ы смотри, он уж тут! Несётся, как молодой, – а уж мёртвым сном считай что спал! Вот они, мужики-то: из могилы встанут, коль водку учуют! Садись, старый, гуляем мы сегодня!
Самогона, однако, оказалось маловато: всем хватило лишь по одной стопке, а на вторую – только мужчинам. Семён попытался было отказаться в пользу бабки, но старая Настя отчаянно замахала руками:
– Не… не! Мне – хватит! Не то как напьюсь, как схвачу оглоблю, как начну вас по табору гонять за все мои страдания – ух! Нет уж, мужики, вы допивайте поживей – да сходите на коней глянуть!
– Это с какой стати ты меня от костра гонишь? – удивился дед Илья. Но жена посмотрела на него в упор, без улыбки, чуть сощурившись, – и через мгновение старый цыган, вскочив, уже сам подгонял внука:
– Идём, Сенька, идём, спустимся до речки! Да живей ты! Чует моя душа, снова там твой гнедой в бега собрался…
Дед с внуком ушли. У тлеющих углей остались лишь старуха и Лёшка. Дети уже уснули, поделив меж собой подушки. Неслышной тенью сидела в шатре, слившись с темнотой, Мери.
Лёшка шумно вздохнул. Взъерошил обеими руками курчавые волосы, запрокинул голову. Взглянул в чёрное, закиданное звёздами небо, – и неожиданно улыбнулся:
– Хорошо тут у вас, дэвла!.. И люди хорошие. Год с вами езжу – ни одной ссоры не слыхал. А поют ваши цыганки как! Хоть вовсе никуда не уходи…
– Зачем же уходить, сынок, в чём дело-то? – усмехнувшись, пожала плечами старая Настя. – Коли хорошо – живи и дальше! Ты – мужик славный, несваристый. С Сенькой моим вон как сдружились! Аська у тебя – красавица, того гляди замуж скакнёт. Глядишь, и тебя ещё женим!
– Старый я для ваших девок, тётя Настя, – не поднимая взгляда, сказал Лёшка. – И жена у меня есть.
– Жена? – недоверчиво усмехнулась старуха. – Это та, которая тебя с дочерью помирать в больничке бросила, что ль? Да какая же это жена, морэ? Собака – и та хозяина не оставит, а тут…
– И эта жена… И другая – тоже.
Наступило молчание. Из шатра Мери отчётливо видела в свете углей окаменевшее Лёшкино лицо с закрытыми глазами. «Боже, неужели он снова пьян? Что он такое говорит?.. Да разве можно напиться с одного стакана?..»
Старая Настя, однако, ничуть не была удивлена.
– Какая это «другая», чяворо? – мягко спросила она, придвигаясь ближе. – Почему так вышло у вас?
Лёшка вздохнул – и снова растерянная, беспомощная улыбка скользнула по его лицу. Он исподлобья, осторожно взглянул на старую цыганку. Поймав её ободряющий взгляд, опустил глаза. Помолчал. И, не сводя взгляда с тлеющих углей, чуть слышно начал говорить.
Род смоленских цыган-ксанёнков было закорённый, таборный. Огромная семья из поколения в поколение жила кочевьем, с ранней весны до поздней осени гоня своих лошадей по дорогам смоленщины и задонья. Отца Лёшки – знаменитого Бакро – знали на всех ярмарках. С малых лет Лёшка бегал за отцом по конным рядам, в пять лет уже ловко мог облатошить чужого жеребца, в двенадцать легко находил скрытые изьяны в лошади, а в шестнадцать наравне с отцом и старшими братьями обделывал дела на конных базарах. Его считали удачливым и умелым барышником, его род был известен и уважаем, и Лёшка знал: отец выберет ему самую лучшую невесту на свете из самой достойной семьи.
Однажды осенью они приехали в Петроград в гости к знакомому цыгану. Алексей Иванович приходился ксанёнкам дальним родственникам, немного приторговывал на конном рынке, но главный доход имел «с ресторана»: он сам, его жена, двое сыновей и четыре дочери пели в цыганском хоре.
«Не настоящие они цыгане, а комнатные! – морщился Бакро, – Ну, что поделать… Каждый, с чего может, с того и греется. Не всем же такое счастье – в кочевье жить!»
Петроградские цыгане встретили таборных гостей по-царски. В большом доме с коврами и картинами на стенах был накрыт белой скатертью огромный стол. На столе, где не было свободного места, чтобы положить вилку, стояли жареные куры, гуси, печёные поросята, холодцы и картошка, высились бутылки с водкой и вином. Таборные цыгане, пахнущие дымом и лошадиным потом, с кнутами за поясами, слегка смущаясь и всеми силами стараясь не показать этого, с достоинством расселись за столом. Старики повели неспешный разговор об общих родственниках, лошадях и ценах на рынке. Женщины скрылись на кухне. Дочери и невестки хозяина засновали вокруг стола, ухаживая за гостями. Лёшка украдкой оглядывался по сторонам: он никогда прежде не был в таком богатом доме.
«Смотри ты… И занавески на окнах дорогие, и мебеля всякие… Пол сверкает, как речка подо льдом! Иконы раззолоченные висят… а платья, платья какие на бабах! И ведь тоже цыгане, надо же!» Лёшка удивлялся городскому богатству без зависти: он хорошо знал, что своей таборной жизни не променяет на десять таких домов.
К вечеру все уже хорошо выпили, разговор стал громким, послышался смех, шутки. Хозяйка внесла огромный самовар, и в комнате запахло чабрецом, мятой и земляничным листом: таборные женщины поделились заваркой. Хозяин дома, сухой и подтянутый цыган с аккуратной седой бородой, разговаривал с Лёшкиным отцом. Лёшка с молодыми парнями сидел на другом конце стола и от нечего делать прислушивался к разговору стариков.
– Ах, морэ, кабы и мне вместе с вами-то… – горестно говорил Алексей Иваныч, мотая головой и морщась от накативших чувств. – У меня бабка-то тоже таборная была… водила меня в гости к своим! Табор я помню, и комариков, которые в лесу звенят, и коней как поить гоняли… Малой был вовсе, а всё помню! И как костры по всему холму зажигали, и гадже к нам песни слушать приходили, до утра оставались… А теперь вот сижу, как штырь, в землю воткнутый! Не выдраться и не уйти.
– А ты выдерись! – добродушно подначивал Бакро, который был не так пьян и – Лёшка видел это – откровенно забавлялся ситуацией. – Давай, морэ, вылезай, как хрен из грядки, штаны подтягивай – и с нами! Кони у тебя тоже есть, торговлю наладишь, барышничать умеешь… Ну разве цыганское это дело – по кабакам горло драть? Перед пьяными гаджами кланяться, бутербродничать? Тьфу! Нет, брат, цыгане – это кочевье! Лошади, телеги, дорога! Бабы наши добывать должны уметь, а не в шёлковых платьях перед господами ломаться! Разве это цыганки – в платьях да в туфлях? Разве цыганские девки должны по школам-гимназьям учиться? Чему их там научат? По-французски? Так и наши не хуже болтают! Моя хозяйка и по-польски, и по-хохляцки, и по-белорусски может! Гадать-то повсюду приходится: поневоле заговоришь! Во Французию приедем – таборные бабы через неделю по-ихнему заговорят лучше твоих гимназёрок, чтоб мне помереть! Мои девки зимой и летом босиком бегают, так у них подошва – как у твоего сапога! Ни гвоздём, ни шкворнем не проткнёшь! Давай, морэ, дело говорю, – поехали с нами! Не то скоро вконец забудешь, что цыганом на свет народился!
– Кабы я мог только, Бакро… – вздыхал Алексей Иваныч, с тоской глядя на гранёную стопку. – Кабы мог, дорогой ты мой… Плюнул бы на всё да уехал, клянусь тебе! Только куда же тут?.. Ведь весь хор на мне: и солисты, и гитаристы, и плясуньи… Я уеду – что с ними станется? Сами-то – безголовые, только в ряд усесться и завыть умеют, а больше – ничего! Дураки, как есть дураки, дураково царство! При новой власти и так не заработать толком, а коли я уеду – и вовсе…
Бакро сочувственно кивал, вздыхал, но в его сощуренных глазах пряталась хитринка. Эта лукавая искорка была хорошо знакома Лёшке, и парень терялся в догадках: что задумал отец?..
А вечер тем временем шёл своим чередом. Цыгане начали петь. Заиграли сразу несколько гитар, и таборные девчонки забили пятками в паркетный пол, выхваляясь перед хозяевами и друг перед дружкой. Шум поднялся страшный: цыгане орали, хлопали в ладоши, подбадривая плясуний, то и дело сами срывались в пляс… В этом гомоне Лёшка едва слышал слова отца:
– …а то ещё породнись с каким таборным, морэ! Вон у тебя дочерей сколько! Отдавай хоть одну в табор замуж – и будет у тебя табун кочевой родни! Все про тебя хорошо говорить будут! Все будут знать, что Алексей Иваныч – закорённый ром, раз не побоялся дочку в кочевье отдать! Сколько почёта тебе будет, уважение какое! И торговля враз лучше пойдёт! Хотя… Что я тебе толкую! – вдруг опечалился Бакро. – Вы тут вовсе расцыганились, на кой вам сдалась родня кочевая… Коли здесь до того дошло, что девки в школах учатся, а парни про лошадей слышать не хотят!.. Забудь, морэ, что я тут говорил! Выпьем лучше за твой хор, что ли…
– Не хочу я за эту остуду пить! – разгорячился хозяин дома. Он даже вскочил было, но, заметив удивлённые взгляды цыган, вспомнил о своём достоинстве и опустился обратно. Лёшка видел: глаза отца горят продувным огнём.
Будто жеребца морёного гаджу всучивает… Да что же он вздумал, старый чёрт?! Хоть бы знак какой подал…»
– Да пропади они пропадом – хор этот! И ресторан! И дураки эти все! – Иваныч сердито стукнул кулаком по столу, опрокинув рюмку: Лёшкин отец едва успел поймать её. – Я разве к ним присужденный на веки вечные? Я разве слово кому давал?! Ежели захочу с таборными породниться – хоть всех своих девок в табор повыдам! Вот ты, Бакро, мою дочку за своего сына возьмёшь? Возьмёшь, или нет?!
– Да ты, морэ, успокойся, остынь… Что ты, ей-богу! – даже как будто испугался отец. – Спьяну сейчас наворотишь дел, потом не открестишься! Люди-то, цыгане-то тебя слышат! Помолчи, за ради бога… Ну куда твоим девкам в табор с их ногами в туфельках? Это же и девке мученье, и мужу ейному будет… Разве твои научиться смогут в таборе жить? Не о чем и болтать, наливай лучше…
– Не о чем?! – Распалившийся Иваныч подпрыгнул на месте, взъерошил ладонью бороду. – Да вот хоть прямо сейчас!.. Прямо вот здесь!!! И не говори, что я пьяный, в помине нету такого! Возьмёшь мою девку за своего Лёшку? Возьмёшь?! Ты не думай, я не навязываю! У моей Калинки женихов – как собак нерезаных! Сваты уже в череду стоят, отказывать не успеваем! Но тебе для сына я дочь отдам! Потому что уважаю и тебя, и род твой! Потому что вы – д… д-достойные цыгане, кочевые, вот! И ты мне честь и уваженье сделаешь… Погоди, да ты же её не видел, Бакро, не слышал! Калинку мою ты не слыхал ещё! Калинка! Калинка! Калинка-а-а!!!