Звездоплаватели (авторский сборник) — страница 6 из 6

Жозеф Анри Рони-старшийКсипехузы(перевод Г. Весниной)

Леониду Эннику, другу и почитателю.

Жозеф Рони старший

1. Неведомые

Это было за тысячу лет до того, как возникли первые поселения, из которых потом выросли Ниневия, Вавилон, Экбатан.

Вечерело. Кочевое племя пжеху со своими ослами, лошадьми и прочим скотом шло через девственный лес Кзур, пронизанный косыми лучами солнца. Разноголосый птичий гомон становился громче. Все очень устали и молча шли вперед, отыскивая поляну, где можно будет возжечь священный огонь, приготовить вечернюю трапезу и заснуть, укрывшись от диких зверей за двойным кольцом красных костров.

Облака стали опаловыми; призрачные видения наплывали с четырех сторон, боги ночи убаюкивали все живое, а племя шло и шло. Но вот прискакал дозорный — он принес весть, что невдалеке есть поляна и чистый родник. Трижды разорвал тишину протяжный крик радости. Кочевники оживились. Послышался смех детей, даже лошади и ослы, привыкшие по возгласам кочевников и дозорных узнавать о близкой стоянке, вскинули головы и зашагали бодрее. Открылась поляна. По ней среди мхов и зарослей кустарника пробивал себе дорогу живительный источник. И вдруг кочевники увидели необычное.

На другой стороне поляны светилось кольцо каких-то голубоватых полупрозрачных конусов с темными извилинами.

Они не были высокими, примерно по пояс человеку, и у каждого внизу, почти у самой земли, горела ослепительная звезда. Позади конусов виднелись такие же странные вертикально стоящие призмы, белесые с темными полосами на поверхности, как на березовой коре. Кое-где высились бронзовые с зелеными точками цилиндры: одни тонкие и высокие, другие приземистые и широкие. У самого основания и конусов, и цилиндров, и призм сверкали такие же звезды.

Кочевники замерли, оцепенев. Суеверный страх сковал даже самых отважных. Но стало еще страшнее, когда Неведомые на сумеречной поляне зашевелились. Звезды их замигали, конусы вдруг вытянулись в длину, цилиндры и призмы зашипели, словно на раскаленные камни плеснули воды, — и все они, стремительно набирая скорость, понеслись прямо на кочевников. Племя, как завороженное, смотрело на них, не двигаясь с места. Неведомые налетели на людей. Столкновение было страшным. Воины, женщины, дети снопами валились на землю, как бы сраженные незримыми молниями. Невыразимый ужас вернул силы живым и, словно у них выросли крылья, они бросились врассыпную. Сомкнутые ряды Неведомых тоже разъединились и окружили племя, безжалостно преследуя свои жертвы.

Однако их таинственное оружие убивало не всех: одни падали мертвыми, другие — только оглушенными, но никто не получал ранений. Лишь из носа, глаз и ушей убитых вытекало несколько красных капель. Оглушенные после недолгого беспамятства вскакивали на ноги и снова, почти не разбирая дороги, в полутьме, бежали прочь от Неведомых.

Какова бы ни была сущность Неведомых, они действовали скорее как живые существа, а не как слепые силы природы. Они легко меняли скорость и направление, выбирали себе жертву, не путая людей с растениями или животными.

Вскоре самые быстроногие заметили, что преследование прекратилось. Утомленные и разбитые, они все же осмелились обратить лица к таинственному лесу, где светящиеся Неведомые продолжали выискивать жертвы, хотя меж деревьев уже разливалась тьма. Чаще всего они нападали на воинов, оставляя без внимания женщин, детей и стариков.

Это страшное побоище, разыгравшееся в преддверии ночи, выглядело издали еще ужаснее, еще непостижимее для разума варваров. Воины снова едва не обратились в бегство. И только заметив, что Неведомые прекращают преследование и останавливаются, очевидно, будучи не в силах пересечь некую определенную черту, кочевники остались на месте.

За этой чертой любому, даже совершенно обессилевшему и беспомощному беглецу больше не угрожала никакая опасность. Кочевники, затаив дыхание, наблюдали, как еще пол-сотне их соплеменников удалось спастись, перейдя незримую черту. Это немного успокоило ошеломленных людей, и они стали поджидать своих товарищей, жен и детей, избегнувших гибели. А их вождь, храбрейший из воинов, преодолел, наконец, сверхчеловеческий ужас, вызванный внезапным нападением; вновь обретя твердость духа, он приказал разжечь огонь и затрубил в буйволовый рог, сзывая разбежавшееся племя. Один за другим собирались несчастные. Многим отказали ноги, и они ползли, цепляясь руками за землю. Женщины с их неукротимой материнской любовью уберегли своих малышей и вынесли их невредимыми из этой страшной сумятицы. На звук рога вернулось также множество ослов, лошадей и быков; они были не так напуганы, как люди.

Ночь прошла в мрачной тишине, без сна. Даже воины дрожали от страха. Но вот наступило утро и бледный свет робко просочился сквозь листву. Потом к небу вознеслись звонкие птичьи трели и яркие краски зари, славя жизнь, отогнали ужасы мрака. Вождь собрал людей и стал выкликать их по именам. Половина воинов — около двухсот — не откликнулась на вызов. Женщин погибло мало, а дети почти все уцелели. Когда закончилась перекличка и были навьючены животные (их погибло мало, ибо во время внезапных катастроф инстинкт оберегает животных лучше, чем разум — человека), вождь расположил племя в походном порядке и велел всем ждать. А сам он в одиночку, с побелевшим лицом направился к поляне. Никто не нашел в себе смелости последовать за ним даже на почтительном расстоянии. Он направился туда, где расступались деревья, пересек замеченную накануне границу, остановился и стал наблюдать.

Утренний воздух был свеж и прозрачен, вдали журчал ручей, а на его берегах источало сияние фантастическое воинство Неведомых. Их цвет слегка изменился. Конусы выглядели более плотными, их бирюзовая окраска стала зеленее, фиолетовый цвет цилиндров загустел, а призмы приобрели сходство с цветом медной руды. Но звезды их по-прежнему ослепительно сияли, несмотря на яркий дневной свет.

Менялись и очертания кошмарных существ: конусы превращались в цилиндры, основания цилиндров расширялись, а грани призм округлялись. Но вот, как и вчера, Неведомые вдруг зашевелились, их звезды часто-часто замигали. Вождь, медленно пятясь, отступил за спасительную черту.

2. Паломничество

Племя пжеху приблизилось к Святилищу и остановилось у его врат; дальше могли идти только вожди. В глубине Святилища под изображением Солнца-Отца, окруженного звездами, стояли три великих жреца. Чуть ниже, на золоченых ступенях, застыли двенадцать низших жрецов, в чьи обязанности входило заклание жертв. Вождь выступил вперед и подробно поведал об ужасном переходе через лес Кзур. Жрецы выслушали его внимательно и серьезно, смутно ощущая, что столь невероятное событие угрожает их могуществу. Верховный жрец повелел племени принести в жертву Солнцу двенадцать быков, семь диких ослов и трех жеребцов. После жертвоприношений он сказал, что Неведомые — боги, к месту обитания которых надо совершить паломничество.

Все жрецы и вожди захелалов должны были принять участие в походе. И вестники обошли горы и долины на сто лье вокруг того места, где позднее возник город магов Экбатан. И всякий, слушая их мрачный рассказ, содрогался от ужаса. Все вожди тотчас откликнулись на священный призыв. И вот в одно осеннее утро Солнце-Отец пронзило тучи, залило светом храм, и луч его коснулся алтаря, на котором дымилось окровавленное сердце быка. Торжествующий вопль вырвался из груди жрецов и пятидесяти вождей. Сто тысяч кочевников, стоявших снаружи на росистой траве, подхватили клич и повернули обветренные лица к таинственному лесу Кзур. Предзнаменование было благоприятным.

Весь народ во главе со жрецами двинулся к лесу. В три часа пополудни вождь племени пжеху остановил шествие. Перед ними простиралась величавая поляна, которую осень окрасила в рыжие тона и покрыла мертвыми листьями. На берегу ручья жрецы увидели тех, кому пришли поклониться и кого хотели умилостивить, — Неведомых. Ласкали взгляд переливчатые нежные цвета под сенью деревьев, чистый огонь их звезд, спокойный, медлительный хоровод у ручья.

— Мы принесем жертву здесь, — промолвил верховный жрец. — Да будет им ведомо, что мы покоряемся их могуществу!

Старцы согласно склонили головы. Но вот раздался протестующий голос — голос молодого звездочета Юшика из племени ним. Этот юный прорицатель с лицом, бледным от постоянных бдений, требовал приблизиться к Неведомым.

Но седые старцы, уже давно познавшие искусство мудрых речей, одержали верх: тут же воздвигли алтарь и привели жертву — великолепного жеребца, верного слугу человека. Кочевники пали ниц, и бронзовый нож пронзил благородное сердце животного. Жалобный стон разорвал тишину. Тогда верховный жрец спросил:

— О боги, принимаете ли вы нашу жертву?

Неведомые, переливаясь всеми красками и выбирая места, где было больше солнца, продолжали безмолвно кружить меж деревьев.

— О да, — пылко вскричал юный пророк, — они принимают ее!

И не успел удивленный верховный жрец произнести хоть слово, как Юшик схватил еще горячее сердце жеребца и ринулся на поляну. Вслед за ним с воем устремились фанатики. Но тогда Неведомые медленно собрались вместе, заскользили над землей навстречу безрассудным и учинили столь безжалостную расправу, что воины всех пятидесяти племен ужаснулись. Только шесть или семь человек с трудом спаслись от разъяренных преследователей, успев пересечь спасительную границу. Остальные, и вместе с ними Юшик, погибли.

— Эти боги неумолимы! — торжественно провозгласил верховный жрец.

Потом жрецы, старейшины и вожди собрались на Совет.

Они решили огородить поляну частоколом, дабы обозначить спасительную черту: ее определили, послав почти на верную смерть рабов. Эта предосторожность сохранила жизнь многим, ибо отныне границу мог увидеть каждый.

Так благополучно закончился священный поход. На время таинственный враг перестал страшить захелалов.

3. Закат

Но спасительная ограда, воздвигнутая по решению Совета, вскоре оказалась бесполезной. Следующей весной Неведомые напали на племена хертот и наззум, без особых опасений толпой проходившие неподалеку от частокола, и устроили жестокое побоище. Вожди, чудом избежавшие смерти, сообщили Великому совету захелалов о том, что Неведомых стало значительно больше, чем в прошлую осень. Правда, как и прежде, враг преследовал людей до определенной черты, но теперь она охватывала большую площадь.

Эта весть испугала захелалов. Кочевники принесли великие погребальные жертвы. А Совет решил уничтожить лес Кзур огнем. Но поджечь удалось лишь его окраины.

Отчаявшиеся жрецы прокляли лес, запретив кому бы то ни было входить в него. Так прошло еще несколько лет.

А потом в одну из октябрьских ночей стан племени зулф, разбитый в десяти полетах стрелы от проклятого леса, подвергся нападению Неведомых. И еще триста воинов расстались с жизнью. И пополз от племени к племени жуткий рассказ о таинственных, смертоносных созданиях. Люди шепотом передавали его друг другу на ухо при свете звезд долгими месопо-тамскими ночами. Человеку приходит конец. Другие — те, кто захватывает леса и долины, те, кого невозможно уничтожить, — скоро погубят обреченный род человеческий.

Страшная весть леденила сердца, туманила слабый разум кочевников, лишала их сил для борьбы со злом, отнимала их главное оружие — надежду на будущее. Кочевнику было уже не до богатых пастбищ; его усталые глаза с тоской смотрели на небо: он был уверен, что вот-вот остановится ход созвездий. Шел только тысячный год предыстории юной расы, а уже близился ее закат, и человек безропотно стремился навстречу своей судьбе. И этот всеобщий ужас был только на руку бледным пророкам нового, мрачного культа, культа смерти, которые говорили, что Мрак могущественнее Звезд и что он проглотит, погасит священный огонь — блистающий животворный Свет. В пустынях появились тощие отшельники и ясновидцы, надолго застывшие в безмолвных молитвах. Время от времени они приходили к кочевникам и сеяли ужас среди них, рассказывая о своих кошмарных видениях, пророча гибель Солнца и приближение вечной Ночи.

4. Бакун

В те времена жил один удивительный человек, по имени Бакун; как и брат его, верховный жрец захелалов, он был родом из племени птух. Еще юношей отказался он от кочевой жизни, поселившись в живописном тихом уголке, меж четырех холмов, в узкой веселой долинке, где неумолчно журчал прозрачный ручей. Вместо палатки он, подобно циклопам, воздвиг себе жилище из каменных плит. Он был настойчив, приспособил к работе быков и лошадей и вскоре стал снимать со своих земель обильные урожаи. Четыре его жены и тридцать детей жили вместе с ним в этом маленьком раю.

Речи Бакуна не походили на речи других людей, и его давно бы побили камнями, если бы не страх перед его старшим братом, верховным жрецом захелалов. Бакун говорил, что оседлая жизнь лучше кочевой, ибо у человека остается больше сил для совершенствования своего духа. Он говорил, что Солнце, Луна и Звезды — светящиеся тела, а вовсе не боги. Еще говорил он, что человек должен по-настоящему верить лишь в то, что можно измерить, взвесить и сосчитать. Захелалы считали, что ему подвластны магические силы, а потому наиболее смелые иногда приходили к нему за советом. И никогда потом не раскаивались. Было известно также, что он частенько помогает бедствующим племенам, делясь с ними своими запасами.

И вот в страшный час, когда настало время выбора — уйти с плодородных земель или стать беззащитной жертвой Неумолимых богов, — люди вспомнили о Бакуне. Жрецы, поборов самолюбие, отправили к Бакуну трех самых уважаемых своих собратьев. Бакун внимательно выслушал их, расспросил очевидцев, задал множество вопросов. Потом потребовал два дня на размышление. По истечении этого срока он объявил, что отправится изучать Неведомых. Кочевники снова пали духом, ибо думали, что Бакун сразу освободит их земли каким-либо волшебством. Тем не менее вожди с радостью встретили его решение, надеясь на успех.

Бакун поселился вблизи леса Кзур и принялся целыми днями наблюдать за Неведомыми, удаляясь только на время отдыха; он разъезжал верхом на самом быстром жеребце Халдеи, пока не убедился, что его великолепный конь превосходит скоростью самого быстрого из врагов человеческих. После этого он взял на себя смелость подробно изучить пришельцев.

Результатом его наблюдений явилась громадная, состоящая из шестидесяти плит книга доклинописного периода, лучшая из каменных книг, оставленных кочевниками в наследство современному человеку.

Эта великолепная книга, обобщающая терпеливые наблюдения мудреца, описывает совершенно иные формы жизни, которые резко отличаются от наших животных и растительных форм.

Бакун скромно указывает на то, что ему удалось изучить лишь некоторые внешние проявления иной жизни, да и то весьма поверхностно. Становится страшно, когда читаешь об этих существах, названных Бакуном ксипехузами. Беспристрастные подробности, так и не сведенные в единую систему, — о поведении и способах передвижения, о боевых качествах ксипехузов, об их размножении, — которые приводит древний летописец, свидетельствуют о том, что человеческая раса была на краю гибели, а Земля едва не стала обителью существ, о которых нам ничего не известно.

Прочтите прекрасный перевод Б. Дессо, ознакомьтесь с его неожиданными открытиями в области доассирийской лингвистики, с открытиями, которые, к сожалению, больше ценят не на его родине, а за границей, в Англии и Германии. Этот крупнейший ученый предоставил нам самые волнующие отрывки из своего труда. Мы предлагаем их вниманию читателя, надеясь, что они пробудят у него интерес, и он прочтет великолепные переводы мэтра целиком.[2]

5. Из книги Бакуна

Ксипехузы, бесспорно, живые существа. Все их движения свидетельствуют о наличии у них воли, желаний, независимости — всего, что отличает живое существо от растений или предметов. Хотя их способ передвижения нельзя ни с чем сравнить — ксипехузы просто скользят над землей, — легко заметить, что их движения вполне осмысленны. Они внезапно останавливаются, поворачиваются, бросаются вдогонку друг за другом, прогуливаются по двое, по трое, оставляют одного товарища, чтобы приблизиться к другому, находящемуся поодаль. Они не умеют лазить по деревьям, но им удается убивать птиц, притягивая их к себе неведомым способом. Я часто видел, как они окружали лесных животных или поджидали их за кустом; зверей они убивают и сжигают. Как правило, они убивают любое животное, если могут его догнать, хотя делают это без всякой видимой нужды, ибо свою жертву они не съедают, а испепеляют.

Труп они сжигают, не разводя костра: десять — двадцать ксипехузов собираются вокруг большого животного и направляют на него лучи своих звезд; один ксипехуз может сжечь только мелкого зверька или птицу. Мне часто удавалось подставить ладонь под луч звезды — кожа начинала разогреваться лишь некоторое время спустя.

Не знаю, можно ли говорить о разных ксипехузах, ибо они постоянно меняют свою форму на одну из трех, иногда даже в течение дня. Цвет их непостоянен, что вызвано, скорее всего, изменениями силы света от восхода до заката. Однако некоторые их оттенки зависят от желаний, даже страстей отдельных существ, разобраться в которых я не смог, хотя тщательно их изучал. Даже простейшие чувства я определял наугад. Мне ни разу не удалось отличить окраску гнева от окраски дружелюбия, что было бы первым открытием такого рода.

Я говорил об их страстях. А еще раньше упомянул о том, что некоторые ксипехузы склонны подолгу проводить время с одними особями и не обращать внимания на других. Я могу теперь назвать это чувство дружбой. Есть у них и ненависть. Если один ксипехуз ненавидит другого, то второй обычно отвечает ему тем же. Когда они раздражены, то приходят в ярость и сталкиваются между собой, словно нападая на крупное животное или человека. Именно эти схватки убедили меня в том, что они — существа смертные, хотя раньше я был склонен думать иначе. Я два или три раза видел, как погибали ксипехузы: они падали, сжимались и окаменевали. Я сохранил несколько этих странных трупов; может быть, позднее благодаря им раскроют тайну ксипехузов. Это неправильной формы желтоватые кристаллы, пронизанные голубоватыми нитями[3].

Узнав, что ксипехузы не бессмертны, я должен был подумать о том, как с ними бороться и как их победить. Об этом я и расскажу ниже.

Ксипехузов легко заметить в чаще, даже если они прячутся за толстыми деревьями, — их выдает светящийся ореол, — и я, полагаясь на своего быстрого жеребца, часто забирался далеко в глубь леса. Я попытался выяснить, строят ли они себе жилища, но мне это не удалось. Они не передвигают камней, не притрагиваются к растениям и не выделывают никаких видимых и осязаемых предметов. Поэтому у них нет оружия в нашем понимании. Они не могут убивать на расстоянии: любое животное, избегнувшее непосредственного соприкосновения с ними, всегда может спастись бегством, чему я неоднократно был свидетелем.

Уже люди злосчастного племени пжеху заметили, что ксипехузы перестают быть опасными за какой-то определенной чертой, которую никогда не пересекают. Но черта эта охватывает все больше и больше земель из года в год, из месяца в месяц. Я должен был найти причину этому явлению. Теперь я наконец знаю: причина этого явления — в постоянном увеличении количества ксипехузов. Закон таков: граница их владений расширяется, как только ксипехузов становится больше, но пока их число остается неизменным, ни один из них не может выйти за существующие пределы обиталища; такова природа их расы. Поэтому один ксипехуз больше зависит от всех остальных, чем человек или животное от себе подобных. Позже мы увидели, как сужались границы владений ксипехузов по мере их уничтожения.

О появлении на свет новых ксипехузов я узнал очень немного, но и это немногое кажется мне очень важным. Они рождаются четыре раза в год, накануне равноденствий и солнцестояний, и только в совершенно безоблачные ночи. Сначала ксипехузы собираются по трое, а потом образуют одну тесную массу в форме сильно вытянутого эллипса. Они остаются в таком положении всю ночь и все утро, пока солнце не достигнет зенита. Потом они расходятся в стороны, и тогда становятся видимыми громадные, парообразные существа.

Постепенно они уменьшаются, становятся как бы плотнее и к концу десятого дня превращаются в янтарные конусы, значительно более крупные, чем взрослые особи. Через два месяца и несколько дней они достигают вершины своего развития, суживаясь до размеров остальных. К этому времени они уже полностью походят на своих собратьев и могут менять цвет и форму в зависимости от времени дня или по собственному желанию. Несколько дней спустя границы владений ксипехузов расширяются.

Когда приближался этот опасный момент, я подстегивал моего славного Куата и разбивал лагерь подальше от леса.

Трудно сказать, есть ли у ксипехузов органы чувств. Но что-то их наверняка заменяет. Они легко различают издалека животное или человека; отсюда следует, что их органы наблюдения, пожалуй, даже лучше наших глаз. Я ни разу не замечал, чтобы они путали растение с животными, даже когда игра света между ветвей, окраска или положение предмета вводили в заблуждение меня самого. Они очень хорошо ощущают размеры; когда нужно сжечь птицу, с этим легко справляется один ксипехуз, но когда попадается более крупное животное, вокруг него собирается десять, двенадцать или пятнадцать ксипехузов — ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы испепелить труп.

Способ их нападения на людей говорит о том, что у них помимо чувства есть и разум, в чем-то схожий с разумом человека, ибо ксипехузы почти не трогают женщин и детей, однако безжалостно уничтожают воинов.

Теперь самое важное: есть ли у них язык? Без малейшего колебания я отвечаю: «Да, есть». И состоит он из знаков, из которых я кое-что смог расшифровать. Если какой-нибудь ксипехуз желает поговорить с другим, он направляет лучи своей звезды на товарища, и тот сразу их ощущает. Если спрашиваемый в это время двигается, он замирает на месте и ждет. Говорящий быстро чертит лучом своей звезды на собеседнике — с любой стороны — короткие световые рисунки, которые светятся какое-то время, а потом тускнеют. После короткой паузы следует ответ. Замыслив нападение или засаду, ксипехузы всегда использовали такой рисунок:

Когда речь шла обо мне (а это случалось часто, ибо ксипехузы прилагали немало усилий, пытаясь уничтожить моего славного Куата и меня), они обменивались таким знаком:

И его всегда сопровождал первый знак:

Обычным знаком призыва был такой рисунок:

На него всегда отзывался тот, кому он был послан. Когда ксипехузы хотели собраться вместе, я наблюдал рисунок, в котором слились очертания всех трех форм, которые они могут принимать:

Ксипехузы обмениваются и более сложными знаками, не относящимися к действиям, похожим на человеческие: смысла их я так и не понял. У меня нет сомнений в том, что они способны мыслить отвлеченно, как и люди, ибо они могут часами стоять и переговариваться друг с другом, явно обмениваясь мыслями.

Моя долгая жизнь вблизи ксипехузов помогла мне, несмотря на их постоянные перевоплощения, узнать некоторых из них поближе, подметить их особенности и даже что-то вроде разницы в характерах. Надо сказать, что уловить различия между ними может лишь упорный и зоркий наблюдатель. Я отличал молчаливых, которые никогда не рисовали слов, от неугомонных ораторов, писавших длинные речи, внимательных — от болтунов, перебивающих друг друга. Некоторые любили уединение, другие явно стремились к обществу себе подобных, жестокие постоянно преследовали животных и птиц, а добрые часто оставляли их в покое. Разве это не признак развитой жизни? Разве не столь же разнообразны поведение, ум и характеры людей?

Ксипехузы занимаются воспитанием молодых. Сколько раз случалось мне видеть, как старый ксипехуз, сидя среди множества юных, показывал им знаки, которые те воспроизводили один за другим. Если же они делали ошибки, он заставлял их начинать сызнова.

Обучение юных ксипехузов больше всего привлекало меня, занимая мои мысли в бессонные ночи. Я чувствовал, что именно эти уроки на заре жизни молодых могут приоткрыть завесу тайны — вдруг блеснет неожиданная мысль и выхватит из глубокого мрака какой-нибудь кусочек целого! Не отчаиваясь, я долгие годы исподтишка следил за такими уроками, пытаясь истолковать виденное. Не раз мне казалось, что я ухватил смутную суть природы ксипехузов, их сверхосязаемую сущность, но она так и осталась недоступной для моих скромных способностей. Я уже говорил, что долгое время считал ксипехузов бессмертными. Но мне довелось видеть, как они гибли в схватках друг с другом. Нужно было скорее найти уязвимое место ксипехузов и оружие против них, ибо, выйдя из леса Кзур на юг, север и запад, они двинулись по долинам к восходу солнца. Ксипехузы угрожали вскоре вытеснить человека с обжитых им земель.

Я вооружился пращой и, как только какой-нибудь ксипе-хуз оказывался неподалеку, целился и метал в него камень. Но хотя я попадал в них и даже в их звезду, все было тщетно. Они явно чувствовали себя в безопасности и даже никогда не увертывались от моих снарядов. После месяца бесплодных попыток мне пришлось признать, что праща пользы не принесет, и я ее оставил. Тогда я взял в руки лук. Ксипехузы испугались первых же стрел: они увертывались, стараясь не оказываться на расстоянии выстрела. Семь дней я пытался поразить хотя бы одного ксипехуза. На восьмой день несколько существ, видимо увлеченных охотой, пронеслись вблизи от меня, преследуя газель. Я выпустил несколько стрел, но безрезультатно: ксипехузы рассыпались в разные стороны, а я стал гоняться за ними, растрачивая свои боевые запасы. Но едва я выпустил последнюю стрелу, как они начали быстро окружать меня с трех сторон. Только невероятная скорость моего храброго Куата спасла мне жизнь.

После этого случая я исполнился веры и… сомнения. Целую неделю я провел в глубоких размышлениях: мои мысли занимала одна тайна, она отгоняла сон, заставляя меня страдать и радоваться одновременно. Почему ксипехузы так боялись моих стрел? Ведь многие попали в тех, кто охотился, но ни одного из них не поразили насмерть. Я знал, что мои противники умны, и не думал, что их охватывает ужас без особых причин. Нет, как раз все говорило за то, что в определенных условиях стрелы очень опасны для них. Но в каких условиях? Где их уязвимое место? И вдруг истина открылась: мне надо попасть в звезду! Целую минуту страстно и слепо я верил в это. А потом сомнения вновь овладели мною.

Разве я уже не поражал эту цель камнем? Почему же стрела должна быть счастливей?

Стояла глубокая ночь, над головой чернела неизмеримая бездна, в которой мерцали рассыпанные огни. А я думал, охватив голову руками, и думы мои были мрачнее ночи.

Где-то рычал лев, по равнине носились шакалы. Но вот неясный свет надежды вновь забрезжил в моей душе. Может быть, камень пращи больше звезды ксипехузов? А цель надо пронзить острием? Тогда их страх перед стрелой понятен…

Вега медленно вращалась вокруг полюса, близилась заря, и усталость на несколько часов замедлила бег моих мыслей.

И снова с луком в руках я преследовал ксипехузов в их собственных владениях, насколько позволяла осторожность. Но они избегали меня и держались в отдалении. О засаде я и не думал, ибо их способ наблюдения позволял им обнаруживать меня за любым укрытием.

К концу пятого дня одно событие опять показало мне, что ксипехузы уязвимы, но в то же время могут легко, как человек, приспосабливаться к новой обстановке. В тот вечер какой-то ксипехуз без всякого страха понесся прямо на меня. Я удивился, но остался на месте и с волнением в сердце приготовил лук. В рождающихся сумерках ксипехуз был подобен бирюзовой колонне. Вот он приблизился на расстояние выстрела. И я уже пустил стрелу, как вдруг он повернулся и спрятал свою звезду, продолжая надвигаться на меня. Я был так поражен, что едва успел подстегнуть Куата и уйти от опасного противника.

Этот простой маневр, которого раньше не применял ни один ксипехуз, подтвердил еще раз, что наши враги разнятся между собой умом и характером. Одновременно я убедился, что моя догадка об уязвимости звезды верна. Но тут же с огорчением подумал, сколь трудной, чтобы не сказать невыполнимой, станет моя задача, если эту тактику переймут все ксипехузы. Однако после всего, что я сделал ради выявления истины, подобное препятствие только подстегнуло меня, ибо я верил в изворотливость своего ума, способного справиться с любым затруднением.

6. Вторая часть книги Бакуна[4]

Я вернулся домой, Анакр, третий сын моей жены Тэпаи, был прославленным оружейником. Я приказал ему изготовить для меня лук невиданной мощи. Он взял твердую, как железо, ветвь дерева вахам и смастерил мне лук, который стрелял в четыре раза дальше, чем лук пастуха Занканна, сильнейшего лучника из тысячи племен. Ни один человек не смог бы натянуть этот лук. Но я придумал приспособление, которое сделал мне тот же Анакр. Теперь даже женщине стало под силу стрелять из громадного лука.

Я всегда был прекрасным копьеметателем и отменным стрелком из лука. Через несколько дней я настолько привык к оружию, сработанному моим сыном Анакром, что мог попасть в любую цель, даже если она была размером с муху и передвигалась со скоростью сокола.

После этого я вновь отправился в лес Кзур на своем пламенноглазом Куате и опять стал искать встречи с врагом человека. Чтобы усыпить осторожность ксипехузов, я выпускал множество стрел из обычного лука, когда кто-нибудь из них приближался к заветной черте, но стрелы каждый раз падали не долетая. Ксипехузы узнали дальность полета стрелы и на определенном расстоянии чувствовали себя в полной безопасности. Но все же по-прежнему опасались моего лука, никогда не останавливались и прятали от меня звезды, если им не служил защитой лес. Однако моя терпеливость поборола их опасения, и вот на шестое утро несколько ксипехузов расположились на отдых прямо напротив меня под большим каштаном, в трех полетах стрелы обычного лука.

Я тут же выпустил тучу бесполезных стрел. Ксипехузы понемногу успокоились, и их движения обрели плавность и непринужденность первых дней нашей встречи.

Решающий час пробил. Сердце мое сжалось, я почувствовал, как руки мои бессильно опускаются, и замер; ведь от одной стрелы зависело все наше будущее! Если она пролетит мимо цели, ксипехузы вряд ли предоставят мне возможность повторить выстрел и я не узнаю, способна ли рука человека нанести им смертельный удар. Я собрал всю свою волю. Дыхание мое успокоилось, руки и ноги вновь обрели гибкость и силу, а глаз — остроту. Я медленно поднял лук Анакра. Вдалеке, под сенью дерева застыл большой изумрудный конус, и его сверкающая звезда была повернута ко мне. Громадный лук согнулся, стрела со свистом рассекла воздух… и сраженный насмерть ксипехуз упал, сжался и окаменел. Яростный ликующий крик вырвался из моей груди. Я вскинул руки к небу и в экстазе вознес хвалу Единому. Значит, человеческое оружие могло поражать насмерть этих ужасных ксипехузов. Значит, люди могут надеяться на победу.

Уже без страха пел я гимн радости: ведь раньше я боялся за будущее человека, ибо высчитал во время бодрствовании под бегущими созвездиями и синим хрусталем неба, что через два века ксипехузам станет тесен наш обширный мир.

Но когда настала ночь, любимое время для размышлений, ликование сменилось печалью: почему люди и ксипехузы не могут жить рядом друг с другом, почему выживание одних зависит от непреложной гибели других?

7. Третья часть книги Бакуна

Жрецы, старейшины и вожди выслушали мой рассказ с радостью; гонцы донесли добрую весть до самых глухих уголков. Великий совет повелел всем воинам собраться на равнине Мехур-Азар в шестую луну 22 649 года, и пророки стали воспевать священную войну.

Прослышав о великом походе, явилось более ста тысяч захелалских воинов; на помощь нам пришли и другие племена — дзумы, сахры, халдеи. Кзур был окружен десятью рядами лучников, но их стрелы оказались бессильными против ксипехузов. Множество неосторожных воинов погибло, и несколько недель ужас царил среди людей… На третий день восьмой луны я объявил несметным людским толпам, что выйду один против ксипехузов, вооружившись только остро отточенным ножом, и развею сомнения людей, не поверивших моему рассказу. Но мои сыновья Лоум, Демжа и Анакр воспротивились, желая пойти вместо меня.

И сказал Лоум:

— Ты не можешь идти, ибо, если ты умрешь, все поверят в бессмертие ксипехузов и человеческая раса погибнет.

Демжа, Анакр и многие вожди присоединились к его речам, я счел их доводы разумными и остался. Тогда Лоум взял мой нож с рукояткой из рога и пересек границу смерти. Ксипехузы приблизились. Один из них, самый быстрый, коснулся было моего сына, но Лоум, ловкий, как леопард, отскочил, пропустил ксипехуза мимо себя, а затем прыгнул и вонзил острие ножа в звезду. И недвижные толпы увидели: ксипехуз упал, сжался и окаменел. Тысячеголосый крик вознесся к голубому небу, и вот уже Лоум пересек границу и возвратился к нам. Его славное имя вечно передавали из уст в уста.

8. Первая битва

Год 22 649-й, седьмой день восьмой луны.

На заре прозвучали рога; тяжелые молоты опустились на бронзовые гонги, призывая к битве. Жрецы принесли в жертву сто черных буйволов и двести жеребцов. Мои сыновья молились Единому вместе со мной. Солнце разлилось по небу красной зарей, вожди проскакали перед войском, вдохновляя его на битву. Сотни тысяч бойцов издали воинственный клич, стремительно разнесшийся по рядам.

Племя наззум первым встретилось с врагом, и схватка их была ужасной. Вначале неумелые и бессильные против таинственного оружия ксипехузов, воины вскоре познали искусство застигать их врасплох и уничтожать. Тогда все — захелалы, дзумы, сахры, халдеи, ксизоастры, пжарванны — затопили равнину и лес, с ревом, подобным гулу океанского прибоя, окружая безмолвных врагов.

Все смешалось в смертельной схватке; только гонцы беспрерывно сообщали жрецам о гибели сотен людей и о том, как живые мстят за погибших. В этот жаркий час битвы мой быстроногий сын Сурдар, посланный Лоумом, донес мне, что убийство каждого ксипехуза стоило жизни двенадцати нашим. Тяжко стало у меня на душе, сердце мое сжалось и лишь губы шептали: «Да будет так, если это угодно Единому!»

Нас было сто сорок тысяч, ксипехузов — около четырех тысяч, и я сосчитал, что более трети войска погибнет, однако земля останется за человеком. Но что произойдет, если не хватит наших сил?

— Разве это победа? — с печалью шептал я.

Пока я размышлял об этом, шум битвы приближался, и вот из леса выскочили наши воины; испуская отчаянные крики, они со всех ног бежали к границе спасения. Затем из-за деревьев показались ксипехузы — и не поодиночке, как утром, а группами. Они соединились в круги по двадцать, спрятали свои звезды и стали неуязвимыми. Теперь, без страха налетая на наших обессилевших воинов, ксипехузы убивали их сотнями. Это был разгром. Даже самые отважные помышляли лишь о бегстве. Однако я, несмотря на терзавшую душу горечь, терпеливо наблюдал за роковым ходом битвы, надеясь отыскать способ, как обратить поражение в победу. Ибо часто яд, умело употребленный, становится противоядием. И моя вера была вознаграждена. Я заметил, что там, где людей было значительно больше, чем ксипехузов, количество убитых людей быстро уменьшалось: удары врага достигали цели все реже и реже, многие из упавших вновь поднимались с земли после краткого беспамятства, а самые крепкие оставались на ногах даже после многих прикосновений. То же происходило и в других местах побоища, и я заключил, что ксипехузы уставали и их поражающая сила ослабевала.

Наблюдая за халдеями, я подметил еще одну странность. Враг со всех сторон окружил несчастных. Они потеряли веру в свои короткие ножи и, вырвав из земли небольшие деревца, стали пробиваться вперед, действуя ими как палицами. К моему великому изумлению, их попытка увенчалась успехом. Я видел, как десятки ксипехузов под ударами теряли равновесие. Почти половина халдеев вырвалась из окружения. Но — странное дело — те, кто сражался бронзовым оружием, в основном вожди, погибали, едва дотронувшись до противника. Дубинки не причинили особого вреда ксипеху-зам, ибо упавшие быстро приняли прежнее положение и снова бросились вдогонку за воинами. Мне стало ясно, что эти наблюдении очень помогут нам в грядущих битвах. А пока разгром продолжался. Земля дрожала под ногами побежденных. К вечеру в границах ксипехузских владений остались лишь убитые да несколько сот живых, вскарабкавшихся на деревья. Смерть их была ужасной: ксипехузы сожгли воинов живьем, направив тысячи огней на укрывшихся в ветвях. И их страшные крики еще долго звучали под небесным сводом.

9. Выбор

Наутро мы пересчитали живых. Почти девять тысяч наших воинов погибли; ксипехузов было убито лишь шестьсот. Каждый поверженный враг унес в могилу пятнадцать человеческих жизней. Смятение воцарилось в сердцах, многие выступили против вождей, требуя прекратить сражение. Тогда, невзирая на крики и ропот, я вышел к воинам и начал упрекать их за малодушие. Я спросил их, что лучше — гибель всех или только части. Я доказал им, что через десять лет Неведомые захватят страну захелалов, а через двадцать придет черед халдеев, сахров, пжарваннов и ксизоастров. Я пробудил в них голос совести и сказал, что шестая часть земель, захваченных Неведомыми, уже вернулась к человеку, а враг отброшен в лес. И, наконец, я поделился с ними своими наблюдениями, сообщив, что ксипехузы устают во время битвы и их легко опрокинуть деревянной дубиной и открыть доступ к их звездам.

Великая тишина воцарилась над равниной, и надежда вернулась в сердца воинов, внимавших моим словам. Чтобы укрепить их дух, я также сказал им, что придумал деревянные приспособления для нападения и защиты. Воинов охватило воодушевление, они славили мое имя, а вожди решили поставить меня во главе войска.

10. Замена Сооружения

На следующий день я велел срубить множество деревьев и показал, как мастерить легкие защитные приспособления — решетки, состоящие из двух частей: внешней, длиной шесть локтей, а шириной два, и внутренней, шириной один локоть, а длиной пять. Каждое приспособление защищало шесть человек (двое несли его, у двоих в руках были деревянные тупые копья, а последние два воина держали наизготовку деревянные копья с острыми металлическими наконечниками и луки со стрелами). Теперь воинам стало удобнее, они могли передвигаться по лесу, не опасаясь внезапных нападений ксипехузов. Когда противник приближался, воины с тупыми копьями должны были напасть на него и опрокинуть, открыв звезду, а лучники-копьеносцы — немедля поразить цель копьем или стрелой, смотря по обстоятельствам. Рост ксипехузов едва превышал полтора локтя, и я велел сделать решетки так, чтобы их внешняя часть оказалась во время ходьбы на высоте локтя с четвертью над землей: для этого связующие планки были слегка наклонены. Решетки хорошо защищали от внезапного нападения: ксипехузы двигались только в вертикальном положении и не умели преодолевать неожиданных препятствий. Конечно, ксипехузы могли поджечь решетки — я это предвидел, — но для этого им пришлось бы приоткрыть свои звезды в пределах полета стрелы. К тому же решетки загорались не сразу, и при быстром передвижении чаще всего можно было избежать опасности.

11. Вторая битва

Год 22 649-й, одиннадцатый день восьмой луны.

В этот день произошла вторая битва с ксипехузами. Вожди избрали меня верховным военачальником. Я разделил людей на три войска. Чуть раньше восхода солнца я бросил на Кзур первое — сорок тысяч воинов, защищенных решетками. На этот раз столкновение двух миров было не столь беспорядочным. Племена, разделенные на небольшие группы, стройными рядами вошли в лес, и сражение началось.

Сначала люди воспользовались преимуществами новой тактики, и в первый же час более ста Неведомых расстались с жизнью, а мы потеряли человек десять, ибо ксипехузы были обескуражены. Но они быстро оправились от замешательства и принялись поджигать решетки. В четвертом часу битвы ксипехузы применили более опасный маневр: тесно прижавшись друг к другу, они разгонялись и с лету ударяли по решетке, опрокидывая ее вместе с воинами. Так погибло великое множество людей. Враг снова стал одерживать верх, и отчаяние охватило многих воинов. В пятом часу сражения захелалские племена джох и кемар, а также часть ксизоастров и сахров начали отступать. Чтобы избежать разгрома, я послал к сражающимся с вестью о подкреплении гонцов, защищенных решетками. А сам стал готовить второе войско. Свежим воинам я дал другие наставления: держаться поближе друг к другу и построиться в тесные каре, когда покажутся большие скопления ксипехузов, но ни на минуту не прекращать наступления.

Потом я подал сигнал к битве и вскоре с радостью увидел, что союз племен снова стал побеждать. К середине дня мы потеряли около двух тысяч человек, а ксипехузы — триста существ. И мы снова поверили в победу. Все же к четырнадцатому часу побоища враг опять начал одолевать, ибо число убитых с нашей стороны выросло до четырех тысяч, а ксипехузов погибло только пятьсот. Тогда я бросил в бой третье войско. Битва достигла величайшей напряженности, воинский пыл возрастал от минуты к минуте, но солнце уже опускалось за край земли. Ксипехузы начали наступление на севере Кзура, преследуя там дзумов и пжарваннов; отступление этих племен внушало мне тревогу. Зная, что ночь благоприятствует противнику, я все же протрубил сигнал к окончанию сражения. Наши войска покидали поле битвы в полном порядке. Большую часть ночи мы праздновали успех: воины уничтожили восемьсот ксипехузов, и владения их сократились до двух третей Кзура. Правда, в лесу осталось семь тысяч наших соплеменников, но по сравнению с первым сражением наши потери были не столь уж велики. Я обрел уверенность в победе и замыслил план решающей битвы с ксипехузами: их осталось в живых две тысячи шестьсот.

12. Уничтожение

Год 22 649-й, пятнадцатый день восьмой луны.

Когда красная звезда взошла над холмами, воины были уже построены перед Кзуром и готовы к битве.

Преисполненный надежды на победу, я напутствовал вождей. Протрубил рог, тяжелые молоты звучно ударили в бронзу, и первое войско вступило в лес. Только треть решеток была сделана по старому образцу, остальные были крепче, больше и вмещали двенадцать человек вместо шести. Такую решетку труднее поджечь или опрокинуть.

Первые часы битвы оказались счастливыми для нас: к исходу третьего часа мы уничтожили четыреста ксипехузов, потеряв всего две тысячи воинов. Вдохновленный столь радостными вестями, я бросил в бой второе войско. Обе стороны ожесточились, ибо нас опьянял успех, а противник отстаивал свою жизнь и владения. С четвертого по восьмой час битвы мы отдали не менее десяти тысяч жизней, но ксипехузы заплатили за них тысячью своих, и теперь в глубине Кзура их укрывалось чуть более тысячи. Мои последние сомнения в исходе сражения рассеялись; я понял, что человек останется властителем мира. Однако в десятом часу битвы наше победное настроение было омрачено. Ксипехузы начали появляться только огромными скоплениями и лишь на полянах. Они прятали звезды, а опрокинуть их было почти невозможно. Разгоряченные битвой воины без страха бросились на них. Тогда часть ксипехузов быстро отделилась от остальных, сбила с ног и уничтожила отважных.

Так погибла тысяча человек, а враг особенных потерь не понес. Увидев это, пжарванны закричали, что все кончено; паника охватила воинов, и они обратились в бегство. Многие побросали решетки, чтобы быстрее бежать, и поплатились за это жизнью. Сотня ксипехузов, бросившаяся в погоню, убила более двух тысяч пжарваннов и захелалов.

Страх проник в души людей. Когда гонцы принесли мне эту горькую весть, я понял, что день будет проигран, если мне не удастся вернуть завоеванные позиции удачным маневром. Я тут же отдал приказ о наступлении вождям третьего войска и объявил, что сам поведу его. Я быстро направил свежие силы навстречу бегущим.

Вскоре мы оказались лицом к лицу с ксипехузами. Ослепленные яростью, они не успели перестроиться, и мы окружили их: немногим удалось спастись.

Наш успех возродил мужество в сердцах воинов. И я изменил план битвы, приказав отсекать от главных сил по нескольку ксипехузов, окружать и уничтожать их. Ксипехузы сообразили, что наш способ борьбы губителен для них, и снова стали нападать небольшими скоплениями. Битва двух миров, из которых один мог существовать, лишь уничтожив другой, разгорелась с новой силой. Но всякое сомнение в ее исходе исчезло даже у самых малодушных. К четырнадцатому часу против ста тысяч человек сражалось едва ли пятьсот ксипехузов. И эта жалкая кучка врагов могла передвигаться только в границах шестой части Кзура, что облегчало нам борьбу с ними.

Однако когда сквозь листву деревьев просочился кровавый отсвет сумерек, я, опасаясь засад, прекратил битву. Победа наполнила наши сердца ликованием; вожди предложили мне стать царем всех народов. Я отказался и посоветовал им никогда не вверять судьбы многих людей в руки одного слабого создания, а поклоняться Единому, взяв в земные вожди Мудрость.

13. Последняя часть книги Бакуна

Земля принадлежит людям. За два дня мы полностью уничтожили ксипехузов; мы не оставили ничего — ни дерева, ни кустика, ни травинки там, где скрывались двести последних. С помощью моих сыновей Лоума, Азаха и Симхо высечен на гранитных плитах рассказ о случившемся, чтобы не остались в неведении грядущие поколения.

И вот я снова один на окраине Кзура. Ночь светла. Половина медной Луны висит на западе. Под звездами ревут львы. Между ивами медленно струится река; ее вечный голос шепчет о преходящем времени, о печали смертных. Я обхватил голову руками, сердце мое ноет. Ибо теперь, когда ксипехузы погибли, моя душа скорбит о них и я вопрошаю Единого, почему безжалостной Судьбе было угодно оборвать цветущую жизнь!

Жозеф Анри Рони-старшийНеведомый мир(перевод Г. Весниной)

1

От некогда многочисленного фермерского рода из Геддерланда остались только мои родители да мы с сестрой. За многие годы поместье сократилось до нескольких акров унылой вересковой пустоши и болота с растущими по его периметру изуродованными ветром соснами. В скрипучем старом доме годились для обитания только несколько комнат, а дворовые постройки настолько обветшали, что грозили рассыпаться под напором стихии, как карточные домики.

Я решил описать все, что случилось со мной, поскольку в моей унылой жизни произошло одно событие, резко изменившее мою судьбу. Дело в том, что я встретил человека, который не отмахнулся от моих "фантазий", как это делали другие, а смог не только поверить в них, но и дать объяснение всему, что видел и чувствовал я. Если бы не он, не знаю, как сложилась бы моя жизнь, так как к тому времени я уже с трудом переносил положение изгоя.

Если бы я отдавал себе отчет в происходившем, то с первых же минут жизни понял бы свою исключительность. Дело в том, что я появился на свет хотя вроде бы и нормальным малышом, но почему-то с фиолетовым оттенком кожи. Но не только это отличало меня от других. Позже я обязательно коснусь своих странных качеств, но всему свое время.

Я рос хилым, плаксивым и неулыбчивым ребенком, и это очень беспокоило родителей, однако врач из Звартендама заявил, что диета и массаж со временем сделают из меня человека, если я все-таки попробую остаться на этом свете. Я же тем временем продолжал медленно угасать, и родители смирились с тем, что в один прекрасный день я покину бренный мир. Как я теперь догадываюсь, отца это устроило бы больше всего: ему, добропорядочному голландцу, не пристало иметь столь необычного на вид отпрыска. Мать же всем сердцем прикипела к своему неудачному детищу, мечтая лишь о том, как бы поставить его на ноги.

И в этом ей помог непредвиденный случай, последствия которого еще долго обсуждались соседями, пристально следившими за необычным мальчиком.

А произошло вот что. К огорчению матери наша служанка неожиданно вышла замуж и покинула дом. Ее заменила уроженка Фрисландии, девушка работящая, честная и здоровая, но, как оказалось, любительница крепкого темного пива. В ее обязанности — кроме прочих забот — входил и уход за мной. Я, молчаливый и слабый, не особенно утруждал ее работой, и она искренне привязалась к своему подопечному. Тронутая моим болезненным видом, девушка решила во что бы то ни стало выходить меня, используя для этой цели панацею от всех хворей — свое любимое пиво.

Подобное "лечение" пришлось мне по вкусу, и вскоре я действительно поздоровел, хотя и пристрастился с тех пор к крепким напиткам. Девушку невероятно веселило недоумение родителей и врача по поводу перемен в моем состоянии, и это простодушное создание невольно выдало нашу общую тайну, вызвав на свою голову неизбежную кару: фрисландке запретили даже близко подходить ко мне.

Мое здоровье вновь стало стремительно ухудшаться, и мать, махнув рукой на угрозу алкоголизма, стала поить меня пивными дрожжами, полагая, что, окрепнув, я смогу избавиться от этого пристрастия.

Результат сказался немедленно: ко мне вновь вернулись силы и жизнерадостность. Отца же подобные перемены не радовали — он предвидел, что доброхоты-соседи теперь примутся перемывать ему кости за то, что он вырастил пьяницу и хулигана. Врач покинул наш дом в негодовании: лечение алкоголем не вязалось с его представлением о здоровье, на страже которого он стоял много лет. Прописав мне по ложке кагора перед едой, он, как говорится, "умыл руки", не заботясь более о своем неудачном пациенте.

Вскоре мой организм выдал еще одну странность: глаза, до сих пор совершенно нормальные, начали покрываться пленкой, напоминавшей бельма. Офтальмолог, которому меня немедленно показали, посчитал, что я вскоре ослепну, но при этом имел мужество признаться в полной некомпетентности в подобном вопросе: в своей практике он до сих пор не сталкивался с таким случаем. Врач и в самом деле ошибся. Хотя по виду казалось, что я болен катарактой, зрение не утратило своей остроты. Более того, глаза приобрели некоторые новые свойства: в частности, я мог, не моргая, смотреть на солнце, словно повелитель горных вершин, орел. Мне минуло три года. К тому времени окружающие смирились с мыслью, что в доме их соседей растет уродец с фиолетовой кожей и страшными пустыми глазами. К этому добавилась еще и быстрая невнятная речь. Более добрый взгляд увидел бы во мне обыкновенного ребенка — в меру ловкого и подвижного, достаточно смышленого, без физических недостатков в виде, например, горба или искривленных ног. Но, к несчастью, меня любили лишь двое — мать и вновь допущенная ко мне фрисландка. Остальные — за неимением других развлечений — приходили взглянуть на меня, как на некое диковинное животное, а отец всячески избегал сына, словно чумного.

По-видимому, он надеялся, что со временем мои отличия от других как-то сгладятся, исчезнут, но этого не случилось: с годами я становился все более странным. Несмотря на то что в мой рацион входило исключительно пиво — лишь просьбы матери заставляли меня отведать что-нибудь из фруктов или овощей — я оставался невероятно худым. Скорее всего, вся "пивная" энергия тратилась на быстрый рост тела и все возраставшую подвижность. Мне очень нравилось плавать, и мать не беспокоилась из-за этого, увидев как-то, что вода выталкивает меня словно пробку. Я совершенно не мог поднимать даже незначительную тяжесть, но зато отличался необычайной проворностью. В стремительности бега я вряд ли уступал быстроногим косулям. Как и они, я мог легко преодолевать канавы и заборы, делать высокие прыжки, запрыгивая, например, на крышу нашего дома, и, в дополнение к этому, быстро взбираться на любые деревья.

И хотя эти особенности, недоступные большинству сверстников, отдаляли их от меня, заставляя относиться ко мне как к странному чужаку, для всех я все же оставался человеком — пусть и далеко несимпатичным.

Конечно, меня нельзя было назвать уродом, как тех, кто рождался с заячьей губой или волчьей пастью, с огромной головой или укороченным туловищем, с телом, покрытом шерстью или с хвостом, с изуродованными руками или вовсе без них, а то и без ног. Мою кожу можно было принять за загорелую: я видел изображения негров с лиловой кожей. Незнакомого человека с первого взгляда ужасали мои глаза, но когда люди убеждались, что я не слепой, они переставали замечать и эту особенность. А мое пристрастие к пиву среди сельских жителей считалось не пороком, а, скорее, лишним подтверждением их убежденности в полезности этого напитка. В конце концов, этот недостаток мог оказаться наследственным — весьма вероятно, что в нашем роду когда-то встречались и алкоголики. Даже невнятность и быстроту говора можно было бы рассматривать как проявление детскости: в шесть лет редкий ребенок обладает правильной речью без пришепетывания или ошибок в произношении букв.

Но существовало нечто, делавшее меня и в самом деле совершенно непохожим ни на кого. Даже мать не подозревала о том, как сильно мое зрение отличается от зрения остальных. И дело вовсе не в закрытых пленкой зрачках…

Прежде всего это касалось восприятия цвета. Привычные всем составляющие спектра — красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой — казались мне лишь различными оттенками серого: от светло-серого до почти черного. Зато синий и особенно фиолетовый воспринимались как целая палитра богатейших переливов цвета — до двадцати разновидностей тона. В качестве пояснения могу сказать, что соседние цвета отличались друг от друга примерно так же, как для обычного глаза желтый отличается от зеленого. В моем понимании термин "прозрачность" тоже не совпадал с общепринятым. Стекло, например, я воспринимаю как нечто густоокрашенное и от этого почти непрозрачное. Вода также имеет цвет, но менее насыщенный, что не так мешает взгляду проникать сквозь ее толщу. Это относится и к прозрачным — в общем понимании слова — кристаллам: чем интенсивнее цвет, тем хуже я через них вижу. Но зато многие предметы, непроницаемые для человеческого глаза, для меня как бы не существуют: большинство из них воспринимаются мной как прозрачные или полупрозрачные. К ним относятся любого вида дерево, будь то бревно или живой куст, железо или сталь, земля, камни, листва, травы и цветы. Правда, это свойство моего зрения исчезает, если толщина предмета превышает пару ярдов.

Удивительно, но для меня золото, платина или ртуть — это черные непрозрачные монолиты; лед на озерах, снежный покров или фарфор имеют темно-серый оттенок; даже воздух обладает цветом. Ни грозовые тучи, ни облака не в силах заслонить от меня солнце, луну и звезды. При этом я отчетливо различаю даже почти невидимые облачка или легкие завитки пара. Никто не замечал необычности зрения странного мальчика, считая некоторую путаницу в цвете детским недомыслием, а то и признаками дальтонизма: что еще может быть при таких-то глазах! Кроме того, я старательно запоминал, что говорили о цвете предметов окружающие, и цепкая память намертво увязывала форму и названное слово. Трудности возникали только при виде незнакомых объектов — но тогда я предпочитал отмолчаться.

Как ни странно, меня не тяготило подобное несоответствие восприятия цвета. Если вы подумали, что я видел мир лишь в серой гамме, но вы заблуждаетесь. Серый эффект производят лишь чистые тона спектра, но в природе нельзя найти чистый тон — он всегда смешан с другими. В результате там, где люди продолжали считать, что один предмет того же цвета, что и другой, я видел коренные отличия в их окраске. Но, конечно, воспринимаемая мной цветовая гамма абсолютно не соответствовала общепринятой.

2

Но и это еще далеко не все! В конце концов, моя способность бестрепетно смотреть на солнце, проникать взглядом сквозь стены домов, любоваться звездами даже в грозовую ночь, видеть мир в недоступном для всех цвете — это, безусловно, странно, но и только. Однако то, что я смог увидеть иную жизнь, существующую параллельно нам и независимо от нас, это, конечно, настоящее чудо! Я обнаружил на нашей планете некий живой мир, о котором никто до сих пор и не подозревал, иначе хотя бы какие-нибудь сведения достигли любопытных ушей все впитывавшего в себя ребенка. Своими так неприятно выглядевшими глазами слепца я увидел неизвестную доселе форму жизни, живое сообщество, представители которого своим строением, внешним видом, способом существования и появления на свет не похожи ни на одно известное нам живое существо. Уже с первых наблюдений за этими созданиями я понял, что они тоже ничего не ведают о нас — мы для них прозрачная субстанция. Но тем не менее их сообщество подвержено нашему влиянию точно так же, как и мы зависим от них.

Все переплетено в общую паутину существования, и, ничего не зная друг о друге, мы в своем бесконечном развитии — неразделимы. Таинственные создания живут везде — в воде, в воздухе, в лесах и полях. Они составляют фауну планеты и, подобно зримой фауне, изменяют среду обитания, воздействуя на нее иными способами, но не менее мощно, чем человек, привыкший считать себя венцом творения. Именно этот мир посчастливилось увидеть мне — единственному среди живых существ, населяющих Землю. И еще большее счастье состоит в том, что вот уже в течение пяти лет я могу изучать недоступную другим жизнь после того, как никем не понятый ребенок-изгой прикоснулся в детстве к великой тайне живой природы.

3

Мои детские воспоминания прочно связаны с этими загадочными существами. Они мне казались столь же обычными, как прыгавшие по болотным кочкам лягушки, и лишь позже я стал понимать, что никто, кроме меня, их не видит. Я не стал рассказывать о них даже девушке из Фрисландии — и не потому, что хотел сохранить тайну: просто разборчивая речь давалась мне с невероятным трудом. К шести годам я уже сумел отделить эти странные создания от привычного людям окружения, но подчас принимал за них лучи света, лужи после недавнего ливня и прозрачные облачка. Такие ошибки случались из-за того, что я не мог потрогать странных земных обитателей, не ощущал их прикосновений. Они протекали сквозь меня, по-видимому, даже не замечая этого, иногда останавливаясь перед преградами, которых не видел я. Они казались мне контурами, произвольно нарисованными на бумаге — такие же многообразные по форме и столь же плоские. Более подробно я опишу их несколько позднее, а пока что стану излагать последовательное течение событий, чтобы создать возможно более полную картину моих прежних ощущений. К восьми годам я уже твердо знал, что эти создания не являются плодом моего воображения или призрачной игрой светотени, а реально существуют подле нас. Мне страстно захотелось поделиться с кем-нибудь своим открытием, но кто бы понял меня, если я не смог довести даже до сведения матери то, что могу видеть сквозь стены. И, пожалуй, именно в этом возрасте я остро ощутил, что между мной и другими людьми существует почти непреодолимый барьер.

Первыми дали мне это почувствовать сверстники. Дети не умеют скрывать свои чувства, и их острая неприязнь проявлялась в злобных каверзах, которые они постоянно устраивали мне. Я уцелел в этой неравной схватке гонимого одиночки и толпы только благодаря невероятному проворству ног, стремительно уносивших меня на безопасное расстояние от оголтелых преследователей. Кроме того, не оставляя обидчиков без расплаты за издевательства, я неожиданно подкрадывался и наносил быстрые, точные удары, мгновенно оказываясь вне зоны возмездия. В результате мучители оставили меня в покое. За мной закрепилась репутация ненормального — этакого местного придурка, которого рекомендовалось обходить стороной. Я оказался в полной изоляции и, безмерно страдая от этого, озлобился душой и превратился в угрюмого волка-одиночку. Только любовь матери скрашивала унылое прозябание отверженного людьми ребенка, но занятая делами разваливавшейся фермы, она не могла отогреть его каменеющее сердце.

4

Время шло, и вот мне уже десять лет. Я решил привести здесь небольшую зарисовку той поры, чтобы проиллюстрировать сложившееся у меня представление о мире.

День в фермерском доме начинался рано. На залитой солнечным светом кухне собралась вся наша семья и нанятые отцом работники. Завтрак простой, но сытный. Однако я не притронулся к нему, и мне подали сваренное вкрутую яйцо и стакан пива. Мать внимательно проследила за тем, чтобы я поел, а отец сделал какое-то замечание и что-то спросил.

Я не запомнил, о чем шла речь, но отчетливо помню, как старался внятно ответить ему. По-видимому, это у меня не получилось, потому что отец с сожалением пожал плечами и огорченно проговорил:

— Карл никогда не научится говорить!

Этот инцидент не вызвал за столом ни сочувствия, ни любопытства: все уже привыкли к обитавшему в доме Ундеретов маленькому чудовищу. Помнится, это порадовало меня, а улыбка двухлетней сестренки сделала это утро и вовсе лучезарным. Когда отец с работниками ушли в поле, мать занялась хозяйством, а нянька — малышкой, я отправился на луг, где паслись наши животные. Они вызывали у меня трепетный интерес и симпатию — эти теплые и ласковые существа, среди которых я подчас искал утешения от несправедливостей мира.

Но и иной мир чрезвычайно привлекал меня. Вместе с огорчением из-за того, что мне никто не поверил бы, даже сумей я рассказать о нем, меня охватывало и чувство гордости: ведь только я один владел недоступным другим знанием. Вот и теперь я тотчас же увидел в траве несколько вытянутых фигур: плоские туманные многоугольники, колеблясь, двигались в разных направлениях. Еще в раннем детстве я назвал их "пластунами" — вероятно, из-за того, что они всегда распластывались по поверхности земли исчезающе тонким слоем. Тех же, кто обитал в воздухе, я назвал "летунами", и в дальнейшем изложении стану использовать эти детские ненаучные имена. Тела пластунов окрашены в светло-серый цвет и обладают четко обозначенным контуром, формы которого имеют бесчисленные варианты. Но всех этих существ объединяет одна особенность — их тела пронизаны сверкающими линиями, имеющими для них, насколько я понял, жизненно важное значение. Линии образуют затейливые переплетения, сходясь в едином центре, а порой и в двух, и устремляясь к ограничивающему тело периметру. На всем протяжении они постоянно меняют цвет и яркость — от ослепительной в месте пересечения, до еле видимой у края. Эти светящиеся полосы строго индивидуальны — так же, как и форма тела, и приемы движения. При этом, если контур фигуры при движении практически не меняется, линии никогда не находятся в покое: они дрожат, мерцают, колеблются, а центры то сжимаются, то распухают.

По размерам пластуны тоже весьма разнообразны — от крошечных, не более комара, до гигантов, достигавших в длину не менее тридцати ярдов. Еще малышом я как-то увидел существо ярдов десяти в поперечнике: его вид так напугал меня, что я даже не рискнул проследить, куда оно отправилось. А однажды мне встретилось создание с широкими мощными линиями, сливавшимися в огромный — величиной с орлиное крыло — центр. Этот великан закрыл своим телом весь наш двор, и я, хотя и понимал, что не являюсь для него преградой, все же залез повыше и поджал ноги.

Живая материя или то, что когда-то было ею, не служит ползунам препятствием — они просто проходят сквозь него. При своем движении они никак не выделяют воду, продолжая скользить по ней, как будто под ними все та же земная твердь. Те предметы, которые пластуны расценивают как преграду, они преодолевают, перетекая их по поверхности, при этом совершенно не изменяя своих очертаний.

Наземные пластуны — не единственные неосязаемые существа: я уже упоминал так называемых летунов. Наблюдая их в воздухе, я поражался невероятной красотой этих созданий. В отличие от их наземных собратьев, плоские тела летунов словно бы излучают свет, а тончайшие многоцветные линии создают столь великолепные ажурные узоры, что по сравнению с ними самые прекрасные бабочки и птицы выглядят линялыми поделками неумехи-кустаря. Летуны не имеют привычных человеческому глазу крыльев — они перемещаются в воздухе частыми толчками, напоминая способом движения морских гребешков.

В то утро я направился к скошенному лугу, с которого недавно увезли высохшее сено. Там, на его ровной поверхности, я заметил двух сражавшихся пластунов. Подобное зрелище, хотя и нередкое между этими созданиями, всегда завораживало меня как некое подобие битвы гигантов. Чаще всего тот, кто ощущал себя более сильным, атаковал слабейшего, причем жертва не обязательно оказывалась мельче агрессора. Я застал тот момент в схватке, когда слабый пустился наутек; другой сразу же кинулся следом, а за ними — и я. Пластуны умеют очень быстро перемещаться, и от обычного человека эта парочка удрала бы в два счета, но я не собирался отставать. Вскоре преследователь догнал убегавшего, и сражение возобновилось. Они сшибались, отскакивали, хлестали друг друга углами многоугольников, и забавно было наблюдать, как к ушибленному месту стягивались светящиеся линии, заставляя пульсирующий центр посылать туда все новые порции колебаний. Борьба шла почти на равных, но снова тот, кто чувствовал себя более слабым, предпринял попытку скрыться. В мгновение ока противник чуть ли не в полете догнал его и подмял под себя: именно это, по-видимому, и являлось апофеозом сражения. Сквозь прозрачное тело победителя я увидел, как трепещут, постепенно тускнея, линии побежденного — и если бы все это сопровождалось еще и звуком, я наверняка расслышал бы удовлетворенное урчание существа, высасывавшего жизненные соки своей жертвы.

Через некоторое время ярко полыхавший победитель оставил незадачливого противника, и тот медленно пополз прочь, почти утратив свечение линий. Похоже, пластуны в этих сражениях отбирали друг у друга энергию, никогда не убивая того, кто оказывался побежденным.

Пока я рассматривал битву, подошло время отправиться на занятия. Я помчался домой, схватил сумку с книгами и вскоре оказался среди себе подобных. Этот переход — от необычного к рутине — лишний раз подчеркивал, как мало люди знают о той планете, на которой живут. Многие и многие поколения земных обитателей — людей и пластунов — веками, словно тени, проходят мимо друг друга, даже не отдавая себе в этом отчета.

Из того, что я уже рассказал о себе, можно сделать вывод, что я очень плохо учился. У меня отвратительный почерк, невнятная речь и чудовищная рассеянность. Да и как сосредоточиться на уроке, если перед глазами одна картина увлекательнее другой!

— Перестань считать ворон, Карл Ундерет! — постоянно одергивал меня учитель.

Он бы так не думал, если бы знал, какой мир скрывают от него собственные зоркие глаза, способные заметить любые нарушения учеником установленных правил поведения. Он наверняка даже гордился своим неукоснительным следованием закону, оставаясь, в сущности, недоумком и слепцом, за которого принимал этого самого Карла.

5

Вскоре моя жизнь стала почти невыносимой: я с ужасом вспоминаю период от двенадцати до восемнадцати лет. Когда мне исполнилось двенадцать, родители поместили меня в пансион для слаборазвитых детей. Там, с помощью специальных методик работы с глухонемыми и слабослышащими детьми, меня научили управлять собственной речью, и я мог теперь довольно внятно формулировать элементарные понятия. Это требовало с моей стороны невероятных усилий, и поэтому там, где была необходима более напряженная работа мысли, я вновь переходил к привычному стремительному словоизвержению, которое никто не воспринимал. С письменными дисциплинами дело обстояло еще хуже, чем с устными. Мои руки, ловкие от природы, склонные к мгновенному выполнению порученной работы, становились неуклюжими и тяжелыми, как только в пальцах оказывался карандаш. Особенно донимало меня чистописание, где требовалось филигранно выписывать каждую буковку. Я ужасно уставал от постоянного сдерживания присущего мне темпа, но если поддавался ему, то написанное уже никто не мог прочесть. За мной прочно закрепилась репутация дебила. Учителя покачивали головами, сочувственно разговаривая с моими родителями, и выражали им свое искреннее соболезнование: а чего вы, собственно, ожидали от своего столь странного отпрыска с такой кожей и такими глазами? Эти доверительные беседы так угнетающе действовали на моих родителей, что они решили забрать меня из пансиона. Когда я вновь водворился на ферме, отец неожиданно ласково как-то сказал мне, смущенно разводя руками:

— Мне очень жаль, сынок, что все так сложилось. Я старался, как мог, подготовить тебя к взрослой жизни, и не моя вина, что это не удалось. Прости, если можешь.

Его слова растрогали меня до слез. Как в раннем детстве, я прижался к нему и, обхватив руками, прошептал:

— Я совсем не такой, как все они думают.

Но в ответ он, не поняв ни слова, лишь погладил меня по голове. Я и в самом деле вовсе не являлся неучем и прекрасно понимал, что знаю гораздо больше, чем мои сверстники, да и не только они. Я очень много читал, "проглатывая" книгу за книгой из нашей сельской библиотеки, и моя цепкая память мгновенно усваивала прочитанное, давая пищу для размышлений. Но чем больше я узнавал об окружавшем меня мире, тем глубже становилась пропасть, разделявшая меня и остальное человечество. Хрупким мостиком между двумя сторонами провала оставалось лишь любящее сердце матери.

В отличие от отца, она, по-видимому, чувствовала, что я совсем не глупее своих сверстников, и добывала у соседей все новые и новые книги, стараясь занять мой быстро развивавшийся ум.

На ферме всегда очень много работы. Нашлось занятие и еще для одних рук — точнее, ног: меня определили пасти коров и овец. Эта работа как нельзя лучше устроила меня — она давала возможность тренировать тело, гоняясь за разбегавшимися животными, и время, чтобы тренировать мозг чтением и раздумьями о прочитанном. И, конечно, теперь я беспрепятственно созерцал иную жизнь — жизнь пластунов и летающих созданий. Так продолжалось до семнадцати лет.

Все это время я старался связать сведения, почерпнутые из книг, со своими наблюдениями, пытаясь представить себе подлинную картину Вселенной. Конечно, мои размышления и открытия стали возможными — и я это прекрасно понимал — из-за неповторимости моего организма. И тем более тяжело было сознавать, что я вынужден копить эти знания в своей душе, в то время как они — словно пары кипящей внутри парового котла воды — требовали выхода.

Постепенно я оказался у роковой черты. Не существует, вероятно, ничего более бесплодного, чем одинокие мечтания. Невероятно устав от собственной изолированности, я мог часами сидеть неподвижно, безучастный ко всему окружающему. Тайна существования двух параллельных миров больше не опьяняла меня, не наполняла душу энтузиазмом: зачем мне знать то, что умрет вместе со мной?

Теперь я больше всего задумывался о бессмысленности своего существования. Мысли о смерти — вот что чаще всего приходило на ум. Какое-то время назад я хотел изложить на бумаге все то, чему стал невольным свидетелем. Конечно, пастушество не располагало к совершенствованию искусства письма, однако я преодолел бы все трудности, если бы надеялся, что мои записки кто-то захочет прочесть. Но даже если предположить, что я сумею все записать, и некий доброхот прочтет этот опус, где гарантия, что он воспримет всерьез мои жалкие измышления и не окрестит их бредом безумца? Где тот мудрец, что согласился бы выслушать меня без иронии и предубеждения?

Не может быть, чтобы в этом огромном мире не нашелся хотя бы один человек — незаурядный и проницательный, способный понять меня, изучить мой феномен, извлечь мою великую тайну и поведать о ней людям! Но где он, этот человек? Могу ли я надеяться, что когда-нибудь встречу его?

Черная печаль окутала меня. Ей как нельзя больше подходила и погода: зарядили осенние дожди, мешая мне наблюдать за пластунами — да я больше и не хотел их видеть! Отчаяние в глазах матери говорило мне, до какого состояния дошел ее сын. Я невероятно исхудал и не обижался, когда при виде моей тощей фигуры деревенские мальчишки кричали:

— А вот и привидение тащится!

Чего же еще я мог ждать от них, если даже слабый ветерок раскачивал меня, как былинку — нечто совершенно невесомое, но имевшее, правда, высоту более двух ярдов.

Но, вероятно, и отчаянию когда-то приходит конец: его, скорее всего, поборола моя природная активность, не согласная с унынием ума. Как бы то ни было, в один прекрасный день меня вывела из апатии здравая мысль: к чему прозябать в бездействии, если можно попытаться самому отыскать кого-то, способного понять меня? Я не мог больше оставаться в неведении, прозябая в этом медвежьем углу, и задумал отправиться в город. С неожиданно проснувшимся здравомыслием и даже некоторой хитростью, я решил не огорошивать своих будущих слушателей описанием параллельного мира. В конце концов, ученых — естествоиспытателей и философов — могли бы заинтересовать и мои природные данные: необычные глаза, странный цвет кожи, стремительность движений. Разве я сам — не предмет для исследования?

Более тщательно обдумав план действий, я сообщил родителям о своих намерениях. Из моих невнятных объяснений они поняли, что я намерен показаться столичным врачам, и разрешили отправиться в Амстердам, но с условием, что непременно вернусь обратно, если не смогу договориться с ними. Вот так и случилось, что однажды рано утром я шагнул за порог отчего дома — навстречу новой жизни.

6

Расстояние от фермы до Амстердама — примерно семьдесят миль по прямой — я преодолел за два часа и оказался в столице около девяти часов. Изумленные свидетели моего пробега, довольно редкие прохожие на улицах поселков и городков, считали, по-видимому, что я пользовался каким-то новым видом транспорта — так быстро проскакивал я мимо них. Чтобы не сбиться с пути, я несколько раз останавливался, спрашивая дорогу в небольших лавочках, и каждый раз радовался тому, что природное чувство ориентации ни разу меня не подвело. Полагая, что мое появление в городе произведет сенсацию, я не рискнул сразу двинуться к центру. Но мои опасения не подтвердились: пара внимательных взглядов да хихиканье за спиной — вот и все проявления любопытства. Вероятно, крупный город на своем веку и не такого насмотрелся. Я брел вдоль прекрасных каналов, любуясь величавым течением вод, и вдруг заметил между рядами деревьев на берегу незнакомый мне вид пластунов.

Созерцание этих существ, которые обитали даже в этом крупном городе, окончательно примирило меня с непривычной обстановкой, и я решительно вошел в небольшой кабачок на набережной Геерен Грахт. Стараясь говорить как можно медленнее, я спросил стоявшего за стойкой хозяина, как пройти к больнице. Он внимательно оглядел меня с головы до ног и, передвинув трубку из одного угла рта в другой, проговорил, хлопнув ладонью по столешнице:

— А ведь ты, парень, из колоний!

Я предпочел просто кивнуть, а не пускаться в длительные объяснения. Очень довольный тем, что раскусил необычного посетителя, он спросил:

— Ты, наверное, приехал из закрытой для голландцев части Борнео? Так?

Меня интересовал не Борнео, а госпиталь, и я нетерпеливо проговорил:

— Вы не ошиблись.

Мне пришлось повторить это еще раз, поскольку из-за скорости вылетевших слов он меня не понял.

— Я вижу, тебе трудно говорить по-голландски, — сочувственно улыбнулся хозяин и решил уточнить заданный мною вопрос: — Так, значит, ты болен и тебе нужно попасть в больницу?

Я кивнул. Наш диалог уже начал привлекать любопытных: всем интересно было взглянуть на каннибала с острова Борнео. Толпа прибывала, и я решил сдвинуть дело с мертвой точки.

— Я очень болен, — медленно произнес я и закашлялся.

Толпа сочувственно загудела.

— Я слышал, как служитель зоопарка говорил, что наш климат вреден и привезенным оттуда обезьянам, — доверительно произнес какой-то толстяк.

— Взгляните-ка, какая у него синюшная кожа. Это от болезни, наверное… — раздался еще чей-то голос.

— А там, на Борнео, у всех такие глаза? — с любопыт-стом спросила белокурая дама, наверняка привлеченная в кабачок лишь необычным скопищем посетителей.

Входя в Амстердам, я опасался сенсации и вот, кажется, получил свое. В сущности, мой вид всегда вызывал нездоровый интерес, но в центре возбужденной толпы я оказался впервые. Это мне не понравилось!

А между тем зрители теснились, напирая на стойку, и перекидываясь своими наблюдениями.

— А рост-то какой! Жуть!

— Худющий — в чем душа держится…

— Странно! Каннибалы, вроде бы, должны прилично питаться…

— Ох! Да не давите вы так! Он же болен, а мы его толкаем!

Тот, кто высказывался об обезьянах, решил взять меня под свое покровительство.

— Не тушуйся, парень! — добродушно проговорил он, заметив мое беспокойство. — Я сам провожу тебя в больницу.

Громко заявив окружающим о своем намерении, он крепко ухватил меня за руку и потащил к выходу. Толпа расступилась, выпустив нас на свежий воздух. Всем любопытствующим доверительно сообщали:

— Это ведут каннибала с Борнео!

В больнице, куда мы наконец добрались, нас принял весьма нелюбезный — а может быть, просто испуганный скоплением народа — студент-практикант, молодой парнишка в очках. Толстяк радостно, словно делая подарок, сообщил ему:

— Это абориген из колоний.

— Не может быть! — воскликнул юноша, мигом теряя всю свою начальственную хмурость.

Подойдя ко мне, он некоторое время созерцал странного пациента, а потом спросил:

— Вы слепой?

— Нет, я прекрасно вижу.

Вероятно от волнения я слишком быстро произнес эту фразу, и студент недоуменно нахмурил брови. Толстяк тут же пояснил:

— Это у них на Борнео так говорят! — Затем, обратившись ко мне, предложил: — Повтори-ка еще раз, парень!

Я повторил, стараясь говорить разборчивее.

— Какое необычное строение глаз… — бормотал в волнении будущий медик, — и кожа… Вероятно, это племенные признаки…

Чтобы поскорее избавиться от бессмысленного разглядывания, я как можно медленнее проговорил:

— Мне надо поговорить со специалистом.

— Вы не ошибаетесь? Может быть, вас все-таки надо госпитализировать?

— Я здоров.

— Вы действительно с Борнео?

Я покачал головой.

— Тогда откуда вы?

— Из Звартендама, что возле Дисбурга.

— Почему этот господин утверждает, что вы из колоний?

Пожав плечами, я ответил:

— Он так решил.

— Вы обязательно хотите встретиться с кем-то из научного мира?

Я снова кивнул.

— Но зачем?

— Чтобы меня осмотрели.

Студент с подозрением взглянул на меня и спросил:

— Вы рассчитываете подзаработать?

— Нет.

— Странно, — пробормотал юноша, — деньги ему не нужны. — И снова обратился ко мне: — Почему же вы настаиваете на осмотре?

— У меня особенное строение организма.

Этот диалог совершенно измотал меня.

— Вы и в самом деле все видите? — не унимался студент.

Вместо ответа, я подошел к столу и, указывая на тот или иной предмет, принялся вслух называть их. Молодой человек слушал, раскрыв рот. Затем, следуя вероятно своей привычке, он снова пробормотал:

— В принципе, рептилии с аналогичными глазами тоже не слепы. Но человек… — Он надолго замолчал, а затем решительно произнес: — Пожалуй, ваш случай может заинтересовать доктора Ван дер Хевена.

Поблагодарив моего невольного спасителя, студент проводил его к двери. Через некоторое время молодой человек вернулся и предложил следовать за собой. Отворив дверь какого-то кабинета, он пропустил меня внутрь и сказал:

— Подождите, доктор сейчас выйдет.

Я огляделся. Вдоль стен кабинета располагались высокие — до потолка — стеллажи, на полках которых стояли многочисленные сосуды с заспиртованными монстрами. Я разглядел диковинных эмбрионов, звероподобных детей, огромных земноводных, странных ящериц с ярко выраженными антропоморфными чертами. Усмехнувшись, я подумал, что именно здесь должно найтись местечко и для меня — в заспиртованном виде и с этикеткой внизу.

7

Мне показалось, что я — словно потерявшаяся в бурном океане жертва кораблекрушения — наконец-то почувствовал под ногами твердую землю. Это ощущение стократно возросло, когда в кабинете появился доктор Ван дер Хевен. Немолодой лысеющий человек с высоким лбом и волевым ртом, он сразу покорил меня проницательным взглядом психолога, заинтересованным и ободряющим одновременно. До сих пор мой вид вызывал лишь насмешки и праздное любопытство, и теперь измученная одиночеством душа изгоя сразу потянулась к вошедшему.

— Вы хотели, чтобы вас осмотрел специалист, не так ли? — спросил он.

Мое "Да!" прозвучало резко, почти яростно.

Это насмешило Ван дер Хевена и он, прекрасно понимая, что задает рутинный вопрос, спросил:

— Вы хорошо видите?

Мой ответ оказался неожиданным даже для меня:

— Да, даже сквозь деревья, стены, облака…

Мне пришлось еще раз повторить сказанное, поскольку фраза вылетела даже быстрее обычного.

— Это весьма любопытно, — проговорил доктор и указал на закрытую дверь. — Что вы видите, например, там?

— Большая комната, скорее всего, кабинет для занятий. Застекленные книжные шкафы, письменный стол с затейливой резьбой…

— Все так и есть, — изумленно сказал он и, подойдя к двери, отворил ее: за ней оказалось помещение, какое именно мне представлялось.

Впервые в жизни сладостное спокойствие охватило душу. А доктор после недолгого молчания произнес:

— Я вижу, как вам трудно говорить.

— Да, мне сложно замедлять природную речь, — согласился я.

— Вот что, расскажите мне о чем-нибудь в привычном для вас темпе, — предложил Ван дер Хевен.

Я тотчас поведал о своих первых шагах в столице. И хотя доктор, конечно, не понял ни слова, он напряженно вслушивался в мою речь — пристального внимания и подобной сосредоточенности я еще не встречал ни у кого. Когда я умолк, он проговорил:

— Похоже, ваш организм функционирует в несколько раз быстрее обычных для человека норм. Вы произносите примерно пятнадцать — двадцать слогов в секунду, а человеческое ухо способно воспринимать в три-четыре раза меньше. Поэтому и голос гораздо выше привычного тембра. Да и быстрота движений полностью соответствует скорости речи.

Я сообщил своему собеседнику, что добрался до столицы за два часа.

— Ну вот видите, — удовлетворенно кивнул Ван дер Хевен. — А теперь напишите что-нибудь.

Изображение букв вогнало меня в испарину — и все равно прочесть можно было лишь несколько начальных слов.

— Здесь вы тоже прилагаете усилия, чтобы замедлить свои природные данные, — произнес доктор с радостным удивлением. — Что ж, я очень рад, что судьба привела вас ко мне: невероятно интересно исследовать ваш феномен.

— Я и сам стремился к этому, — вырвалось у меня вместе со вздохом облегчения.

— Сейчас главная проблема в том, чтобы найти доступное средство общения, — озабоченно сказал Ван дер Хевен.

Сцепив руки за спиной, он принялся расхаживать по кабинету, потом вдруг радостно воскликнул:

— Эврика! Вам следует обучиться стенографии: эти закорючки легко поддаются расшифровке — в отличие от вашего письма. И еще диктофон! Его записи можно прокручивать с любым замедлением. Итак, решено! Вы остаетесь в Амстердаме и будете жить у меня. Я немедленно сообщу об этом вашим родителям.

От счастья у меня закружилась голова: наконец-то начали сбываться фантастические мечты, порожденные муками одиночества и мыслями о смерти. Ужас минувших лет исчез, словно его и не было, и слова — "заново родился" — вдруг приобрели осязаемый смысл.

8

Чудеса, начавшиеся в день моего прихода в Амстердам, продолжались и потом. Не стесненный в средствах, Ван дер Хевен нанял для меня преподавателя стенографии и обзавелся самым современным диктофоном, а затем приступил к тщательному исследованию зрения, слуха, мышечного строения, двигательного аппарата и пигментации своего неожиданного пациента. Результаты опытов превзошли все его предположения: он буквально не находил слов, чтобы охарактеризовать их. "Невероятно!" — постоянно слышал я.

Наблюдая за подходом ученого к исследуемой проблеме, я понял, как важно проводить опыты методически — от простого к сложному, от объяснимых отклонений к загадочным явлениям. Признаюсь, что, наученный горьким жизненным опытом, я старался не отпугнуть исследователя и поэтому не спешил демонстрировать все свои способности.

В первую очередь доктор принялся изучать быстроту реакций моего организма. Он выявил то, на что я сам не обращал внимания: оказалось, что у меня удивительная острота слуха. Я мог воспроизвести едва различимые шорохи или выделить отдельные реплики в гуле десяти — пятнадцати голосов.

Что касается зрения, то помимо проникновения сквозь преграды, оно обладало поистине невероятной цепкостью. Я, оказывается, умел расчленять движение предметов на составные элементы и делал это со значительно большей скоростью, чем профессиональный фотоаппарат, предназначенный для моментальных съемок.

Эту способность неоднократно проверили при наблюдениях за галопом лошади и полетом насекомого. Кроме того, я мог бы точно указать, что делал тот или иной человек в толпе, или пересчитать одновременно подброшенные в воздух камни.

Подверглась исследованию и скорость моего бега. Оказалось, что я могу дать фору в две трети дистанции любой породистой лошади, выращенной специально для участия в скачках, и легко обгоняю даже самых быстрых птиц. Эта моя особенность больше всего нравилась жене моего старшего друга и его детям, когда во время загородных прогулок я легко обгонял их экипаж или запрыгивал на крутые откосы двадцатиярдовой высоты.

Доктор, чрезвычайно довольный результатами исследований, так определил мое место среди людей: "Человеческое существо, обладающее неизмеримо большей скоростью движений не только по сравнению с другими людьми, но и со всеми известными животными. Выделяясь среди прочих существ быстротой реакций, оно заслуживает особого названия и места в системе живого мира. Необычное строение глаз и фиолетовый оттенок кожи являются первичными признаками принадлежности к данной общности".

Ван дер Хевен в своих исследованиях не упустил, кажется, ничего, но сенсаций больше не произошло. Изучение мышечной системы не дало ничего достойного внимания, за исключением крайней худобы, а обнаруженные в строении слухового аппарата и кожного покрова незначительные особенности признаны несущественными. Кроме того, доктор подверг тщательному изучению мои черные с фиолетовы отливом волосы, тонкие, как паутина, и с огорчением признался:

— Волосы как волосы…

Любимым шутливым присловьем стало выражение "что ж, вскрытие покажет". Его применяли в том случае, если исследования заходили в тупик. Но подобное случалось не часто. Я быстро овладел стенографией, введя несколько собственных обозначений, а Ван дер Хевен изобрел звуковоспроизводящее приспособление к диктофону, так что мы теперь могли свободно вести беседу, не дожидаясь расшифровки стенограмм или магнитных записей. Воодушевленный этим, доктор привлек к работе известного специалиста по радиоаппаратуре, и тот сконструировал портативное устройство, умещавшееся в кармане: теперь я мог общаться с любым человеком и вне лаборатории.

Первые недели Ван дер Хевен никак не мог освободиться от подозрений, что я его мистифицирую, или что мои способности связаны с нарушением мозговой деятельности. Но как только оба эти предположения отпали, между мной и доктором установилось полное доверие.

В результате исследования моего зрения Ван дер Хевен составил перечень материалов, классифицировав их как "прозрачные", "полупрозрачные" и "непрозрачные". К первой категории он отнес листву, деревья, облака, ко второй — воду и стекло, к третьей — камни, металлы. Но третья и вторая категории не имели четких границ, поскольку относительная прозрачность, так же как и цвет, зависели от толщины того или иного предмета. Больше всего доктору нравилась моя способность видеть сквозь облака и созерцать звезды даже в ненастную ночь. Это с головой выдавало в нем романтика, хотя для остальных он оставался истинным прагматиком.

Когда эксперименты со зрением уже казались близкими к завершению, я заговорил с Ван дер Хевеном о том, что у меня имеются проблемы с цветовой гаммой вообще. Эксперименты подтвердили, что лучше всего я воспринимаю оттенки фиолетового цвета, что явилось для доктора очередным открытием.

— Подобное восприятие цвета только подтверждает необычную — "убыстренную", если можно так сказать — организацию вашего организма! — восклицал он.

Я еще слишком мало знал, чтобы понять, как обследование одиночного объекта, каким являлся я, Карл Ундерет, может привести к широким обобщениям. Во всяком случае, результаты длительного и кропотливого изучения позволили Ван дер Хевену совершить многочисленные открытия в различных областях человеческих знаний, дали ему ключ к пониманию неразгаданных явлений магнетизма, реакций соединения химических элементов, диэлектрической проницаемости и помогли разработать новые понятия в физиологии. Нетрудно себе представить, что дает талантливому ученому знание того, какие оттенки приобретает металл под воздействием на него давления, электрического тока или температуры; как отличаются по цвету даже самые малые объемы практически бесцветных газов; какую богатейшую гамму оттенков содержит ультрафиолетовая часть спектра, которая обычным людям кажется черной; наконец, как листва, кора деревьев или кожный покров человека меняют окраску каждый день, каждый час, каждую минуту. Занятия со мной давали доктору ни с чем не сравнимое наслаждение открывать нечто новое для науки не путем сложных умозаключений, а опираясь на фактический материал. Так продолжалось целый год, и за все это время я ни разу не проговорился Ван дер Хевену о пластунах, боясь оборвать ту нить доверия, которая уже связывала нас. Прежде чем решиться на последнее признание, я хотел твердо знать, что былые подозрения не возродятся.

9

Однажды осенью мы с Ван дер Хевеном гуляли по саду. Всю последнюю неделю погода стояла теплая, но синеву неба постоянно заслоняли плотные облака. Доктор, в очередной раз хмуро взглянув на серую пелену, задумчиво произнес:

— Насколько выиграли бы люди, если бы могли постоянно видеть солнце и небо, как вы…

— Но я вижу не только небо, — откликнулся я, воспользовавшись подходящим моментом.

— Ну да, ваше видение мира совсем иное, — согласился Ван дер Хевен.

Собравшись с силами, я выпалил:

— Нет! Я имею в виду совсем иной мир! Я утаил самое главное, из-за чего и пришел в Амстердам.

Он остолбенел и изумленно уставился на меня.

— Да, именно самое главное, — упавшим голосом повторил я.

— Давайте-ка сядем и потолкуем, — оправившись от неожиданного признания, предложил Ван дер Хевен.

Мы вернулись к дому и присели за небольшой мраморный стол, где в погожие дни любила чаевничать семья доктора.

— Выкладывайте, Карл, — строго проговорил он.

Глубоко вздохнув, я сказал:

— Я не хотел своей скрытностью обидеть вас. Мне просто было страшно, что вы не поверите мне.

Как я надеялся, что он ощутит всю искренность моих слов! Но диктофон гасил эмоциональную окраску речи, а затянутые пленкой глаза не могли передать чувства.

Доктор побледнел от волнения, предчувствуя нечто необычное, и серьезно, даже с некоторой торжественностью, произнес:

— Я верю вам, Карл Ундерет!

— И не измените своего мнения, даже если услышите о существовании на Земле параллельного нам мира? — Как мне хотелось, чтобы мой взгляд мог проникнуть в его душу!

Он чуть усмехнулся и проговорил:

— Понимаю-понимаю: сказочный мир духов, привидений, призраков и иже с ними.

— Вовсе нет, — отмел я его сарказм. — Это мир живых существ, ведущих жизнь, подобную нашей, но по своим — иным — законам. Они не знают о нас, мы не ведаем о них, и тем не менее, все взаимосвязано, потому что нас объединяет общее обиталище — Земля.

Мои слова заставили Ван дер Хевена стать серьезным.

— К какому виду материи их можно отнести? — спросил он.

— Не знаю, — честно ответил я. — То, что о материи известно нам, не подходит для их характеристики.

Далее я стал описывать пластунов, скользящих вдоль поверхности, и летунов, стремительно перемещавшихся в воздухе. Я не задумывался о формулировках: готовясь передать Ван дер Хевену переполнявшие меня знания, я уже неоднократно мысленно рассказывал ему об открывшемся мне мире странных существ. В заключение я подчеркнул особенности их энергетики, их стремление овладеть энергетическим полем других особей, не доводя тех, однако, до гибели.

Ван дер Хевен слушал с огромным интересом, и в самом деле, кажется, поверив, что все это не плод досужего воображения. Но что-то его все-таки мучило.

— Как долго вы наблюдаете за этими существами? — неожиданно спросил он.

Я понял — он опасался, что эти видения могли оказаться последствиями сравнительно недавнего умственного расстройства.

— Я вижу их с самого раннего детства, и даже могу доказать это.

— И сейчас?

— Конечно, — кивнул я. — Здесь, в саду, их немало.

— Укажите, где именно.

Я постарался как можно точнее описать ближайших пластунов, одного на лужайке, а другого на живой изгороди, а также парочку летунов, стремительно промелькнувших мимо.

— Их везде одинаково много?

— Эти существа не делают различий между городом и сельской местностью: по-видимому, для них это не имеет значения. Правда, в домах обычно появляются более мелкие экземпляры. Думаю, им проще проникать сквозь деревянные двери.

— А сквозь камень, кирпич, железо или стекло?

— Они для них непроницаемы.

— Опишите мне самого крупного из тех, кого вы сейчас видите, — после недолгого раздумья неожиданно попросил Ван дер Хевен.

Я повертел головой и возле отдаленного дерева заметил почти квадратного десятиярдового пластуна. Медленные движения существа позволили мне тщательно рассмотреть его и, указав доктору, где находится предмет описания, я приступил к рассказу:

— Этот экземпляр можно назвать квадратным лишь условно, поскольку стороны не имеет правильных очертаний — он скорее напоминает гигантскую амебу с ее ложноножками. Тело пластуна незначительной толщины и какое-то выпукло-вогнутое с явными вздутиями и впадинами на поверхности. Его пересекают светящиеся линии, образующие два пучка — каждый со своим центром. Эти области пересечения у данного пластуна имеют форму эллипса, хотя встречаются спиралевидные, круглые, серповидные. Хотя движения существа замедленные, оно весьма активно: центры на удивление подвижны и пульсируют, все время изменяя размеры. Линии по мере удаления от центра бледнеют, а возле края превращаются в слабо мерцающие точки. Весь периметр волнообразно колеблется, что тоже говорит об активной деятельности. Но чем он занимается — я не понимаю. И вот еще одно любопытное явление. Кроме линий, собранных в пучки, имеются еще несколько, которые, извиваясь, свободно перемещаются по всему телу и, визуально, не влияют друг на друга: в местах случайного пересечения они не становятся ярче. Их цвет отличается от остальных, поскольку обладает каким-то металлическим отливом.

Пока я рассказывал, объект наблюдения медленно скрылся за кустами. Ван дер Хевен напряженно слушал, нахмурив брови. Когда я замолчал, он промокнул платком выступившую на висках испарину, встал и, не говоря ни слова, двинулся в глубину сада. Я остался за столом, понимая, что моему старшему другу сейчас как никогда требуется одиночество. Кода он вернулся, от недавней непроницаемости взгляда не осталось и следа: его глаза сверкали каким-то фанатическим огнем. Снова присев напротив меня, он произнес:

— Я потрясен вашим рассказом. За этот год вы ни разу не дали повода усомниться в своей искренности, и теперь у меня тоже вроде бы нет причин для сомнения…

— Но сомневаясь, вы сделаете свои опыты еще более плодотворными! — не смог сдержать я своего ликования.

Ван дер Хевен расслабленно откинулся на спинку стула и с мечтательной улыбкой проговорил:

— Ах, как это прекрасно! Я словно оказался в волшебной сказке, которую не в силах придумать беспомощное человеческое воображение! И все же в глубине души копошится червь сомнения…

Я рассмеялся.

— В наших силах избавиться от него! Терпение и труд — все перетрут!

10

И мы взялись за работу. К нам присоединился и старший сын Ван дер Хевена — молодой, но уже подающий надежды ученый, и спустя несколько недель у доктора исчезли последние сомнения. Многочисленные сложные опыты полностью подтвердили правдивость моих рассказов. Удалось, в частности, установить влияние пластунов на атмосферные явления Земли.

Благодаря умению ученых сопоставлять и классифицировать, удалось прояснилось многое из того, что в моих представлениях о пластунах казалось непонятным и нелогичным. Открытия следовали одно за другим. Четкая научная мысль явно приносила ощутимые результаты, а ведь еще столетие назад заявление, подобное моему, запросто отправило бы незадачливого наблюдателя на костер.

С того времени минуло уже пять лет. Мы ведем совместные исследования, и наши выводы вряд ли скоро смогут стать предметом открытой публикации. Мы взяли за принцип не торопиться с заключениями, поскольку сделанные нами открытия касаются фундаментальных наук. В этом случае особенно важно тщательное обоснование всех полученных доказательств — вплоть до казалось бы малозначимых деталей. Здесь нам помогает сам факт отсутствия конкуренции и то обстоятельство, что осталась далеко позади та грань, за которой уже нет места ни тщеславию, ни гордыне — только чистое наслаждение творчеством.

В заключение я хотел бы поделиться еще одной радостью. Я нежданно-негаданно нашел себе спутницу жизни! Мой странный вид, всегда пугавший окружающих, ее не тяготит: вероятно, ей в большей степени, чем другим, присуще зрение души.

А произошло это так. Как-то при посещении одной из палат неврологического отделения клиники — я там оказался только за компанию с Ван дер Хевеном — я обратил внимание на изможденную девушку с бледным лицом и впалыми щеками. Как мне сказали, она страдала неизлечимой формой расстройства нервной системы, проявлявшейся в повышенной нервозности. Когда ее блуждающий взор случайно остановился на мне, произошло нечто удивительное: взгляд стал осмысленным, а на лице появилось выражение радостного удивления. Я немного побеседовал с ней, и Ван дер Хевен отметил, что после этого у его пациентки появилась вера в выздоровление. Мне захотелось вновь увидеть эту милую девушку, и доктор одобрил это намерение, предполагая исследовать странный феномен воздействия. Вскоре он смог установить, что биотоки моего электромагнитного поля весьма благотворно влияют на состояние психики больной, а прикосновение руки вызывает уравновешенное, радостное состояние, в прямом смысле слова исцеляя девушку. Но что до меня, то мне просто было приятно находиться возле нее. Ее лицо даже в период обострения болезни казалось мне красивым, а бледность — изысканно утонченной. Похоже, мы идеально подходили друг другу, и на мое предложение руки и сердца она ответила согласием.

Наш брак оказался счастливым. Моя жена больше не нуждается в лечении, хотя по-прежнему чрезвычайно чувствительна и хрупка. Я испытываю радость при мысли о том, что могу помогать любимому существу одолевать недуг — прежде я даже не подозревал о той нежности, которая таилась в самой глубине моей души! С рождением сына счастье буквально переполнило меня. Теперь я ничем не отличался от остальных людей — у меня был свой дом, любимая жена и малыш, поразительно похожий на меня цветом кожи, строением глаз, обостренным слухом и стремительностью движений.

Доктор Ван дер Хевен пристально наблюдает за его развитием и надеется, что в строчке классификации, занятой пока только мной, появятся новые записи. Кроме того, мы с ним теперь увереннее смотрим в будущее: наши дети продолжат начатое нами исследование параллельного мира — дело, требующее времени и бесконечного терпения. Надо надеяться, что у них появятся талантливые единомышленники, которые выведут исследования на иную ступень. Как знать. Может быть, кто-то из внуков пополнит ряды будущих контактеров с иной цивилизацией. Да и мы с женой еще молоды…

Я горжусь тем, что явился первооткрывателем мира удивительных существ и сумел предпринять шаги, чтобы эти знания стали достоянием всего человечества.

Жозеф Анри Рони-старшийКатаклизм(перевод Г. Весниной)

Стихийное бедствие

Над плато Торнадр словно бы сгустились облака страха. Последние несколько недель воздух, казалось, был пронизан безотчетным беспокойством и предчувствием беды. Первыми это почувствовали животные — домашний скот беспокойно топтался в стойлах, а выведенный на луга, отказывался жевать странную траву, острия которой время от времени искрились крошечными электрическими разрядами. Дикие животные, покинув свои леса, жались к человеческому жилью, словно отыскивая у людей защиты, а накануне описываемых событий начали и вовсе покидать плато: их следы вели в долину реки Иараз.

Первыми покинули насиженные места крупные животные: в тишине наступившей ночи слышался вой волков, фырканье оленей, шумный бег визгливого кабаньего стада. Очевидцу — окажись здесь такой — этот исход показался бы ужасным, словно преддверие конца света. Не обращая друг на друга внимания, тесным строем двигались хищники и их жертвы. Следом за крупным зверьем поспешали более мелкие — зайцы, лисы, белки. Даже слепые кроты выползли из своих подземных лабиринтов и устремились к долине.

Потом настала очередь земноводных, пресмыкающихся, бескрылых насекомых. Вся эта извивающаяся, прыгающая и ползущая живность несколько дней — с заката до рассвета — бесчисленными ручейками стекала в долину. Плато покинули даже улитки, жужелицы, раки, пиявки и земляные черви. Не порхали больше бабочки, не пролетали стремительные стрекозы. Только птицы с поднебесной высоты еще смотрели на осиротевший наземный мир.

Но и пернатые обитатели плато вели себя весьма беспокойно. Они собирались в огромные стаи, как будто готовясь к осеннему перелету в жаркие страны, и кружились высоко над землей, словно захваченные смерчем сухие листья. Однако чаще всего они неподвижно сидели на ветвях деревьев, больше не радуя людей своим звонким пением на восходе или перед закатом солнца.

Издавна прирученные человеком животные — овцы, коровы, лошади, собаки — несмотря на все усиливавшийся непонятный ужас все же боялись покинуть своего исконного властелина. И только вольнолюбивые кошки предпочли свободу сомнительной защите человека и ушли из уютных жилищ, следом за своими дикими сородичами.

Плато Торнадр, расположенное на скальном основании вне зоны вулканической деятельности и достаточно высоко над уровнем океана, вряд ли могло подвергнуться неожиданному удару стихии, но тем не менее странное поведение не только животных, но и растительного мира вызывало у жителей Санса и владельцев поместья Корн неясное беспокойство. Люди не могли понять, откуда надвигается опасность, но четвероногие обитатели ферм постоянно поворачивали морды к северу, и деревья в том же направлении топорщили свои ветви ветви — словно поднятые в ужасе руки. Утренний туман не приносил прохлады. Более того, его испарения затрудняли дыхание, а вечернее свечение воздуха, не имевшее ничего общего с закатным заревом, вызывало бессонницу и болезненно сжимало сердце.

Звездопад

Как-то вечером Сэвер и его жена ужинали, сидя у приоткрытого окна в своей усадьбе Корн. Бледный и изящный остророгий месяц плыл в вышине над расстилающимися просторами, а западную оконечность плато окутывал туман. Неизъяснимым очарованием веяло от этого пейзажа, но страшное нервное напряжение заставляло супругов молчать, наполняя их, вместе с тем, тревожным восхищением перед ночной красотой. От деревьев за окном исходил мелодичный шелест, сквозь решетку ворот угадывалось сказочное зрелище: возделанные поля Торнадра, деревенские домики с освещенными окнами, манящими своей таинственностью, расплывчатые очертания церквушки.

Владельцев поместья все это приводило в волнение, их пугала дрожь, которую они ощущали в своем теле, и когда эта дрожь стала невыносимой, хозяйка выронила из рук виноградную кисть и простонала:

— Бог ты мой, неужели этому не будет конца?

Сэвер взглянул на жену, от всей души желая подбодрить ее, но и сам он чувствовал неуверенность перед надвигавшейся грозной силой.

Сэвер Летан был из числа тех настоящих ученых, которые умеют неспешно постигать тайны мироздания, кропотливо изучают природу, но при этом остаются равнодушными к славе.

В то же время он был не только настоящим ученым, но и благородным человеком. В его взгляде сквозили мягкость и решительность, свидетельствующие о том, что он намерен по-настоящему прожить жизнь. Его жена Люс вела свой род от горных кельтов: нервная, грациозная, замкнутая по натуре… Окруженная нежным вниманием мужа, она жила, как хрупкий цветок в заводях больших рек под сенью широких листьев.

Сэвер сказал:

— Если хочешь, можем уехать хоть завтра.

— Да, уедем, прошу тебя!

Она подошла к нему, словно ища защиты, и прошептала:

— Знаешь, у меня такое чувство, точно земля уходит из-под ног. А по вечерам меня словно приподнимает и несет какая-то сила… Я уже боюсь быстро ходить, мне кажется, что я и так будто лечу. И по лестнице поднимаюсь без всяких усилий, только все время боюсь упасть.

— Тебе это просто кажется, Люс. Это все нервы…

Он улыбался, прижимая ее к себе, но в нем росла глухая, смутная тревога. Сэвер тоже ощутил эту необъяснимую легкость. Когда начало смеркаться, он вышел пройтись, но скоро решил вернуться в усадьбу. И вдруг его понесло с невероятной быстротой, шаги делались все размашистее, превращаясь в прыжки… Ему с трудом удавалось сохранять равновесие, ноги не слушались. Летан замедлил шаг, стараясь ступать как можно тверже туда, где почва была более влажной и вязкой.

— По-твоему, все это только кажется? — спросила она.

— Я в этом уверен, Люс…

Она смотрела на него, а он гладил ее по голове. Внезапно Люс почувствовала, что муж тоже волнуется, охваченный тревогой, что ей не найти у него защиты, ибо оба они — жалкие, слабые создания перед лицом таинственной силы. Тогда она побледнела, стараясь сдержаться.

— Выпей кофе, это тебя подбодрит.

— Возможно.

Они чувствовали, что их реплики звучат фальшиво, а все слова и усилия тщетны перед надвигающимся непостижимым, перед внезапным преображением природы, вот уже несколько недель нарушавшим привычный уклад жизни, волновавшим растительный и животный мир, каждую тварь и каждое растение.

Да, они чувствовали эту ложь, но не осмеливались посмотреть друг другу в глаза, боясь выдать свои предчувствия, передать другому нервное напряжение и тем самым усилить отчаяние.

Несколько долгих минут супруги вслушивались в себя, ощущая в душе отклик на мучающую их тайну.

Испуганная служанка принесла кофе.

— Ты заметил, как ходит Марта? — спросила Люс.

Он не ответил, с удивлением глядя на серебряную ложечку для сахара.

Люс тоже посмотрела на нее и воскликнула:

— Серебро позеленело!

Действительно, ложечка стала совсем зеленой, неяркого изумрудного оттенка. И тут они заметили, что вся серебряная утварь приобрела тот же зеленый налет.

— Боже мой! — воскликнула Люс. Подняв руку, словно произнося заклинание, она глухо продекламировала:

Коль зелень серебро затянет,

Во мраке Рож Эгю предстанет,

Луну и звезды поглотив…

От этого старинного, загадочного пророчества, которое жители плато Торнадр передавали из поколения в поколение, повеяло какой-то мрачной безысходностью, они поняли, что в их судьбу вторглось что-то, не подвластное человеческому разуму. Откуда пришло неграмотным крестьянам это столь грозно звучащее сейчас пророчество? Какие знания, какие наблюдения далеких предков, какие воспоминания о катаклизмах прошлого воплощало оно? Сэверу безумно захотелось оказаться сейчас где-то далеко от Торнадр. Он испытал угрызения совести оттого, что не послушался безошибочного инстинкта животных, а осмелился следовать жалкой человеческой логике, несмотря на предостережение природы.

— Хочешь, уедем сегодня же ночью? — с горячностью спросил он Люс.

— До утра я ни за что на свете не выйду из дома.

Он подумал, что отважиться уйти ночью не менее опасно, чем оставаться в усадьбе, и потому не стал спорить.

Отчаянное ржание, глухие удары копыт в ворота конюшни, пронзительные вопли прервали его размышления. Завыла собака, на плато кричали люди, им вторило испуганное мычание коров, надрывный рев ослов. В тот же миг небо осветила зеленая вспышка, пронеслась огромная падающая звезда, оставив после себя огненный след.

— Смотри! — закричала Люс.

Следом неслись новые метеориты, сначала по одному, затем целыми скоплениями, каждый — изумительной красоты, с длинным шлейфом и большим ярким ядром.

— Сегодня только десятое августа, — сказал Сэвер, — так что падающих звезд будет еще больше. В этом нет ничего странного.

— Тогда почему лампы еле светятся?

Лампы, действительно, светили все более тускло. Казалось, что воздух насыщен электричеством. Супругов вдруг обуял ужас, но не перед смертью, а перед сверхъестественно раздвинувшимися возможностями бытия. В страхе хватались они за что-то прочное — за стол, то за шкаф, надеясь вернуть ускользающую тяжесть собственного тела, соприкоснуться с чем-то твердым, надежным… Они почувствовали странный толчок снизу, их приподняло над землей, и Летаны даже не попытались удержать равновесие. У них возникло такое чувство, словно они попали в другую среду, и ее атмосфера действует на них, как живая материя или иная сила, только внеземного происхождения. Эта сила будоражила каждую каплю крови, управляла каждой клеточкой тела, проникая до самых глубин, наэлектризовывала каждый волосок на голове.

Впрочем, как и предсказал Сэвер, звездопад нарастал, заполняя болидами весь небосвод. Постепенно к этому присоединился странный, неведомый доселе феномен — в тишине, все усиливаясь, зазвучала музыка: симфония для струнных в небесных глубинах, шепот, похожий на человеческий, далекие, едва слышные голоса… На память приходили мысли о гармонии сфер старика Пифагора.

— Это души! — прошептала Люс.

— Нет, — возразил муж, — это силы непонятной природы.

Но души то были или силы, они несли в себе ту же неизвестность, ту же глухую угрозу, они были отголосками таинственного явления, самого мрачного проявления человеческого страха — неосознанного ужаса перед Непредсказуемым. А нежные, хрупкие голоса все лились, наполняя собой все пространство, возвращая Люс к детскому смирению, вере, молитвам…

— Отче наш, иже еси на небеси…

Сердце билось так учащенно, что казалось, вот-вот не выдержит. Сэвер не посмел улыбнуться, услышав молитву, но своим умом ученого, направленным на поиски истины, он все же пытался определить, какие магнитные поля, какие внеземные источники энергии воздействуют на этот уголок земного шара и что происходит в долине реки Иараз.

Но с самого начала событий и вплоть до сегодняшнего вечера за пределами плато (Сэвер спускался к реке) никто не замечал ничего из ряда вон выходящего, ничто не нарушало там привычный образ жизни. Но почему? Какая связь между небом и плато, какая цепь событий (ведь в предсказании крестьян упоминается определенная последовательность) вызвала эту гигантскую драму?

Снова раздались удары. Штурм лошадьми старых ворот конюшни завершился победой. Показались все три коня с белыми от пены мордами, они неслись громадными прыжками в бледном свете низко нависшего месяца.

— Сюда, Клерон! — крикнул Сэвер.

Одна из лошадей повернула к дому, остальные последовали за ней. Трудно представить себе более невероятную сцену: три длинные морды в полутьме перед окном обнюхивают Сэвера и Люс, и недоумение в их блестящих глазах сменяется верой в Хозяев, в силу тех, кто их кормил. Потом неожиданно, возможно, из-за усилившегося потока метеоритов, в расширенных зрачках вспыхивает полнейший ужас, в безумной панике кони раздувают ноздри и с диким ржанием устремляются прочь от дома.

— Как они прыгают! — вскричала Люс.

И действительно, лошади неслись огромными прыжками, внезапно самая норовистая из них, словно на крыльях, перелетела через железные ворота.

— Смотри, смотри! — воскликнула Люс. — Как будто она ничего не весит…

— Как и остальные, — ответил он машинально.

И впрямь, две другие тени поднялись, не задев прутьев, на высоту более четырех метров. Их легкие силуэты с головокружительной быстротой неслись по деревне, все отдаляясь, как бы растворяясь в воздухе, и, наконец, исчезли.

В эту минуту в сад вышел растерянный слуга, ступая с явным страхом, как ребенок, который учится ходить.

Сэверу стало безумно жалко этого беднягу. Он понял, что все в доме охвачены тем же растущим ужасом, что и хозяева.

— Оставь, Виктор, мы их потом найдем.

Виктор подошел, держась за деревья, затем за стену и ставни. Он спросил:

— Это правда, что придет Рож Эгю?

Сэвер заколебался. Несмотря на всю фантасмагоричность происходящего, он пытался сохранить трезвость ума, но Люс не смогла смолчать.

— Да, Виктор.

Наступила тягостная тишина. Все трое испытывали одинаковое чувство: ощущение сверхъестественности происходящего, и все же Сэвер колебался, пытаясь понять связь этого явления с метеоритным ливнем. Он созерцал все усиливающийся звездопад — зрелище неземной красоты — поток, льющийся из глубин Вселенной. Новое наблюдение заставило его вздрогнуть: яркий свет, разлитый над местное-тью, не мог исходить от крохотной дольки луны, низко нависшей над горизонтом. Летан смотрел, как луна медленно исчезала на западе, теряя при этом свою выпуклость. Через несколько минут она исчезла совсем.

Но плато Торнадр по-прежнему озарялось светом, словно идущим с зенита, слегка переместившегося к северу, как это можно было судить по собственной тени. Неужели это чудо исходило с зенита? Сэвер повернулся.

Оттуда лился мягкий аметистовый свет, словно сотканный из мельчайших частиц, этот сноп света напоминал слегка продолговатое облако, более яркое в своей северной части.

Тогда Сэвер подумал о том, как было бы интересно бесстрастно наблюдать за происходящими явлениями, не испытывая смертельный ужас перед приближением гибели.

Появление Рож Эгю

— Смотрите! — закричала Люс, указывая на небо.

Она тоже увидела свет, но была потрясена больше, чем муж. Виктор, держась за оконную раму, дрожал, точно в лихорадке, испуская крики ужаса.

Свет на небе становился все ярче. Шепот небесных голосов понемногу стих, и давящая тишина нависла над плато Торнадр. Затем внизу, разгораясь все сильнее, зажегся новый свет, как бы вторя первому. Его невесомые блики озаряли кроны деревьев и растения, завораживая и пугая. Люс, Сэ-веру и Виктору, столь непохожим друг на друга, пришло в голову одинаковое сравнение — они одновременно вспомнили о погребальных свечах, о костре, об огромном пожаре, в котором исчезнет и плато Торнадр, и все его обитатели.

Люс дрожала в полузабытье и вдруг попросила:

— Пить!

Сэвер повернулся к жене, нежность и любовь к ней придали ему новые силы, он переборол в себе желание не двигаться, умереть вот так, неподвижно стоя на месте. Неуверенно ступая, Летан пошел за водой и с удивлением заметил, что воздух стал очень свежим, почти холодным, несмотря на зарево, охватившее небо и землю. С огромным трудом он принес воду. Стакан и рука ничего не весили, и Сэвер даже не ощущал, держит ли он что-то в руке, а потому изо всех сил сжимал стакан. Но тем не менее половину воды он разлил по дороге.

Люс отпила глоток и с отвращением отодвинула стакан.

— По вкусу это напоминает ржавое железо…

Он попробовал воду и тоже поморщился. Вода действительно имела какой-то железистый привкус. В отчаянии Сэвер и Люс, не отрываясь, глядели друг на друга. Из глубин памяти вдруг нахлынули воспоминания о прожитых вместе годах, отмеченных неувядающей любовью, о том времени, когда они впервые встретились на этой земле, всем существом потянувшись друг к другу (сколько было долгих, прекрасных, возвышенных часов, оживающих сейчас в зеркале прошлого!). Их взгляды переплелись, и в них читалось бесконечное сострадание. Неужели это действительно конец, неужели им придется вот так расстаться с жизнью, умерев от удушья, жажды, страшного ощущения полной потери веса…

Сэвер, полный жизненной энергии, не хотел в это поверить, несмотря ни на что. И хотя он почти наяву слышал похоронный перезвон, в нем еще жила любознательность ученого, заставлявшая его пристально вглядываться в окружающее.

Чудесная и страшная драма продолжалась, напоминая настоящее действо. Зыбкий свет, гигантские огни святого Эльма где-то вдали на плато: сначала на вершинах деревьев появлялись лучики, переливаясь всеми цветами радуги, они множились, мерцая на каждой ветке, каждой прожилке листа, затем спускались на кустарники, на злаки, на травы. От каждого стебелька прямо в небо поднималось слабое свечение.

Над этим фантастическим заревом, над пламенеющим пейзажем стаями носились птицы, решившиеся, наконец, покинуть родные места. Эти существа, не реагирующие на воздействие электричества, долго не поддавались влиянию таинственных явлений, которые, бесспорно, были для них не столь пагубны, как для остальной живности на плато. Зловеще каркающие вороны, бесчисленные тучи воробьев, щеглов, зябликов, малиновок, стаи стрижей и ласточек, хищные птицы — поодиночке или парами — все устремлялись к югу, издавая крики, напоминающие человеческую речь.

Сэвер все больше удивлялся тому, что эти несчетные огни не сливались и от них не исходило сколько-нибудь ощутимое тепло. От каждого огонька вверх шел прямой луч, похожий на тонкое лезвие, а все вместе они образовывали причудливые, похожие на готические, сооружения с миллиардами ослепительных шпилей.

Он пришел в себя от хриплого крика Люс:

— Держи меня, меня уносит!

Он увидел, что его жена мечется в бреду, она была мертвенно-бледна, делала страшные усилия, чтобы глотнуть воздуха. Сэвер пришел в полное отчаяние, его собственное сердце почти переставало биться, он даже не сознавал, что прижимает к себе Люс. Вся дрожа, она смотрела на сверкающее плато и еле слышно шептала:

— Это мир иной, Сэвер, бесплотный мир, Земля гибнет…

— Нет, нет, — уговаривал он жену, понимая всю нелепость своих слов, — это магнитные силы изменили скорость вращения…

Раздался тихий голос оцепеневшего Виктора, с трудом приходящего в себя:

— Рож Эгю!

Сэвер выглянул в окно. Градусах в двадцати от севера он увидел большой треугольник цвета ржавчины с неровными, словно разъеденными серной кислотой, краями. Постепенно треугольник светлел, приобретая прозрачность воды — настоящее озеро, вытянутое к северу, по которому пробегала зыбь, похожая на волны блекло-красного цвета.

Вокруг озера по всему небу разливались зеленые сумерки, вначале светло-изумрудные, они затем становились темно-синими, черными, а в южной части небосвода — цвета темного нефрита.

Звезды погасли. Осталось только небо из красной и зеленой воды в нефритовых сумерках.

Что это было? Откуда оно взялось? И почему проявилось именно над плато Торнадр?

Какое таинственное взаимодействие, какое сродство связывали плато с небесами?

Все эти вопросы возникали в сознании Сэвера, не умаляя однако его ужаса перед сбывшимся пророчеством крестьян. Он больше не сомневался, что пришла смерть, что сердце, которое так бешено колотилось в груди, вот-вот замолкнет навеки. Вдруг Люс, обратив к небу лицо, тронутое печатью смерти, с душераздирающей торжественностью продекламировала:

Коль зелень серебро затянет, Во мраке Рож Эгю предстанет, Луну и звезды поглотив…

И, глубоко вздохнув, покорная судьбе, она упала и застыла с закрытыми глазами.

К реке Иараз

Сэвер очнулся и из последних сил дополз к жене, распростертой на полу. Неужели она умерла, исчезла навеки? У него вырвался мрачный смех, смех над безысходностью его положения, и слово «навеки» показалось ему злой издевкой. Это «навеки» для него в лучшем случае могло означать еще один час жизни.

Сэвер обнимал жену, даже не понимая, что делает, крепко прижимал ее к груди, как вдруг его пронзило сладкое, странное облегчение: он прочно стоял на земле, к нему вернулся вес. Странно, что помог случай, что сам он не додумался взять в руки какой-нибудь груз, чтобы вновь обрести устойчивость.

Он воодушевился, почувствовал себя увереннее, и хотя дышать по-прежнему было трудно, в нем пробудилась надежда, которая крепла от сознания того, что ему легко держать на руках Люс, словно маленького ребенка.

И вдруг сердце словно сжалось: он вспомнил про катастрофу, о которой почти забыл. Подумал, жива ли Люс? Он прислушивался к ее дыханию, прикладывал ухо к груди, но биение его собственного сердца мешало слушать. Люс была очень бледной, глаза глядели неподвижно, но все-таки мертвой она не выглядела.

— Люс, милая!

Вздох, слабое движение головой. Он различал ее еле уловимое дыхание. Жива! Это придавало ему новые силы, Летан был готов на все, лишь бы ее спасти.

Несколько минут он размышлял, что бы предпринять, потом пожал плечами. К чему размышления? Нужно действовать, как действовали животные, как поступали самые ничтожные твари — бежать к реке Иараз. И не раздумывая больше, выбрав самый короткий путь, он вылез из окна, крикнув Виктору:

— Возьми в руки что-нибудь тяжелое, отпусти собаку и предупреди остальных. Смотри, как я держу свою ношу. Пусть все бегут в долину, еще можно успеть… Понял?

— Да, мсье.

И Сэвер побежал, ступая уверенно и быстро, хотя дышал с трудом. На воздухе электрическое поле действовало сильнее и затрудняло движения. Он выбежал из ворот и очутился в деревне.

В таинственном великолепии красное озеро, казалось, раздвинуло свои границы до самой звездной бездны. Изменился и сияющий ореол вокруг него: теперь он походил на витраж мягкостью оттенков, а аквамариновая кайма прямо над головой сливалась с кружевным оранжевым переплетением, как бы наброшенным на тускло-серое небо.

По-прежнему не было видно звезд. Время от времени огненная линия пересекала небо с севера на юг. Вся земля на равнинных участках плато Торнадр была охвачена пожаром. Деревья пылали, как исполинские свечи, горели травы, в небо взмывали длинные огненные шлейфы, образуя многоцветье арок, которые то рассыпались, когда в небе сталкивались какие-то неведомые силы, то вспыхивали вновь, наполняя пространство прекрасной и пугающей жизнью. Сэвер шел по плато, потом принимался бежать, закрывая глаза, когда приходилось пересекать самые пылающие участки. С волос Люс сыпался сноп искр, ослеплявших Сэвера. Чутье вело его на юго-запад. Через несколько минут он увидел ферму, она стала для него ориентиром, хотя и не слишком надежным — так изменился пейзаж.

Вдруг ему показалось, что он заблудился — перед ним расстилался небольшой водоем, берега которого заросли пылавшим тростником, похожим на карающие огненные мечи, в воде отражались бледно-зеленые ивы, мерцающие светлячки, удушливый воздух был полон фосфора и озона. Сэвер чувствовал ногой вязкую почву, его влекла к себе стоячая вода. Он постарался сориентироваться, понимая, что перед ним озеро Сиез, которое находится в полутора километрах от границ плато. Минут за десять он успел обогнуть озеро и с ова оказался в исходной точке. Неужели ему так и не выбраться отсюда, неужели все усилия напрасны?

— Вперед, Сэвер!

Он снова побежал, силясь разглядеть какой-нибудь ориентир, что-то знакомое… Летан совсем ослабел и понимал, что еще час блужданий по плато означает для него конец, смерть.

Внезапно он заметил острый мыс, единственный на этом озере, откуда он мог осмотреться. Ему показалось что у него выросли крылья. Сэвер ринулся вперед, нашел узкую тропинку, с которой больше не сходил. Он не смог бы сказать, сколько времени шел — полчаса, десять минут или пять… Но вот он в ужасе остановился перед черной пропастью, разверзшейся перед ним, — светящийся склон отделял его от зияющей бездны.

— Склон! Склон!

Он повторял это слово, двигаясь по извилистой тропинке. С каждой секундой самочувствие улучшалось, электрическое поле становилось слабее, пламя гасло, превращаясь в редкие блуждающие огоньки, воздух делался свежее и чище. Люс стала заметно тяжелее, о с трудом удерживал ее в руках, бежать с такой ношей Летан уже не мог. Он упал, скатился по склону, попытался бежать, подчиняясь все тому же непобедимому инстинкту. И вдруг его охватила безумная радость: он услышал плеск воды в реке, всем существом и чувствовал, что приближается спасение. Еще несколько шагов. И вот он вне опасности. Здесь больше нет таинственных сил, здесь господствует старая, добрая природа, благосклонная к человеку.

Обливаясь потом, Сэвер все же останавливается, но теперь он чувствует, что полон сил. Перед ним расстилается долина, в сумерках струится река. Испустив крик радости, испытывая острое облегчение, он падает. Люс лежит у него на коленях, она без сознания. Наверху, над склоном, струится неясный свет, становясь ярче у края плато. Зарево исчезло, вместо него — небольшие отблески, мерцающие, точно ночное море. Рож Эгю пропал, осталось лишь красное марево, похожее на северную зарю, и по-прежнему обильный и великолепный звездопад.

— В чем причина? — спрашивал он самого себя. — Откуда такая разница между плато и долиной реки Иараз?

Он склонился над Люс. Она еще бледна, неподвижна, но дыхание различимо. Это дыхание спящего, а не потерявшего сознание человека.

Он громко позвал ее:

— Люс! Люс!

Она вздрагивает, слегка поворачивает голову. Бесконечная радость переполняет Сэвера. Он плачет от счастья, прижимает к себе Люс, продолжает звать ее по имени, шепчет ласковые слова. Наконец она открывает глаза. Она еще не проснулась, в ее взгляде мрак, но вот она видит Сэвера:

— Мы победили! Торнадр не смог тебя поглотить! — восклицает она.

Стоя над рекой, скрестив руки на груди, он дает себе слово подняться туда, наверх, по направлению к юго-западу, и описать всю катастрофу. Тем временем со склона доносятся голоса, лай собак — это приближаются слуги из поместья Корн. Люс и Сэвер ждут, обнявшись и плача от счастья.

P. S. Сэвер Летан действительно опубликовал в британском издательстве хронику катаклизма на плато Торнадр. В течение недели можно было наблюдать Рож Эгю в небе над плато. В течение недели полыхал холодный пожар, который ничего не сжигал. Об аналогичным явлении рассказывали и крестьяне с плато Петель. Специальная научная комиссия приехала в последний день. На плато имелось несколько жертв, но большинство жителей успели покинуть его в ночь на десятое августа. Что же касается научных выводов, то все они оказались малоубедительны. Никто не смог выдвинуть гипотезу, объясняющую случившееся. Правда, удалось собрать наводящие на размышления сведения, указывающие на то, что плато Торнадр покоится на скалистом основании объемом около ста пятидесяти миллиардов кубических метров. Впоследствии эти факты могут привести к интересным научным открытиям, а пока они позволяют предположить, что упомянутое скалистое основание — космического происхождения, это огромный болид, упавший в долину реки Иараз еще в доисторические времена.