– Что ты, дадо? Уже поздно… Там маме плохо совсем!
– Идём со мной, дочка.
Патринка почувствовала, что у неё отнимаются ноги. Но она не посмела возразить – и пошла вслед за отцом между отсыревшими от ночной росы палатками, мимо молчаливых теней возле костров. Ей казалось, что каждый цыган провожает их глазами – да так оно и было. Но никто не окликнул ни Йошку, ни его дочь, пока они шли через табор. Лишь возле палатки Чамбы навстречу им поднялась высокая фигура.
– Дядя Йошка, мама только что уснула! – послышался хрипловатый, испуганный голос Стэво.
– Мне надо с ней поговорить, – невозмутимо сказал отец – и Стэво молча отошёл в сторону. В эту минуту в костре затрещала, выстрелила искрами головешка. Рыжий свет окатил парня с головы до ног, и Патринка увидела, что Стэво смотрит на неё. Никогда в жизни он не смотрел на неё так внимательно. И никогда ещё Патринка не видела у него такого чужого, потерянного лица. И таких блестящих глаз. Некоторое время они разглядывали друг дружку. Затем Стэво молча отвернулся и медленно, словно старик, опустился на землю у костра. Не оборачиваясь, позвал:
– Мама! Дядя Йошка зовёт тебя.
– Зайди, морэ, – отозвалась из палатки Чамба, и Патринка невольно восхитилась: в голосе жены Бретьяно не было ни страха, ни отчаяния. Не было даже горечи: Чамба полностью взяла себя в руки. И. когда Йошка, откинув занавеску, вошёл в шатёр, женщина подняла на него сухие и спокойные глаза.
– Хорошо, что пришёл. Садись. Я хотела тебя поблагодарить.
– За что благодарить, Чамба? – с досадой отозвался Йошка. – Я хотел спасти Бретьяно, других… Ничего не вышло. Слишком много бумаг на них написали. Если бы не эти румынские паспорта… Что я мог поделать? Меня никто не стал даже слушать!
– Но ведь мой Стэво здесь! И другие сыновья, если поможет Бог, вернутся…
– Они вернутся, Чамба. Поверь мне, – с нажимом повторил Йошка. – Я сделал что мог. Слава богу, что твои парни такие молодые. Я сумел уговорить гаджен, что они ни в чём не виноваты.
– Спасибо тебе, – повторила Чамба. И некоторое время молчала. Патринка не могла поднять глаз на мать Стэво и безотрывно смотрела на её руки: красивые, смуглые, изящные, словно принадлежащие господарке, а не кочевой цыганке. Странно было видеть руки Чамбы без колец: все до одного она сняла вчера, отдав Йошке. И знакомых всему табору серёг, похожих на тяжкие, золотые кисти, на Чамбе тоже больше не было.
– Прости, что говорю об этом сейчас, – вновь заговорил Йошка. – Я знаю, что не время… после такой беды. Но кто знает, как теперь наша жизнь пойдёт. Сама видишь: они забрали самых достойных… Нам придётся отсюда уехать, и бог весть, что дальше с нами будет. Видишь сама: гадже с ума посходили, впору в Бессарабию возвращаться… А у меня ведь тоже семья! И ты знаешь, как мы живём. Магды со дня на день не станет…
– Если я хоть что-то для тебя могу… – начала Чамба.
– Можешь, – перебил её Йошка. – Я прошу тебя: возьми в свою семью мою Патринку. Возьми её за своего Стэво. Я не милости прошу, Чамба. Мы об этом договорились с Бретьяно пятнадцать лет назад. Люди это слышали. Я хочу отдать дочь в хорошую семью. Моя Патринка стоит этого: она честная девочка. И твой муж давал мне слово.
Чамба молча смотрела на него. Не отводя глаз, смотрел на неё и Йошка. Он сидел спиной к дочери, и Патринка не видела его лица. Больше всего на свете ей хотелось сейчас сжаться в комочек и исчезнуть, умереть, раствориться…
– Йошка, но… Но разве теперь время для свадьбы?
– Конечно, нет. Какая уж тут свадьба. Такое несчастье… Но мне хватит твоего слова.
– Мой муж уже дал тебе это слово. – Короткое молчание, тихий вздох. – У вас с Магдой хорошая дочь. Стэво будет рад. Но, послушай… Как же я отдам вам галби? Гадже ведь забрали всё! Всё, что у нас было, боже мой! Мы нищие теперь, Йошка, и…
– Какие галби, о чём ты, сестра? Я хочу помочь! Я помню всё, что Бретьяно… сделал для меня. Спасибо, Чамба. – Йошка поднялся. Словно только что вспомнив о том, что дочь сидит рядом, взял её за руку, потянул за собой. Патринка покорно, как тряпичная кукла, потянулась следом.
– Йошка! – Голос Чамбы догнал их уже у выхода. – Мои дети… Зурка, Ишван… Они же вернутся? Вернутся, морэ?..
– Конечно, сестра, – спокойно сказал Йошка. – Я же обещал. – И вышел из шатра.
В небе уже гасли звёзды, и месяц заваливался за чёрные очертания города вдали. Близилось утро. Мельком Патринка увидела у потухших углей Стэво. Он сидел сгорбившись, обхватив руками колени и уронив на них голову. Никогда Патринка не видела его таким, и у неё страшно заболело сердце. Но отец дёрнул её за руку, и она, споткнувшись в траве, неловко побежала за ним.
Патринка не сразу поняла, что они идут не к своему шатру, а к реке. Та вся была покрыта туманом: из предутренней мглы виднелись лишь растрёпанные макушки ивняка. Чуть слышно стрекотали кузнечики. Сонно попискивала из кустов какая-то птица. Чуть поодаль, на излучине, плескала вода: там охотилась выдра. Рядом, из тумана, слышалось негромкое лошадиное фырканье. Выпустив, наконец, руку дочери, Йошка подошёл к самой воде. Патринка, которую уже не держали ноги, неловко опустилась на мокрую от росы траву.
– Дадо… – в спину отца едва смогла выговорить она. – Дадо… Как же так?
Йошка медленно повернулся. Садящийся месяц светил ему в лицо. Он улыбался. И от этой странной, чужой улыбки у Патринки заклинило горло.
– Ты же хочешь выйти замуж, дочка? – тихо спросил он. – Что такого? Я обещал тебя отдать пятнадцать лет назад. Люди это слышали. Всё честно. Всё правильно. Почему ты плачешь, маленькая моя?
– Но… что же будет? Что будет, когда узнают?.. Когда все поймут? Что ты сделал, дадо, боже… Что ты сделал?.. Ведь никогда… Такого никогда… никто… Цыгане – никогда!.. Такого не было, не было никогда на свете, чтобы мы… – Патринка не могла выговорить слово «битиндо[75]», хотя оно жгло ей язык. И совсем другие, слабые, беспомощные слова спотыкались на немеющих губах…
– Что будет?! Ты замуж выйдешь! – сильно встряхнув её за плечи, пообещал отец. – Счастливая будешь! Никто не посмеет ни слова тебе сказать, ни пальцем тронуть! А эти… эти все… Будь они прокляты! Они в ногах у меня валяться будут! Их жёны, их дети – все будут мои сапоги целовать! Вместе со всем их золотом, со всем богатством… со всем уважением… все… Все! Все до единого! Имя моё будут слышать – и от страха дрожать! Клянусь сердцем своим – будут! За всё этот сукин сын заплатит… За всё! Попомнят они Магдино золотишко… и всё остальное… – Мёртвая улыбка не сходила с лица Йошки. Он смотрел поверх головы Патринки в светлеющее небо и повторял, как заколдованный, не видя бегущих по лицу дочери слёз:
– Они будут бояться, дочь! Будут молить Бога, чтобы я согласился сесть с ними за стол! Будут трястись по ночам, чтобы их не забрали в тюрьму по моему слову! Все будут знать Йошку – и все будут бояться, проклятые… Проклятые! – вдруг сипло, сдавленно выкрикнул он, и Патринка скорчилась, словно от удара.
– Тихо, дадо… Услышат…
– Ничего, – усмехнулся он. Выпустил плечи дочери. И вынул из-за пазухи свёрток. Шёлковые кисти чуть не мазнули Патринку по лицу. Она узнала платок Анелки.
– Помнишь наше золото, которое они опоганили? Помнишь, дочка? Всё это теперь наше.
– Но… – Патринка зажмурилась, увидев в пригоршне отца золотые монеты, украшения – все до одного знакомые… И золотая роза Анелки с рубиновыми каплями была тут же. Йошка, проследив за взглядом дочери, протянул ей подвеску.
– Будешь носить?
Патринка, заплакав, отпрянула, затрясла головой. Йошка снова странно усмехнулся. Тщательно завернул золото в платок, убрал за пазуху. Повторил – отрывисто и чётко, словно слова молитвы:
– В ногах будут валяться… – и, не глядя больше на дочь, прошёл мимо.
Патринка как подкошенная рухнула в траву. Стиснула руками голову. Страшно хотелось плакать, кричать – но слёз не было, и стон, как клубок медной проволоки, застрял в пересохшем горле.
– Вызывали, товарищ зампред?
– Вызывал, Наганов. Проходи, садись. Докладывай по своим цыганским валютчикам.
В большом кабинете с задёрнутыми портьерами было сумрачно. Ни шум с Лубянки, ни яркий свет летнего дня не могли пробиться сквозь эту плотную, тяжёлую ткань. Под потолком носилась, беспомощно колотясь в лепнину, маленькая белая бабочка. Со стены на неё строго смотрел портрет Дзержинского.
– Докладываю, товарищ зампред. С начала месяца уже шестой случай. Иностранные кочующие цыгане, с паспортами или польскими, или венгерскими, или румынскими. Стоят таборами в окрестностях Москвы, занимаются кустарной работой по металлу. Женщины обвешаны золотом, как ёлки. Огромные золотые монеты в несколько рядов. При обысках в таборах милиционеры находят у вожаков это золото вёдрами! При том, что женщины и дети оборваны и босы. Осведомители говорят, что цыганские бароны угнетают свой народ, заставляя на них работать и побираться. Сами бароны это, разумеется, полностью отрицают. Утверждают, что являются простыми ремесленниками, медниками и лудильщиками…
– Неплохо, однако же, в Румынии живут простые лудильщики!
Наганов только пожал плечами. Помолчав, продолжил:
– И баронам, и членам их семей предъявлены обвинения в международном шпионаже. Золото и ценности переданы по описи в Наркомфин. Думаю, что на этом можно завершить…
– Нельзя, Наганов. Ни в коем случае нельзя.
Максим Наганов вопросительно поднял глаза. Зампред поднялся из-за стола, не спеша прошёлся вдоль стены с тяжёлыми шкафами из морёного дуба. Недовольно покосился на бьющуюся в портьеру бабочку.
– Собственно, на сегодняшнем совещании только и разговора было, что о твоих цыганах.
– Почему же «моих», Генрих Григорьевич?
– А как же? Ты у нас на всё управление единственный специалист! – скупо усмехнулся тот. – А дело уже нешуточным становится! «Сам» беспокоится. Столица растёт. Метро строится, улицы расширяются. Высотки возводим, набережные в гранит берём. Интуристов полон город, так и бегают толпами… и что они видят? Я тебя спрашиваю, Наганов?