радостным изумлением спросил Клаус. — Когда мужчинам тяжело, я не вижу, они скрывают боль. А моя мама плакала даже от радости.
Вдруг он нахмурился. На лице обозначились морщины. Теперь он не был похож на мальчика.
— Воды…
Ганс обернулся, ища котелок.
— Погоди, — Клаус остановил его слабым движением, — не обижайся, Ганс…
Штуте не понял его.
— Не обижайся… — Клаус смутился, опять становясь похожим на застенчивого отрока.
— Говори, Клаус, я не обижусь…
— Пусть фрейлейн подаст мне воду…
— Ладно, Клаус, — сказал Ганс и умоляюще взглянул на Гуцу.
Гуца взяла котелок и поднесла к губам умирающего, но у того не хватило сил, и он наверняка уронил бы голову, если б Гуца не поддержала ее, когда она поднесла котелок к губам, Клаус взглянул в глаза молодой женщине и, не пригубив котелка, улыбнулся:
— Вы думаете, я пить хотел?..
Гуца смотрела на него, исполненная скорби и сожаления, и еще противоречивых, тяжелых чувств, разрывавших ей сердце. Потом наклонилась и тихо сказала:
— Я хочу поцеловать вас, Клаус.
— Да, фрейлейн, меня никто не целовал, кроме мамы.
Ветер занес в пещеру холодные капли дождя.
Сумерки сгущались.
Глава одиннадцатая
Двое немцев вынесли завернутого в шинель покойника и на веревках спустили с площадки. Опускали так бережно, словно в шинель был завернут новорожденный младенец. Опустили на всю длину веревки, а сами пошли по тропинке. Высокий, тот, который ходил на родник, шел так неосторожно, что несколько раз чуть не сорвался с тропки. Второму, приземистому и поджарому, стоило больших трудов добраться до низу. Но прежде, чем он одолел спуск, высокий, как ребенка, принял на руки завернутое в шинель тело и пошел по усыпанному щебнем склону. Он все шел и шел, разглядывая склон, словно не находил подходящего места для могилы, пока второй не догнал его и не потянул за рукав. Они положили тело на землю и вдвоем долго рыли могилу.
Потом высокий опять поднял на руки завернутое в шинель тело, присел на край могилы, свесил в нее ноги, спрыгнул, очень осторожно и бережно уложил мертвого на дно могилы и поправил ему голову. На мертвом не было шапки; из шинели высовывалась светлая, коротко остриженная голова. Высокий рассеянно пошарил руками по мундиру, потом снял с головы пилотку и накрыл ею лицо мертвеца, застегнул на нем шинель доверху, выпрямился и все стоял и стоял. Второй немец, оставшийся наверху, кивнул ему на скалу, пора, мол, возвращаться.
Высокий вылез из могилы и сел возле нее. Поджарый перекрестил мертвеца и хотел засыпать, но высокий схватил его за руки и повел за собой. Они отобрали в ущелье плоские камни покрупнее, подтащили к могиле. Пожилой остановился, видимо, запыхавшись, молодой опять пошел к скале. Он выложил могилу камнями, долго подгоняя и переставляя их, потом поспешно вылез и стал торопливо засыпать. Невысокий холмик еще раз обложили камнями. К изголовью прикатили обкатанный валун, выкопали под него лунку, утвердили, примяли землю вокруг и пошли назад.
Перед уходом пожилой еще раз перекрестил могилу и побрел вслед за молодым. Тот больше не оглядывался.