Патринка подняла голову. Было ещё так рано, что тень отца едва отпечатывалась на отсыревшем от росы полотнище.
– Вставай!
Недоумевая, Патринка выбралась из шатра. Табор спал. Ещё не поднимались даже молодухи. Палатки были до самых верхов, словно молоком, залиты туманом.
– Куда мы пойдём, дадо?
Отец не ответил. Патринка побоялась повторить вопрос.
Вдвоём они молча шагали по пустой дороге, всё больше светлеющей в рассветных лучах, под писк жаворонков и чирков. Над цветущим полем поднималось утро – ясное, свежее, умытое, искрящееся радужной росой, – а в сердце Патринки снова неумолимо вставал проклятый вчерашний день. Издевательский смех цыганок, бессильные, сухие слёзы матери, её седые косы, выпавшие из-под линялого платка… Искоса она поглядывала на отца – и сердце сжималось от непонятной тревоги. «Куда мы идём? Зачем? Что он придумал?»
Отец с дочерью миновали заставу, пересекли несколько тихих, зелёных переулков, перешли площадь, оказались на широких, многолюдных улицах. Уже ревели заводские гудки, люди спешили на работу. По асфальту стучали женские каблучки, слышался смех, оживлённые разговоры, звенели трамваи, гудели автобусы. Несколько раз Патринка ловила удивлённые взгляды, брошенные на рваный пиджак отца с плохо залатанным локтем, на его полуистлевшую рубаху, на разбитые, порыжелые сапоги.
«Нас же сейчас арестуют! Почему он другую рубаху не надел, есть же! И куда мы идём? Сейчас спросят бумаги, и…»
Но отец, казалось, не думал обо всём этом. Он просто шёл и шёл, угрюмо глядя себе под ноги. И остановился в конце концов перед незнакомым Патринке домом с медной табличкой у входа.
Патринка с ужасом посмотрела на дверь, из которой прямо на неё вышли, ожесточённо споря, два милиционера в белых гимнастёрках. Затем непонимающе дёрнула отца за рукав.
– Дадо, здесь же начальники… Идём отсюда! Скорее!
Отец вздрогнул, словно только сейчас осознав, что дочь стоит рядом. Повернувшись, внимательно и долго смотрел на неё, словно обдумывая что-то. И этот взгляд напугал Патринку так, что ей смертельно захотелось развернуться и бегом кинуться прочь.
– Дадо… – прошептала она, невольно отступая. – Что с тобой, дадо?
– Послушай меня, девочка, – хрипло, тихо сказал отец. – Пойдёшь со мной. Будешь слушать то, что я скажу, – и молчать. Молчать, пока я не велю говорить. Или плакать. Так, как мы раньше делали. Когда одни кочевали. Ты помнишь, что надо делать? Понимаешь меня, доченька?
– Да… – едва смогла вымолвить Патринка. Йошка одобрительно кивнул. Натянул на самые глаза старую шляпу, крепко взял полумёртвую от страха дочь за руку и, дёрнув на себя тяжёлую дверь, шагнул в отделение милиции.
В узком коридоре отец вежливо прикоснулся к локтю пробегавшего мимо с озабоченным видом милиционера.
– Что вам, товарищ? – замедлив шаг, нетерпеливо спросил тот.
– Родненький, мне бы начальника! – жалобным, дрожащим голосом попросил Йошка. – Самого главного! Беда у меня… Дочь продать хотят!
– Что?.. – Парень лет двадцати в белой гимнастёрке ошарашенно уставился сначала на землистое, рябое, убитое лицо оборванного цыгана, затем – на перепуганную босоногую девчушку, которую он держал за руку.
– Та-ак… Присядьте здесь на минутку, товарищ. Никуда не уходите и ничего не бойтесь. Отсюда вашу дочь уж точно никто не заберёт! Сейчас узнаю, на месте ли товарищ Качанов.
Через несколько минут отец с дочерью уже стояли в маленьком кабинете с открытым окном, из-за которого доносился звон трамваев. Седой человек в тёмно-синем кителе, нахмурившись, спокойно сказал:
– Садитесь, товарищ. И вы, гражданочка. Как вас зовут? Что произошло? Кто угрожает вашей дочери?
Повинуясь взгляду отца, Патрина села прямо на пол у стены.
– Есть же стул, – мягко сказал человек в кителе.
– Простите, товарищ, она грязная, испачкает ещё… Меня Йошка зовут, Йошка Ботошани, я цыган… таборный цыган!
– Вижу. Что у вас случилось, товарищ Ботошани?
С этой минуты Патринка совсем перестала понимать, что происходит. Просто сидела на полу, вжавшись спиной в дверцу шкафа, ручка которого больно колола спину. И смотрела на отца так, будто видела его не наяву, а в бредовом, ни на что не похожем сне. А Йошка, прижимая к груди смятую шляпу, весь подавшись вперёд, говорил то умоляюще, то грозно, то обречённо, то повышая голос, то спускаясь на горестный шёпот. Никогда в жизни Патринка не слышала, чтобы отец так много говорил.
– Они богатые, товарищ начальник, им всё в таборе можно! Вы видите, какой я? Вы видите, во что моя Патринка одета? Наши женщины целыми днями с голодными детьми побираются по улицам – для них! Они их заставляют воровать – наши бароны! Каждая семья должна им платить! Платить каждую неделю – не то убьют! Целый табор чуть не с голоду дохнет, последние гроши им отдаёт – а им всё мало, мало! Мы все погибаем из-за них! Цыгане молчат, боятся: у всех же малые дети… Бароны в золоте с ног до головы, у каждого в палатке – кастрюля с золотом стоит! Их жёны и дочери – как царицы, а посмотрите на мою! – Голос отца дрожал. Он обернулся к дочери, схватил её за плечо, вынуждая подняться, потащил к столу начальника. Растерянная Патринка не сопротивлялась.
– Вот! Посмотрите на мою девочку! Ей всего пятнадцать лет! Сын барона хочет её себе в жёны! Я должен её отдать, иначе меня убьют! Мою старшую дочь они уже убили, эти кровососы… Поверьте мне, товарищ начальник, эти бароны – все убийцы и шпионы!
– Как вы сказали, товарищ Ботошани? – негромко и, казалось, равнодушно переспросил начальник. – Шпионы? Вы отдаёте себе отчёт…
– Истинная правда, товарищ начальник! – Отец ударил себя кулаком в грудь. – Никто другой вам не скажет, цыгане боятся, но я – я знаю! Они служат румынскому королю! Мы перешли границу для того, чтобы баронам было легче делать здесь свои дела! Когда мы работали на заводе в Харькове, они…
– Минуточку. Вы готовы подписать свои показания?
– Я могу даже всё написать сам! И поставить подпись! Я грамотный!
– Замечательно. Вот бумага, перо. Пишите всё, что вы тут рассказали, как можно подробней. И о дани, которая взимается с табора, и об убийствах, и об угрозах. И о том, что вашу малолетнюю дочь покупают в жёны. Особенно подробно – о шпионаже в пользу румынского правительства! Непременно перечислите имена и фамилии ваших баронов. Ничего не бойтесь, с этой минуты вы – под защитой советской милиции!
– Спасибо… Спасибо, дорогой начальник… Спасибо, миленький… Щей, джятар катхар, ажюкир ман[48]…
Патринка поднялась на слабеющих ногах. Поклонилась, хотела было сказать «до свидания» – но язык не шевелился во рту, пересохшем от страха. Начальник встал из-за стола сам, подошёл к ней. Неожиданно улыбнувшись, провёл рукой по спутанным Патринкиным волосам.
– Действительно – красавица цыганочка! Не бойся, девочка, тебя никто не выдаст замуж против воли. В советском государстве такое не пройдёт! Мы защитим и тебя, и всю твою семью. А вы, товарищ Ботошани, на самом деле молодец, что осознали, наконец, необходимость…
Патринка вымученно улыбнулась. Кое-как выбралась из кабинета. Оказавшись в коридоре, съехала по стене на пол, схватилась за голову. Всё казалось бредом, горячечным сном.
«Это же неправда, этого не может быть… – билось в висках. – Отец сошёл с ума… Что он такое говорил? Бароны… Что за бароны? Что ещё за шпионы?! Такого же никогда не было… Никогда и нигде… Зачем он обманывал, зачем наговаривал?!. Что теперь будет?!»
Отца не было долго. Наконец, он появился из-за двери кабинета вместе с милиционером, что-то горячо говоря на ходу (начальник спокойно, понимающе кивал). Патринка едва смогла подняться навстречу. Начальник, пожав отцу руку, пошёл дальше по коридору. Отец проводил его глазами. Обернулся к дочери, велел:
– Идём.
Над городом снова клубились тучи. Из-за башен монастыря погромыхивал гром. Несколько раз коротко, словно нехотя блеснула молния. Мимо проехала поливальная машина, и несколько капель хлестнули по разгорячённому Патринкиному лицу.
«Наши, должно быть, уже здесь… гадают на набережной,» – подумала она. И в этот миг отец, словно прочитав её мысли, резко остановился и крепко взял дочь за плечи обеими руками.
– Патринка, доченька… Про то, что мы с тобой здесь были – забудь. Никому не говори. Даже маме не говори! Так для всех лучше будет. Поняла ты меня?
Патринке было так страшно, что она не могла ответить. Страшно от незнакомого, тёмного лица отца, от его перекошенной улыбки, от сумасшедшего блеска в глазах. Если бы они не провели вместе целое утро, Патринка решила бы, что отец пьян.
– Чего же ты испугалась? – ласково спросил Йошка, заметив, наконец, что дочь дрожит. – Ничего страшного, девочка моя… Всё хорошо. Только молчи. Молчи, как немая! Будто не видела ничего и нигде не была! Никогда! Ты меня поняла, моя золотая?
– Да…
– Умница. Тогда беги. Вон наши – видишь? – Он махнул рукой – и Патринка увидела у дверей большого магазина пёстрые платки таборных женщин. – Беги туда. А я вернусь вечером.
– Но… меня же спросят, где я была… Что я скажу?
– Говори, что хочешь. Или ничего не говори. – Отец снова улыбнулся чужой, странной улыбкой. – Тебе их больше бояться незачем.
Ничего не понимая, опасаясь разрыдаться, Патринка опрометью бросилась прочь.
Глава 5Калинка
– Ляля! Лялька! Да быстрее же! Говорила я тебе – трамвая надо было дождаться!
– Да какой же… Ниночка… трамвай… когда он у нас из-под носа… ой… узвенел! Следующий через… ох… полчаса… Да не беги ты так, всё равно опоздали уже! Нинка, стой! Я каблук сломала!
– Ой, Моисей Исаакович раскричится… – Нина, тяжело дыша, остановилась у афишной тумбы. К счастью, ночью прошёл дождь, и сейчас, в полдесятого утра, вся Москва дышала прохладной свежестью, а на тротуарах до сих пор не высохли лужи. Ясное голубое небо ещё не поблёкло от жары. Из чёрной тарелки радио на столбе неслась бодрая музыка. Мимо прозвенел, словно назло, тот самый трамвай, которого они не стали дожидаться, – а репетиция в театре началась уже пять минут назад!