И ведь никто никуда не собирался опаздывать! Нина, зная, что её эпизоды будут репетироваться первыми, встала сегодня рано, погладила блузку, причесалась и уже готова была выйти из квартиры, когда в дверь отчаянно затрезвонили.
– Ляля! Что же ты, как на пожар, всегда? – едва успела изумиться Нина, впуская подругу. – Что стряслось?
– Шаль, Ниночка! Нашла я ту шаль! Помнишь – про которую ты спрашивала?
Нина, которая, хоть убей, не помнила никакой шали, только растерянно пожала плечами. А Ляля пронеслась мимо неё в комнату и с торжествующим видом разодрала на кровати газетный свёрток, встряхнув в руках роскошную, переливающуюся голубым, фиолетовым и красным, с тяжёлыми кистями, персидскую шаль.
– Вот она! Мамина шаль! Которую ей отец дарил! Ей двадцать пять лет, а она всё как новая! Мы вчера с мамой её в шкафу нашли! И я сразу же подумала: вот то, что на Нине будет, как на царице! Если ты в ней выйдешь петь свои номера…
– Ляля! – завопила Нина. – Ты в своём уме? Это же Марии Георгиевны шаль!
– И что? Мама только рада будет! Когда я сказала, что это для тебя, она сама мне её завернула! Мне она совсем не идёт, ну куда мне голубое да синее…
– А сейчас на тебе что надето, несчастная?! Не синее?!
– Что надето? Платье?.. Да какое оно синее, так… голубенькое… в горошек… Знаешь что, Нинка, не спорь со мной! Мама велела – отдать Нине Молдаванской, и чтобы она в ней выходила на все концерты!
– Никогда! Ни за что! – взбунтовалась Нина. – И в гости к вам больше никогда не приду! И ни на одну карточку не взгляну, и ни одной шали не похвалю и ни одного платьишка! Слава богу, что мне ещё ваш дубовый буфет не понравился – не то бы ты мне его на трамвае привезла, да? Ты с ума сошла, Лялька! Сей минут заворачивай назад!
– Значит, хочешь, чтобы я обиделась? – Ляля, подбоченившись, засверкала глазами. – Чтобы мама обиделась? Чтобы Гольдблат обиделся?!
– Биболдо-то наш тут при чём?!
– Как «при чём»? А кто вчера убивался на репетиции, что на шесть солисток ни одной приличной шали, одна вульгарщина да цыганщина: чёрные в маках?! Опять, кричал, ресторан-пивная, театр прикроют! Такой человек большой, а тебе на него наплевать?! Да?! Ты хоть подумай, что с театром без него станется?!
Нина, закрыв глаза, обессиленно рухнула в кресло. Спорить с Лялей Чёрной было невозможно.
А началось всё три дня назад, когда Нина заглянула на Страстной бульвар в гости к подруге. Дома оказалась мать Ляли, Марья Георгиевна – ещё не старая, осанистая цыганка, про которую говорили, что в молодые годы она была намного красивее своей дочери. Нина легко могла в это поверить. Они провели втроём целый вечер, разглядывая старинные карточки из семейного альбома, где совсем юная Маша Полякова позировала фотографу то в котлярском таборном костюме, то в вечернем платье, то в бальном туалете… Когда-то Маша была примадонной хора в «Стрельне» – там и увидел её молодой дворянин Сергей Киселёв.
– Вот эту самую шаль Серёжа мне привёз! – Мария Георгиевна показала на потёртую карточку, где она, совсем молодая, с распущенными по плечам косами, сидела на полу у ног гитаристов. Через плечо юной плясуньи была повязана тяжёлая персидская шаль. – Из-за границы… Ни у одной нашей солистки такой не было! И не то дорого, что ценная, а то, что – одна такая на всю Москву! Сколько потом наши цыганки похожей ни искали – ни одна не нашла! Ни у купцов, ни в торговых рядах… Ни у Мюра с Мерилизом! Все до одной мне завидовали! Деньги какие за шаль предлагали – страшно сказать! Но я не продавала, нет… Она счастливая была, эта шалёночка! Всегда мне в ней хорошо и пелось, и плясалось!
– Действительно, прекрасная вещь, – задумчиво заметила Нина. – Даже вот так, по карточке, видать! Вот в чём надо выходить на сцену, Ляля, правда же? Как благородно выглядит! И почему у наших ни у кого такой нет?
– Да она же очень дорогая, Ниночка! – рассмеялась Марья Георгиевна. – Такой ценный реквизит вам покуда не по карману! А жаль… Ты бы в ней была просто бесподобна!
Нина улыбнулась, отложила карточку, взяла в руки другую, на которой совсем молодые Сергей и Маша позировали в фотоателье у античной колонны – и через несколько минут напрочь забыла об этом разговоре.
Но о шали, как выяснилось, не забыла Ляля. И вот теперь подруги стояли разделённые кроватью и вдохновенно скандалили, напрочь позабыв об открытых настежь окнах, а пресловутая шаль смятым комком валялась между ними.
Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы из другой комнаты не раздался скрип пружин и сиплое пение:
– Ты не плачь, Маруська, будешь ты моя…
– Вот, несчастная! – гневно провозгласила Нина. – Сына мне разбудила!
Но взъерошенный Мотька в сползающей с плеча майке уже сам показался в дверном проёме.
– Тётя Нина! Тётя Ляля! Там под окнами, между прочим, уже вся Солянка, вся «петуховка», поливалка, рота солдат и мильцинер с угла выстроились! – объявил он, глядя на взъерошенных, разгорячённых «артисток» смеющимися, ещё сонными глазами. – И между прочим, митингуют и всячески возмущаются! Потому что привыкли из этого окна слушать «Очи чёрные» и «Ночи страстные» – а теперь что?.. Что вы орёте, как революционная матросня на расстреле?
Ляля, вытаращив глаза, обеими руками закрыла себе рот. Нина, ахнув, кинулась к окну.
Разумеется, Мотька нахально врал: под окнами обнаружился всего-навсего дворник, тётка-молочница и татарин-сапожник из будки на углу. Никакого милиционера и в помине не было.
– Мотька! Сейчас вот как дам по затылку, бандит! Напугал до смерти! В собственной отдельной квартире с подругой поговорить нельзя!
Матвей, усмехнувшись, снисходительно позволил приёмной матери отвесить ему подзатыльник (делать это Нине пришлось в прыжке). Ляля тем временем схватила шаль, встряхнула её и, прежде чем подруга сумела уклониться, ловко накинула струящуюся ткань на её плечи.
– Матвей! Стой, не уходи! Ты – мужчина! Твоё слово главное! Скажи – идёт матери эта шаль, или нет? Она в ней – царица? Отвечай!
– Форменная императрица! – Мотька с готовностью закатил глаза и, имитируя обморок, обессиленно прислонился к дверному косяку. – Сущая Венера Мильонская! Хоть за деньги показывай!
– Ты слышишь, что тебе сын говорит?! – торжествующе вскричала Ляля. – Или мне на службу Максиму Егорычу позвонить?
– Между прочим, гражданки артистки, времени уже – девять, и трамвай только что ушёл, – преспокойно заметил Матвей, свешиваясь в окно. – Это если кому-то на репетицию поспеть ещё интересно…
Секунду было тихо. А затем Ляля и Нина заверещали в два голоса и заметались по комнате.
– Ляля, подай платье! Сорочку! Туфли за дверью! Чулки! Мотька, пошёл вон и дверь закрой! А-а-а, всю репетитию пропустим, опоздали, опоздали, Лялька бессовестная, всё из-за тебя!.. Бежим!
И вот теперь Нина стояла у афишной тумбы, тщетно пытаясь справиться с дыханием и сердито разглядывая порванный чулок. Ляля, переминаясь с ноги на ногу у неё за спиной, виновато шептала:
– Ниночка, ну что ты, ей-богу, ну ничего же страшного… Я сама поговорю с Гольдблатом! Скажу, что это всё из-за меня, что это я тебя задержала! Ничего не будет, ты же никогда не опаздываешь! Всё равно все ещё будут час ждать, пока гитаристы настроятся – а когда это они вовремя настраивались? За это время замуж выйти, детей нарожать и от мужа сбежать можно, а ты… Ой, Ни-и-ина, смотри-смотри-смотри, что там! Ой, ты взгляни только, что они делают!
В голосе Ляли зазвенело вдруг такое любопытство и детский восторг, что Нина сразу же выпрямилась. Подруга, смеясь, показывала через её плечо. Там, на углу Большого Гнездниковского, у самой арки, ведущей к знаменитому дому Нирнзее, собралась небольшая толпа и доносилась весёлая цыганская песня.
«Какой хороший голос… – машинально подумала Нина. – Из наших, артистов, что ли, кто-то?» Впрочем, она тут же сообразила, что ни одна артистка не будет голосить посреди улицы Горького, собирая вокруг себя толпу.
– Это, наверное, какая-то таборная, Ляля! Их же сейчас полный город. Надо же, как красиво поёт! Ну, идём, нам пора…
Ляля посмотрела на неё круглыми, изумлёнными глазами, словно не веря своим ушам.
– Куда «идём»? Нина! Что ты?! Никуда я не пойду! – она круто развернулась – и почти бегом двинулась на звонкий голос. Проклиная всех таборных певиц на свете, Нина пошла следом.
Са-а-арэ патря, сарэ нэвэ,
Сарэ гожа чяёрья
Палором гэнэ!
Таборная плясовая звенела над утренней улицей. И, протолкавшись вслед за подругой сквозь толпу, Нина увидела танцующих детей.
Их было трое – две девчушки-погодки, лет пяти-шести, и мальчик постарше – крепенький, глазастый, буйнокудрявый, с такими живыми и яркими глазами, в такой рваной, пестрящей заплатками, вылинявшей рубашонке, что не было сомнений: дети – таборные. Они плясали самозабвенно. Вокруг босых, измазанных ног девчонок метались складки выгоревших юбок. По-взрослому лихо били острые, смуглые плечики. Мелькали чёрные от загара и грязи локти в прорехах кофтёнок, сияли белые зубы, прыгали косички, завязанные обрывками лент. Мальчишка то выпускал вперёд сестёр, то выходил сам, с уморительной важностью хлопая ладонями по несуществующим голенищам, вертелся, приседал, выделывал босыми пятками такое, что Нина невольно поймала себя на том, что ей хочется похлопать в такт. А уличная толпа, ничуть не стесняясь, била в ладоши, смеялась, свистела, подначивала и бросала на асфальт копейки. А мать этого босоногого трио стояла под фонарём в сборчатой синей юбке и старой, когда-то расшитой тесьмой, розовой в горошек кофте, точно так же продранной на локтях и плечах, как и у её маленьких дочерей, и встряхивала старый бубен.
– Ты посмотри, какая она красивая, Ниночка! – восторженно шепнула на ухо подруге Ляля. – Какие глаза-то! И… она же ещё черней меня!
Нина кивнула, соглашаясь. Таборной артистке на вид было лет двадцать семь, и по её наряду, по тому, как был повязан платок и фартук, как убраны под платок волосы, по нитке красных кораллов на шее Нина тотчас же поняла, что перед ней – русская цыганка. Лицо молодой женщины, тонкое, словно выточенное лёгким резцом, с мягкими и спокойными чертами, было, в самом деле, таким кофейно-смуглым, что белки больших глаз блестели на нём ярко, словно из ночной темноты. Закончив плясовую, она опустила свой бубен, поклонилась (Нина отметила простую сдержанность этого поклона), улыбнулась, велела детям: