Звезды над обрывом — страница 35 из 61

– Я не попрошусь. У меня семья в таборе.

Матвей понимающе усмехнулся – и больше к этому разговору они не возвращались.

Однажды (было уже начало апреля) дежурный командир сказал Ибришу, что его вызывает к себе заведующий колонии. Заканчивалась смена в цеху, парни выключали станки, убирали металлическую стружку, натирали канифолью приводные ремни. Ибриш вытер руки ветошью, сгрёб стружку в ведро, снял спецовку, умылся и отправился по вызову. По пути он на всякий случай перебрал в мыслях все свои последние грехи, ничего существенного не вспомнил и, хоть убей, не мог понять, зачем его вызывают.

– Товарищ заведующий колонией! Воспитанник Беркулов по вашему приказанию…

– Вольно. Садись, Беркулов.

Ибриш присел на скрипучий стул у стола – и только сейчас заметил стоящую у окна, за спиной завкола, Ольгу Витольдовну Кременецкую. Преподавательница математики потушила папиросу в пепельнице, уставилась на слегка опешившего Ибриша ледяными голубыми глазами и спросила:

– Ты разобрался с подобиями треугольников, Беркулов?

– Ещё вчера, Ольга Витольдовна, – осторожно ответил Ибриш. – Вечером посидел с Лаптевым из шестой, он мне растолковал. Четвёртая задача только не пошла, но…

– Ничего удивительного. В четвёртой всё решается через теорему Фалеса, а тебе это пока рановато. – Кременецкая обернулась к заведующему. – Вы видите, Антон Пармёнович? Парень учится здесь одну зиму – и уже разобрался в планиметрии! Мой гимназический учебник за седьмой класс читает как роман! У него абсолютно инженерный мозг и чёткое геометрическое мышление! Как бы мне не пришлось через год объяснять ему дифференциальное исчисление и комплексные числа! Всей группе решает уравнения, причём – разными способами! Да, Беркулов, не делай невинное лицо! Каждую контрольную над группой записки летают эскадрильями, а принимающий аэродром – на твоей парте! Вы собираетесь с этим что-нибудь делать, Антон Парменович?

– С эскадрильями?..

– С Беркуловым! Вы знаете, что вчера он пришёл на занятие совершенно неподготовленным? Спал сидя, зевал, как гиппопотам! Я его, разумеется, вызвала к доске отвечать вчерашнюю тему, которую он не потрудился повторить! Так он заглянул в мой учебник на столе, увидел схему – и через минуту решил задачу! Только единожды посмотрев на рисунок в книге! Не прочитав текста, не ознакомившись с теоремой! На что это, по-вашему, похоже, Антон Парменович?!

– Беркулов, тебе не стыдно? – не поднимая взгляда от бумаг, спросил заведующий.

Ибриш понял, что дела его плохи.

– Простите, Ольга Витольдовна. Ей-богу, не буду больше…

– Ты почему ночью не спал? Чем был так занят?

Ночью Ибриш, разумеется, читал при огарке свечи.

– Спал, ей-богу… Как убитый спал! Вот хоть и ребят спросите!

– Он спал! – саркастически заметила математичка. – Антон Парменович, обратите внимание: у него из сумки торчит толстенный том Жюля Верна! Оля Яковенко говорит, что выдала ему книгу только вчера – а закладка вложена уже в самом конце! Беркулов, где элементарная логика в твоём утверждении о ночном сне?

Ибриш, понимая, что взят с поличным, уставился в пол.

– Вы намерены с этим что-то делать, Антон Парменович? – грозно воззвала Кременецкая. – Я такое вижу впервые за двадцать пять лет работы! Это просто не укладывается ни в какие рамки! И если вы пустите процесс на самотёк, то совершите преступление!

Ибриш окончательно убедился, что его сейчас отправят из колонии в ДОПР, из ДОПРа – в комиссию, там выяснится, что ему уже девятнадцать, суд поднимет дело, ему накрутят на полную катушку и…

– Ольга Витольдовна! Ей-богу, виноват, не буду больше! Вот чтоб мне мать родную не… – Он осёкся, увидев, что Семёнов, отбросив бумагу и сняв очки, хохочет самым откровенным образом. Ибриш испуганно поднял глаза на учительницу – и убедился, что железобетонная Кременецкая улыбается тоже. В живот словно провалился подтаявший кусок льда. Ибриш ничего не понимал.

– Антон Парменович, этому молодому человеку нужно заниматься по-настоящему! – Ольга Витольдовна снова стала серьёзной. – И не выбрасывать время на проиключенческие романы, а тратить его с пользой, да-да! Со своей стороны, я готова пройти с ним за полгода две группы. Поверьте, это возможно! Беркулов уже не ребёнок, ему надо спешить, наступая самому себе на пятки! В следующем году должен быть рабфак, через два года уже ВУЗ! Только так и никак иначе! Беркулов, как у тебя с другими предметами?

Ибриш, понимая, что должен отвечать, не мог выжать из себя ни слова.

– У него плохо с русским языком, Ольга Витольдовна, – ответил вместо Ибриша заведующий. – Пишет ужасно, ошибок – море… несмотря на постоянное чтение.

– Возмутительно! – отрезала Кременецкая. – Нужно исправлять! Это может ему помешать в дальнейшем!

– Но вы же знаете, что у Беркулова не было систематического образования…

– Я знаю, что человек, если пожелает, может добиться абсолютно всего! – Ольга Витольдовна взяла со стола завкола коробку своих папирос и тронулась к двери. – Беркулов, изволь завтра же ответить мне: намерен ты готовиться к поступлению на рабфак следующим летом, или нет! Я жду. И больше никаких Жюль Вернов в ночное время суток, ты слышал? А лучше – вообще никогда!

– Есть никаких Жюль Вернов… – автоматически ответил Ибриш.

Дверь за математичкой захлопнулась. Ибриш обалдело уставился на заведующего.

– Насчёт Жюля Верна товарищ Кременецкая, конечно, погорячилась, – невозмутимо заметил Семёнов. – Но всё остальное – верно. Должен тебе сказать, что я с Ольгой Витольдовной знаком уже десять лет и ни разу не слышал, чтобы она о ком-то отзывалась таким образом. Ибриш, как ты намерен поступить?

Он молчал, глядя в потёртый паркетный пол. Думал о том, что собирался заговорить об этом недели через две, но… Стало быть, так Бог решил.

– Простите меня, Антон Парменович. Я ухожу из колонии. Думал попозже вам сказать, но коль уж так обернулось…

Некоторое время заведующий молчал. Ибриш видел: он не особенно удивлён.

– Уговаривать тебя, надо полагать, бессмысленно?

– Я не девка, чтоб меня уговаривать.

– Куда же ты пойдёшь?

– К своим вернусь, в табор. Я цыган, поймите. Меня мать ждёт, братишки, сестрёнки. Времена сейчас трудные.

– Снова будешь воровать?

Ибриш молчал.

– Послушай, Беркулов… Ты взрослый парень. Я не собираюсь на тебя давить. Но просто выслушать меня ты можешь?

– Конечно, Антон Парменович.

– Перво-наперво поверь – я не собираюсь держать тебя насильно. Да это ведь и невозможно!

Ибриш, соглашаясь, почти смущённо пожал плечами.

– Но посмотри, как сейчас начали жить люди. Сколько сейчас дорог, сколько возможностей для таких, как ты! Ты молод, умён, умеешь работать, многое хочешь знать. У тебя прекрасные мозги. Поверь, уж если это утверждает товарищ Кременецкая, – значит, так и есть! Неужели ты хочешь всю жизнь истратить на воровство и разбой? Чтобы тебя в конце концов застрелили на чьём-нибудь окне или разбили голову топором?

– Всё может быть, Антон Парменович, – снова согласился Ибриш.

– Вот ты говоришь, что – цыган. Но ведь и цыгане не все воры!

– Ваша правда – не все. Ещё и как не все!

– Стало быть – можно жить на свете и без этого?

– Другим цыганам – можно, нашим – нет.

– Кто это решил? Вы сами?

– Такой закон у нас.

– Ибриш, до революции по всей России законом было то, что богатые – хорошо живут, бедные – тяжело работают и мучаются. Советская власть этот закон отменила. Разве от этого стало хуже?

Он молчал.

– Ибриш, я мало знаю твой народ. Как-то не приходилось познакомиться ближе… Но, возможно, ты сможешь мне объяснить, почему нельзя отменить закон, из-за которого ты обязан прожить всю жизнь вором? Тебя могут убить из-за этого? Выгнать из семьи?

Ибриш постарался не улыбнуться.

– Нет… Никто не убьёт. И не прогонит никуда. Уважать не будут, вот и всё.

– В цыганском таборе уважают только воров?

Ибриш вздохнул, понимая, что перед ним стоит непосильная задача: объяснить чужому человеку то, что любому цыганскому мальчишке понятно с рождения. Как это сделать, он не знал.

К счастью, Семёнов не стал дожидаться ответа.

– Сейчас многие ваши отказываются даже кочевать! Повсюду цыган принимают в колхозы, дают дома, землю! Дети идут в школы! В Москве цыганский техникум открылся, театр есть! Стало быть, не так всё страшно?

– Я вам уж говорил, Антон Парменыч, – терпеливо сказал Ибриш. – Цыгане – разные. Есть те, кто всю жизнь работает. Есть, которые при конях всегда. Городские – те поют, пляшут за деньги. А мы, кишинёвцы, – вот такие. Нам по-другому нельзя.

– То есть, кишинёвским цыганам воровать лучше, чем работать? И сидеть годами в тюрьме легче, чем жить на свободе? Ей-богу, не знал, что Кишинёв – такой особенный город!

– Тут не в том дело, что легче, Антон Парменыч, – сдержанно пояснил Ибриш. Он уважал этого умного, усталого человека в потёртом френче, который искренне старался его понять. Но было очевидно: объяснить ничего не получится.

– Я здесь, в колонии, работал не хуже других, вы знаете. Работа – не грех. Но мне другое на роду написано. У меня дед воровал, прадед воровал, отец и братья отца. Мы – ТАКИЕ цыгане. Такими и помрём. Цыган не может без своей семьи. Если я у вас останусь, учиться поеду, в инженеры выйду, как Ольга Витольдовна говорит… я к своим уже не вернусь. И от тоски подохну, потому что цыгане без своих – не цыгане. Всё равно что руку или ногу самому себе отрезать. Простите. Не могу вам лучше объяснить.

– У тебя ведь есть родители? – помолчав, спросил Семёнов. – Мать, отец? Может быть, я напишу им?

– Спасибо за честь. Но Сим… мать испугается только. А отец… Нас ведь с ним на одном подоконнике взяли. Он сейчас в Сибири срок мотает. И если я в табор не вернусь, матери с малыми совсем трудно будет.

– Ибриш, ты понимаешь, что своими руками ломаешь себе жизнь?

Ибриш с минуту молчал. Затем медленно, обдумывая каждое слово, выговорил: