Что это? Откуда я ее знаю?
Беззвучно, одним дыханием я повторил мелодию. И сразу вспомнил: она же из тех дней, когда мы, еще мальчишками, с восторгом твердили яростные, страстные слова «Но пасаран», когда приветствовали друг друга не иначе, как «Салуд, камерадас». Утро начиналось тогда с напряженного ожидания возле черной тарелки репродуктора: что там сегодня, на Мадридском участке? – а звучные, опаленные порохом слова «Теруэль», «Гвадалахара», «Валенсия» звучали для нас как названия близких фронтовых городов, обложенных врагом.
– «Бандера роха», – произнес я, не то спрашивая, не то утверждая.
Негромкое насвистывание тотчас прекратилось.
– А вы откуда знаете? – услышал я после короткого молчания.
– Вот тебе раз! – воскликул я. – Да кто ее не знает! Испанская песня.
– Нет, итальянская. Но в Испании ее тоже пели, верно.
– Вы там были? – догадался я.
Он лишь негромко кашлянул в темноте.
Больше капитан не свистел, но воспоминания, потревоженные знакомой мелодией, не хотели униматься, цеплялись друг за друга, извлекали из тайников памяти давным-давно позабытое.
Вот дядя Фери, горячий, стремительный, врывается в дом и кричит, что он возьмет в нашу семью двух, нет, трех испанских ребят…
Вот наша делегация из пяти человек стоит в кабинете заведующего гороно, и Нина Мурашева, только что избранный комсорг, от имени 7 «б» требует – да, требует! – чтобы нам заменили немецкий язык на испанский.
Потом, без всякой видимой связи, подумалось просто о нашей тихой улице в тени могучих тополей, немощеной, песчаной, с веселым зеркалом лужи посреди проезжей части после проливного летнего дождя. И там, в луже, в окружении ленивых округлых облаков, удивленно-ухмыляющееся мальчишечье лицо с белыми выгоревшими вихрами и прокопченными на солнце щеками, похожее на свой собственный зимний негатив.
И вверху, над головой, тоже облака, такие же круглые и неторопливые.
А ночью, когда умолкает улица и засыпают веселые лужи, там, вверху, появляются звезды. До самого утра они играют в прятки, путаясь в притихшей листве тополей, и едва слышно звенят, отыскивая друг друга…
Резкий рваный грохот вспугнул мои звезды. Исчезли тополя, улица.
Где-то близко снова грохнуло. Еще раз… И пошло! Земля под ногами вздрагивала и гудела.
Я вскочил:
– Наши! Наши ворвались в город!
– Бомбят, – спокойно отозвался из темноты Комочин.
Он был, конечно, прав. Чуда не случилось.
Самолеты отбомбились и улетели. Натыкаясь в темноте на винные бочки, я двинулся к выходу. Не терпелось посмотреть, много ли в городе пожаров.
Убрал жердь, отодвинул тяжелую дверь. Далеко внизу, там, где стоял завод, полыхало яростное пламя. Пожар? Или выпустили плавку из печи?
Сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть, и вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, обернулся. Из глубины погреба ко мне метнулась человеческая фигура. Защищаясь, я поднял руки, но уже было поздно. Я ощутил сильный удар по голове и упал.
Теряя сознание, услышал, как сквозь толстый слой ваты:
– Саша! Саша!
И все поплыло, поплыло во мрак…
Чьи-то голоса… Незнакомые, совсем без интонаций, как деревянные… Бубнят, бубнят.
Трещит голова…
Что же со мной случилось?
Подошел к двери погреба. Увидел зарево: завод или пожар. Потом… Удар!
Я с усилием открыл глаза.
Низкий полукруглый свод… Винный запах. Значит, все еще погреб. Но откуда свет? А, керосиновая лампа. Стоит на подставке – пенек не пенек. Вокруг нее несколько человек. Разговаривают.
Я прислушался.
– …А собака как вцепится в ногу толстяка. Он как завопит. – Голос рассказчика захлебывался от еле сдерживаемого смеха. – Мадам к нему: «Ой, пардон, пардон, высокородный господин! Простите ее, ради бога, она так давно не видела мяса!»
Все смеются.
– Здорово! А ну еще что сморозь!
– Ваш покорный слуга… Загадка. Светит, но не греет, – что это?
– Луна.
– Нет!
– Бриллиант!
– Нет… Ну, ты, Фазекаш?
– Черт ее знает… Звезда, что ли?
– Нет!.. Твоя лысина – ха-ха-ха!
Мне очень неудобно лежать. Руки за спиной, связаны.
Они?.. Я осторожно повернул голову к свету.
Не военные – в штатской одежде. Небритые, худые. Один только плотнее других, самый старший, невысокий, с усами. Вот он встал, пошел куда-то в темноту.
Не хозяева ли этого винного погреба? Но как они сюда попали? Ведь мы с Комочиным приперли дверь изнутри палкой. Неужели они сидели далеко в глубине погреба.
А может, скрываются?.. Партизаны? Непохоже. У них нет даже оружия.
Так кто же? Почему они напали на меня?
А капитан Комочин? Где капитан? Я отчетливо помню, он крикнул: «Саша!» Звал на помощь? Что они с ним сделали? Почему я здесь один?
Я беспокойно задвигался. Тотчас же они повернулись ко мне. Один, высокий, длинноволосый, поднял керосиновую лампу. Другой, с обросшим черной щетиной лицом, бросил с издевкой:
– Ваш покорный слуга! Как изволили спать на новом месте?
– Дайте пить! – я облизнул пересохшие губы.
– Только и всего? – снова крикнул тот, со щетиной.
– Да брось ты, Черный, – нахмурился длинноволосый. – Пусть придет в себя.
Он приподнял мою голову и поднес ко рту кружку. Я сделал несколько глотков. В кружке было кислое вино.
– Развяжите руки, – попросил я.
– Что я сказал! – воскликнул Черный. – У него чердак не пустой. Может, тебе еще твою пушку вернуть?
– Кто ты такой? – во взгляде длинноволосого не было такой вражды, как у Черного. – Скажешь, кто ты?
– Где мой товарищ? Он жив?
– Жив, жив… Ну, кто ты такой?
Я лихорадочно думал: что сказать? Потом сообразил. Они вытащили не только пистолет. Документы тоже: моя шинель расстегнута на груди.
– Гонвед Осип Михай.
– Расскажи моей бабушке! Гонвед он! – Черный дышал мне в лицо винным перегаром.
– Отойди от него, Черный!.. Отойди, слышишь! – длинноволосый оттащил его за полы пиджака. – Осип… Что за фамилия? Словак, что ли?
Я чуть помедлил, прежде чем ответить:
– Словак.
– Янчи, ты, вроде, говоришь по-словацки?
– Еще бы! У меня мама словачка.
– Поговори с ним, а?
Длинноволосый посторонился, пропуская ко мне высокого молодого парня со следом ожога на худом скуластом лице.
– Кто си ти? (Кто ты? (слов.)
Это я понял:
– Словак.
Тогда он произнес длинную фразу, состоявшую почти сплошь из согласных, и посмотрел на меня вопросительно, ожидая, вероятно, ответа.
Я молчал. Он произнес еще одну фразу, еще… Отдельные слова я вроде бы понимал, но общий смысл оказанного оставался неясным.
Длинноволосый смотрел выжидающе то на меня, то на него.
– Ну?
Янчи отрицательно покачал головой.
– Не словак? – воскликнул, торжествуя, Черный. – Что я говорил! Это же ясно, как день; оба они шпицли! Их послали нас выслеживать… Ага, ага!
Смотрите, как он изменился в лице! Кончать их надо сейчас же! Дохлый пес и укусить не укусит, и залаять не залает. Веревка есть, вздернем подальше отсюда, чтобы потом вони не было – и конец… Эй ты, поганый тип, скажи мне свой адрес, я хоть твоей жинке после войны напишу, под какой бочкой тебя зарыли.
На потолке задвигались длинные тени. Кто-то подошел из глубины погреба.
– Ну как? – услышал я голос.
Я не видел говорившего – лампа, которую держал длинноволосый, слепила глаза.
– Шпицли! – крикнул Черный. – Самый настоящий стопроцентный шпицли. Врал, что словак.
– А тот, второй, говорит – русский.
– Русский?! – Черный расхохотался. – Один словак, другой русский! Пусть они эту песенку споют на том свете невинным ангелочкам. А мы уже кое-что повидали, как-нибудь сможем отличить правду от собачьей брехни.
Длинноволосый поставил лампу на бочку. Теперь я разглядел подошедшего. Это был гот самый низенький плотный усач. Вероятно, он уходил к Комочину – они почему-то держали его в другом месте.
– Может, ты не словак вовсе, а тоже русский? – Черный издевательски ухмылялся.
– Дурак ты! – сказал я. – Мы в самом деле русские. И он и я.
Черный подскочил ко мне, замахнулся кулаком:
– Эта полицейская гадина будет еще меня оскорблять!
– Лежачего не бьют! – усач придержал его руку. – Давай лучше послушаем этого мастера плести небылицы. Рассказывай, какой ты русский.
– Сначала развяжите.
– Видали, чего захотел! – завопил Черный. Я же говорил, он потребует свою пушку обратно.
– Вас здесь четверо. А я один. Боитесь?
– Вдруг у тебя где-нибудь граната запрятана. Очень мы знаем твои полицейские штучки-мучки!
– Брось, Черный, ты же его сам всего обшарил. – Усач склонился надо мной и развязал руки. – Только смотри, не дури! – Он погрозил мне моим собственным пистолетом.
– Где мой товарищ? Ведите к нему.
– Не веди, Фазекаш! – предостерег длинноволосый; стоя на коленях у бочки, он прикуривал от лампы. – Ни в коем случае не веди!
– Зачем тебе? – спросил усач. – Сговориться?!
– Кто у вас старший?
– Вот! – опять – кинулся ко мне Черный. – Шпицли – факт! Так и ввинчивается, так и ввинчивается! Мы уж ему больше сказали, чем он нам. А теперь ему еще старшего подавай!.. А вот хочешь, я тебя сейчас выведу на чистую воду? Ты говорил – что словак. Теперь говоришь – русский. Русский, да?
– Я русский.
– Хорошо! – Черный злорадно скалил зубы. – Если ты русский, то скажи, как будет по-русски «здравствуй».
Я сказал.
– О! Смотри!.. А «Советский Союз»?
Я сказал и это.
– Выучил, шпицли! Но меня ты не проведешь… Ну-ка, выругайся по-русски!
Он с торжеством посмотрел на своих друзей: мол, глядите, что сейчас будет.
Я выругался – с большим удовольствием. Я послал Черного с его дурацкими придирками так далеко, что если бы он все понял, то, наверняка, взвился бы от ярости.
Но он всего не понял. Только то, что я действительно выругался по-русски.
– Все равно! Он такой же русский, как я цыган!