Оскорблённый до глубины души Мирча даже не сразу нашёлся, что ответить, а когда, наконец, открыл рот, его голос потонул во взволнованных криках цыган.
– Может, ромале, Симкина сестра это кольцо продала давно! Или подарила! Или на крупу сменяла – голодуха-то какая стояла!
– Если так, тогда и спорить не о чем! Так ведь, морэ, надо же наверняка знать! Ещё не хватало, чтобы потом про мунзулештей говорили, что они у своих золото крадут! Позорища – вовек не ототрёшься!
– Да что тут спорить – правильно Мирча говорит! Кто нам те лошадники? Да ещё артисты?! Они тут вовсе огаджились, законов не помнят, родни таборной не знают – какие они цыгане?!
– Ещё какие цыгане! Да-да! Побольше тебя цыгане! Моего деда Илью Смоляко всюду знают! Мой род старый, закорённый! Твой прадед ещё в Румынии под господарем ходил, а мой уже здесь конями торговал, и всякий барышник ему в пояс кланялся! Не цыгане мы ему, посмотрите, люди добрые, а?!
– Мирча, замолчи, глупости говоришь! И мы – цыгане, и они – цыгане! А родню забывать – вот это уж точно не по-цыгански! Ишь что выдумал! А у кого дочка с сэрвом убежала в прошлом году? А, морэ?! Живёт в ихнем таборе, детей рожает! Тоже, может, прикажешь ей забыть, как батьку с мамкой звали?!
– А я разве что?.. Я разве говорю, что забывать надо?! Я вовсе и не это совсем…
– Не это?! Не это?! – вдохновенно голосила Симка. – Люди! Скажите, ради бога: я с ума сошла или оглохла? Или одна я слышала, что он сказал? Дядя Гузган! Скажи, скажи, скажи им всем! Я цыганка, слава богу! Я и семью свою, и род свой помню, они цыганами родились и цыганами живут! И замуж цыганки не затем выходят, чтобы свой род забывать, вот что!
Ибриш помалкивал, зная, что довести Симку трудно, но уж если кому удалось – спасенья не жди… Видно было, что Мирча уже сам не рад тому, что открыл рот. Но, не желая сдаваться, он азартно отругивался, размахивая руками перед самым носом Симки. Та в ответ скалила зубы и визжала так, что у сидящего рядом Ибриша закладывало уши… и в это время дядя Гузган чуть слышно прокашлялся.
Сразу наступила тишина. Симкины вопли словно отрезали ножом. Она села вытянувшись в струнку, закусив до белизны губу и раздув ноздри, как остановленная на всём скаку лошадь. Мирча, насупившись, смотрел в сторону. Дядя Гузган, как ни в чём не бывало, спокойно сказал ему:
– Морэ, вот ей-богу, если ничего умного сказать не можешь – лучше молчи. Симка – нашего Беркуло жена, а ты такое ей говоришь! Цыгане есть цыгане, родня есть родня. Нас и так на свете мало, чтоб друг от друга открещиваться. Симка права. У своих брать грех. Думаю, ребята, вот как сделать надо. Пойти к тому дому и узнать: правда ли Симкина сестра там живёт. Если это она…
– Да как же это, Гузгано? – хмуро возразил Мирча. – Ведь только сегодня ночью дом обокрали! Что там творится-то сейчас, а? Милиция пришла, бумаги пишут… Все знают, что накануне там цыганка была, полдня высидела, значит – цыгане и украли! Да Симка к забору подойти не успеет, а её уже заберут! И повидаться с сестрой не дадут! Доказывай потом в отделении-то…
Все подтверждающе закивали. Симка молча, тревожно переводила глаза с одного лица на другое.
– Галда, ты сможешь этот дом показать? – поразмыслив, спросил дядя Гузган.
– Могу, конечно! – пожала плечами та. – Только меня же там полдвора запомнили!
И это тоже было правдой. Цыгане озадаченно молчали, глядя друг на друга. Ибриш пристально посмотрел на дядю Гузгана. Тот понял. И спросил:
– Что хочешь сказать, парень?
– Я могу показать тот дом, – негромко сказал Ибриш. – Меня там никто не видел и не знает. Подойдём с Симой тихонько… Коли дом не тот окажется – так о чём волноваться? Сима, ты же говоришь, что дорогу к своим помнишь?
– Помню! – обрадовалась она. – И даже к самому дому подходить не надо будет! Издали узнаю!
– Парень дело говорит, – одобрительно отозвался кто-то из мужчин. – Гузгано, может, так и впрямь лучше будет?
В конце концов решили, что Ибриш прав. Пусть он и Симка вдвоём сходят на ту улицу и узнают наверняка: живёт там Симкина сестрица или нет. А дальше уже будет видно. Когда дядя Гузган серьёзным кивком скрепил принятое решение, все вздохнули с облегчением. Даже Симка, поправив платок, съехавший в пылу сражения почти на спину, начала тихонько улыбаться.
– Ну, значит, и нечего больше сидеть, – подытожил дядя Гузган, расправляя усы. – Всё, что ли, ребята? Спать пойдём?
Сам он, однако, не пошевелился. И его короткий взгляд, брошенный из-под бровей на Мирчу, заметили все цыгане. Заметили – и не поднялись с мест.
Мирча передёрнул плечами. Помолчал. Не поднимая взгляда, нехотя сказал:
– Прости меня, Симка. Глупостей тут наговорил. Не подумал.
– Да бог с тобой, морэ, о чём и говорить! – улыбаясь, махнула рукой та. – Идите спать уже, гайдуки лихие! А кто не хочет – так у меня суп готов!
Все обрадованно, с явным облегчением загомонили – и через мгновение у раздутых углей собрался кружок. Улыбающаяся Галда нарезала хлеб, маленькая Руданка тащила ведро с водой, а Сима раздавала дымящиеся супом миски. Ибриш ждал своей очереди, поглядывал на мачеху, гадая: успокоилась ли она, не будет ли больше плакать? Его раздувало от гордости: впервые ему дали слово на сходке взрослых мужиков, и он не сказал чепухи, как этот дурак Мирча, а, напротив, предложил решение, с которым согласились все. Отец, когда узнает об этом, будет горд… Скорее бы вернулся он, ей-богу!
Через час Сима дала Ибришу чистую рубашку, велела умыться как следует, сама расчесала ему волосы, и по тому, как она дёргала Ибришевы космы гребешком, шёпотом называя их «овечьей шерстью», парень понял: мачеха волнуется. Сама она переоделась в праздничную красную, в голубых разводах, юбку, новый сборчатый фартук, натянула белую кофту с расшитыми тесьмой рукавами, надела серьги, кольца. Несмотря на жару, накинула любимую синюю с морозными розами шаль. Злополучное кольцо с гранатами Симка тщательно увязала в тряпочку и спрятала за пазуху.
– Сапоги почисти, – отрывисто велела она Ибришу.
– Пока дойдём, опять запылятся! – возразил было он, но Симка посмотрела на него так, что Ибриш не рискнул спорить и покорно отправился начищать старые сапоги.
Шли они молча. Симка смотрела в небо, на бегущие лёгкой дорожкой облака, на птиц, бесшумно чертящих по ним вдоль и поперёк, на летучие тени, то и дело пересекавшие поле, щурилась от солнца, о чём-то размышляла. Та и не выспавшийся Ибриш угрюмо думал о том, что если они с ребятами всё же обокрали дом Симкиной родни, то вернуть придётся не только золото, но и барахло, и серебряные ложки, и даже те три книги, которые сейчас лежали у него под периной! Почему-то именно непрочитанных книг было жаль больше всего. А ещё того, что не удастся пожить спокойно даже недели, и со дня на день, хочешь-не-хочешь, снова нужно будет лезть в чьё-то окно. А милиция в последнее время совсем потеряла совесть: только и знает, что останавливать на улицах ни в чём не повинных цыган и требовать бумаги! Хорошо, если найдётся справка об освобождении или, как у Ибриша, старая бумага из колонии, которая уже несколько раз спасала его на улицах Москвы. А что делать женщинам с детьми, которым скоро уже шагу нельзя будет ступить по городу, чтобы не привязались со словами: «Ваши документы, гражданка!» Надо уезжать, конечно… а куда? Хорошо кастрюльщикам с их жбанами и котлами, которые всегда прокормят. Хорошо крымам, которые и в Москве не растерялись: вовсю строят подземную дорогу и уже расселились как цари – в бараках! Коняшники – и те пристраиваются: нанялись со своими лошадьми и телегами на стройки, получили бумаги – красота! А куда деваться кишинёвцам, у которых никогда не было других занятий, кроме ночных дел и чужих окон?.. Раздумывая о навалившихся жизненных тяготах, Ибриш не заметил, как они с Симой миновали призаставные улочки с низкими деревянными домишками и немощёными тротуарами. Вокруг уже был асфальт, стройки, высокие каменные здания и толпы народу.
– Ну, давай, веди! – потребовала Сима. – И только попробуй мне сказать, что забыл!
– Помню…
Впереди показалась знакомая кирпичная колокольня, одна церквушка, другая, третья. Они прошли мимо монастыря, пересекли площадь, миновали несколько кривых, утопающих в зелени переулков. Возле развалин церкви, напротив булочной, Ибриш остановился.
– Всё. Дальше вон туда, в проулок, и…
Он не договорил: Сима вдруг села прямо на асфальт, разбросав по пыльным трещинам красный подол юбки, и вздохнула всей грудью так, что идущая мимо тётка в белой детской панаме испуганно обернулась на неё. Но Сима даже не заметила этого. К её щекам прилила краска, облегчённо задрожали ресницы.
– О-о-о-х-х… мальчик… нет! Здесь никто из наших не живёт! И Нинка тоже!
– Ну и слава богу! – обрадовался Ибриш, у которого тоже словно гора свалилась с плеч. – Пошли в табор! Наши хоть успокоятся!
Сима, однако, не ответила. Она снова задумалась о чём-то и думала долго, наморщив лоб и покусывая губу. Ибриш терпеливо ждал, разглядывая снующие мимо автомобили.
– Вот что, мальчик, ты возвращайся, – наконец, сказала она, решительно поднимаясь. – А я пойду к нашим схожу, В Грузины, на Живодёрку. И доподлинно всё разузнаю.
– Ну, Си-и-има…
– Не «Сима»! – рявкнула она. – А наверняка знать надо! Хорошо, если Нинка это кольцо потеряла или продала! Тогда и с нас спроса нет! А если она его той артистке поносить дала? Или в гости к ней пришла и оставила ненароком?!
Возразить Ибришу было нечего.
На путешествия по Москве ушёл почти целый день. Пройдя через весь город к Грузинам, отыскав цыганскую улочку Живодёрку, которая теперь именовалась как-то по-другому, найдя тамошних цыган и выяснив, что артистка Нина («которая смолякоскири, внучка Ильи Смоляко, её ещё Молдаванка звали, муж был покойный из питерских!») живёт теперь на Солянке, Ибриш с Симой повернули обратно. На площади Свердлова попали под короткий дождик, полюбовались радугой над развалинами Страстного монастыря. На мосту Сима остановила двух девушек-студенток и что-то долго врала им про женихов – после чего, победно потрясая в кулаке добытой мелочью, потащила Ибриша к киоскам с мороженым и папиросами. Затем, дымя в две цигарки, они пересекли парк, спросили, где тут улица Солянка, пошли дальше – почти по собственным следам, – и Ибриш начал замечать, что с каждым шагом у Симы пропадает настроение.