Он припер меня к стенке. Он всегда припирал меня к стенке, когда мы начинали политический спор.
Я чувствовал, что прав, но сделать ничего не мог.
Сенька был здорово подкован по части первоисточников.
Мне почему-то захотелось ткнуть его кулаком – тут я был подкован сильнее его. Но я понимал: это не довод.
Я деланно зевнул:
– Ну тебя!.. Спать!
И стал стягивать сапоги.
Но спать не дали. На кухне послышались голоса, и в дверях появилась испуганная Марика.
– Солдат!
Мы с Гусаровым переглянулись. Я как был, в одних носках, выскочил на кухню. Там стоял пожилой усач в длинной, не по росту шинели, снизу заляпанной грязью.
– Рядовой Татьянкин, посыльный отдела кадров, – представился он. – Приказано доставить.
– Кого?
– Лейтенанта Мусатова.
– Сейчас. Только обуюсь.
Пока я, пыхтя, натягивал сырые сапоги, Сенька Гусаров стоял надо мной и бубнил:
– Просись к казакам, к Плиеву, слышишь! Только к Плиеву!
А когда я побежал к двери, крикнул мне вслед:
– Я пока на твоей полежу.
– Вернусь – все равно стащу за ноги.
На улице стояла та же непроглядная темь. Моросил мелкий дождь. Самолетов не было слышно. Посыльный шел впереди, то включая, то снова выключая карманный фонарик.
На шоссе мы пошли рядом.
– Не знаете, зачем меня?
– Не могу знать. – Он покосился в мою сторону и спросил: – На передовую не терпится?
– Сколько можно околачиваться в резерве!
– Оно, конечно… На фронте еще не были?
Мне послышались иронические нотки в его голосе.
– Нет, – ответил я, заранее торжествуя. Он кивнул головой, мол, так и знал. Я выдержал паузу и добавил: – На границе дрался в сорок первом. Потом в окружении, потом полтора года в Белоруссии в партизанах, до ранения… А на фронте не был, нет.
Он хмыкнул неопределенно. Я внутренне рассмеялся. Что, съел, рядовой Татьянкин, канцелярская крыса!
Дальше шли молча. Под ногами пищала грязь.
Отдел кадров помещался в небольшом домике рядом с церковью. Нас окликнул невидимый в темноте часовой:
– Стой, кто идет?
– Свои, свои, Ерофеич, – совсем по-домашнему отозвался мой провожатый.
Я усмехнулся:
– Ерофеич!.. Вы давно в армии?
– Третий год.
– Пора бы отвыкнуть.
Он промолчал…
Меня ждал капитан. Он расхаживал по большой комнате, уставленной длинными столами, зябко кутаясь в шинель.
– Товарищ капитан, лейтенант Мусатов по вашему вызову…
– Да, да… – Он поморщился, приложил руку к правой стороне живота. – Проклятая!
– Рана? – спросил я сочувственно.
– Печень… Знаете, где хозяйство полковника Спирина?
– Спирина? – поразился я. – Кажется, за мостом.
– Нет, сами в темноте не разыщите… Татьянкин!
– Иду, товарищ капитан.
Усач уже успел окинуть шинель и подходил вразвалочку, не спеша, затягивая на ходу ремень на гимнастерке. Стал рядом со мной, нелепо оттопырил правую руку, вместо того, чтобы поднести к пилотке и доложить по-уставному.
Что это? На руке кожаная перчатка? А на гимнастерке.., Звезда? Герой Советского Союза?!
Мне стало жарко. Как я сказал ему? «Пора бы отвыкнуть»?.. Вероятно, я здорово покраснел, потому что капитан с удивлением посмотрел на меня.
– Он вас проводит, лейтенант. – Капитан снова поморщился. – Татьянкин, у тебя в чайнике горячая вода? Налей-ка мне в грелку…
И вот мы опять шагаем по мокрому скользкому асфальту. Мне неудобно перед посыльным. Так нарваться! И Спирин… Что потребовалось от меня полковнику Спирину?
Снова часовой. И снова спокойный неторопливый ответ моего провожатого. Он, видать, здесь всех знает.
– Вот и дошли! Счастливо, товарищ лейтенант. – Усач сунул мне в руку фонарик. – Берите, берите, мне по шоссе, а вам назад грязью топать. Утром занесете…
Хозяйство полковника Спирина занимало кирпичный особняк сбежавшего старосты – солгабиро. В комнатах, несмотря на поздний час, полно народу.
Мне велели обождать в передней. Я здесь был не один. В углу, на полу, сидел весь покрытый грязью и какими-то бурыми пятнами немец. Худой, скуластый, с острым подбородком. Его караулил автоматчик, молодой парень, помоложе меня, с лихо сдвинутой на затылок ушанкой.
– Пленный?
– Эсэс. Танк к нам привел, – словоохотливо сообщил он.
– А за что же его сюда?
– У него в танке еще трое были, – пояснил автоматчик. – Их окружили, он решил сдаться. Ну, а для верности всему своему экипажу башки отпилил – спали они. Думал, наши так его лучше примут. Привел танк, кричит «Гитлер капут!» и башки тащит за волосья. Внутри кровищи – жуть…
Значит, эти бурые пятна… Немец почувствовал мой взгляд, беспокойно задвигался.
– Шуфт! Мердер! (Подлец! Убийца! (нем.) – не удержался я.
– Нельзя с ним говорить, товарищ лейтенант.
Солдат поправил автомат на груди. Немец еще больше съежился, пригнулся к земле.
– В переднюю вошел подтянутый франтоватый сержант.
– Лейтенант Мусатов? К младшему лейтенанту Серкову. Вон та дверь.
Дверь вела в ванную комнату, довольно просторную, со стенами из кафеля. Под изогнутой блестящей шеей душа, прямо над ванной, стоял сколоченный из нетесаных досок и покрытый газетами стол, на нем грудились папки.
Младший лейтенант Серков сидел у стола, спиной к двери. Я поздоровался. Он не ответил. Я поздоровался снова, на этот раз громче. Он снова ничего не ответил, даже не повернулся и полез рукой в ванну – там у него лежала куча папок.
Я потоптался у двери. Во мне закипало то самое, что наш командир взвода в училище называл партизанщиной. «Я из вас эту партизанщину вытравлю», – все грозился он. Все-таки, кажется, не всю вытравил.
– Ио напот киванок, алхаднадь элфтарш (Добрый день, товарищ младший лейтенант! (венг.), – произнес я как можно любезнее.
Младший лейтенант моментально обернулся. У него было такое же оторопелое лицо, как вчера утром у Сеньки Гусарова, когда я брызнул на него, сонного, водой.
– Что вы сказали?
– То же самое, что и дважды до этого. «Здравствуйте, товарищ младший лейтенант». По-венгерски. Мне показалось, вы по-русски не понимаете.
– Товарищ лейтенант! – у него голос срывался от злости.
– Слушаю вас, товарищ младший лейтенант! – упор я сделал на слове «младший».
Он рывком повернулся к своим папкам. Я постоял немного, потом решил: ну его к черту! Тоже мне генерал – стоять перед ним. Взял стул и сел. Он не шевельнулся.
Помолчали. Потом он, так и не повернув головы, спросил:
– Мусатов, Александр Иванович?
– Так точно! – рявкнул я по-уставному.
– Барнаул, двадцать третий год рождения?
– Так точно!
Очевидно, перед ним лежало мое личное дело. Он спросил о моей национальности, был ли я под судом, еще какую-то чепуху. Я долбил с усердием попугая: «Так точно, так точно!» Он злился, но я не давал абсолютно никакого повода придраться.
Наконец, он сказал:
– У вас несоответствие.
– Что вы говорите! – деланно ужаснулся я.
– Вот! – он держал в руках две анкеты, заполненные мною в разное время. – Здесь вы пишете в графе об иностранных языках: «венгерский – свободно». А здесь – «Знаю венгерский». Просто «знаю», – подчеркнул он.
Младший лейтенант смотрел на меня с проницательностью Шерлока Холмса. Недоставало только трубки и еще двух десятков лет – младший лейтенант был не старше меня.
Я молчал. Нарочно. У него дрогнули ноздри.
– Так как же у вас все-таки с венгерским? «Знаю» или «свободно»?
– Дайте мне, пожалуйста, подумать.
Мой тон был изысканно вежлив; ему ничего больше не оставалось, как раздувать ноздри.
– Знаю… свободно, – сказал я наконец. – Почти как русский.
– Откуда?
Я рассказал. Мой отец, железнодорожный машинист, погиб в тридцатом во время крушения. Мать умерла двумя годами раньше. Меня взял к себе старый друг отца Ференц Ланьи – они вместе партизанили во время колчаковщины. Дядя Фери. Венгр по национальности. До самой армии я был членом их семьи. А они дома говорили по-венгерски – дядя Фери, тетя Илона, близнецы Аннуш и Иолан. И я тоже.
– На Алтае венгры? – подозрительно уставился на меня младший лейтенант.
– Он из бывших военнопленных. А потом, после гражданской, остался у нас и вызвал к себе жену – ей разрешили.
– Где он теперь?
– Умер. В сорок первом. Перед самой войной.
– Что-то у вас все умирают. Я еще проверю.
Больше я не мог выдержать. Сквозь тонкий непрочный слой джентльменской учтивости снова прорвалась партизанщина.
– Нас здесь никто не слышит? – спросил я шепотом и оглянулся по сторонам.
– Разумеется, никто! – Он тоже понизил голос и потянулся ко мне в нетерпении. – А что?
– Не чванься, горох, перед бобами, – доверительно шепнул я.
До него дошло не сразу.
– Что вы сказали?
– Это сказал вовсе не я. Это сказал Рофамес, выдающийся философ древнего Египта.
Выдающегося философа древнего Египта я открыл до войны, еще в школе, на каком-то скучном уроке. Особых познаний для этого не требовалось. Надо было только прочитать наоборот слово «семафор».
Младший лейтенант побелел. Я смотрел на него с завистью. Вот бы мне так! А то я, когда злюсь или смущаюсь, краснею, как нашкодивший первоклашка.
– Хулиганство! Вы забыли, где находитесь! Это вам даром не пройдет!
Он резко встал и вышел, оставив меня одного в ванной. Честно говоря, я струхнул. Побежит к своему начальству, нажалуется. Кому поверят – ему или мне?
Он вернулся с торжествующим видом.
– Лейтенант Мусатов, пойдете к полковнику. – Взял со стола мое личное дело, ловко перебросил папку из правой руки в левую. – Давайте, давайте!
Я пошел за ним. Он все оглядывался, зловеще улыбаясь: погоди, будет тебе… Надо было связываться с этим дубом!
– Сюда! – младший лейтенант, открыв дверь, пропустил меня вперед.
Навстречу поднялся худой, широкий в кости полковник с желтым лицом и седой головой.
– Товарищ полковник…