– А поиграешь мне?
– Бо-о-оже мо-о-ой… – застонала Маша. – Сколько ж можно?! Патринка! Я же плохо играю! Я всего два года училась, и то надоело…
– Ради бога! – привычно взмолилась Патринка, и Маша, так же привычно, с тяжёлым вздохом, устремилась к роялю. С грохотом подняв крышку и усаживаясь на стул, мрачно предупредила:
– Только недолго!
Патринка благоразумно промолчала. Когда из-под Машиных или Светланиных пальцев начинала бежать хрустальная дорожка звуков, она готова была мерить температуру, глотать горькие снадобья, делать уколы и вообще всё что угодно – лишь бы слушать музыку. Больше всего ей нравился Шопен. Светлана рассказала ей про него, и второй раз в жизни Патринка услышала слово «композитор».
– Это тот, кто сочиняет музыку.
– Песни, да?..
– И песни тоже. И после уже другие люди могут её играть и слушать. И петь, и танцевать под неё. И цыгане тоже бывают композиторы!
В это Патринка не могла поверить, как ни старалась.
– Да? А ты думаешь, кто написал «цыганскую венгерку»? Моей бабки прадед, Иван Васильев! Сто лет назад это было – а до сих пор все наши гитаристы её играют и все цыганки под неё пляшут! А мой таборный дед ни одной буквы не знал, а такую песню придумал, что люди плакали, её слушая! Помнишь – «Возвратите вы годы мои»? Вот так-то, моя дорогая! Человек всё, что хочет, может, если талант есть!
– А этот… Шопен… Он тоже цыган?
– Нет, – Светлана изо всех сил старалась не улыбаться. – Он гаджо, из Польши. Он писал вальсы, мазурки, ноктюрны… Вот этот, твой любимый, называется «Ночной ноктюрн». Чтобы такую музыку сочинять, нужно очень много учиться.
– А вы с Машей умеете?..
– Что ты, у нас нет способностей! – отмахнулась Светлана. – Мы с Марьей, конечно, поём помаленьку, но ведь это же все цыганки так…
«Помаленьку»? «Все цыганки»?! Патринка прекрасно помнила тёплый вечер неделю назад, когда у Светланы был день рождения – девятнадцать лет – и у сестёр Бауловых собрались гости. Большая квартира была полна народа и цветов. Пришли русские знакомые Светланы по техникуму и школе – городские девушки в нарядных платьях и блестящих туфельках, несколько парней – высоких, красивых, вежливых. Матвей привёл своего друга – высокого, широкоплечего парня-цыгана. Патринка, лишь мельком увидев его в прихожей, сразу же поняла, что парень этот – таборный, как и она, и очень удивилась. Сама она ужасно стеснялась выйти к гостям, отговорилась слабостью и головокружением и целый вечер просидела в спальне, слушая смех, весёлые разговоры, звуки патефона и шарканье танцующих ног по паркету. А потом, разумеется, зазвенели гитары, и Светлана с Машей запели «Шарабано», и с десяток цыганских голосов подхватили песню, и кто-то пошёл вкрадчивой «ходочкой» по кругу под восторженный визг русских девушек. И голос Маши заверещал: «Ибриш, давай и ты!», но таборный парень так и не вышел плясать – наверное, тоже постеснялся. Потом ещё плясали, пели другие песни – и русские, и цыганские, и романсы, – и почти каждую из них Патринка слышала впервые… А уже поздним вечером, когда в кружевной занавеске застрял новорожденный робкий месяц, сёстры Бауловы запели вдвоём. Звонкий и чистый голос Светланы ручьём сливался с Машкиными низкими, бархатными нотами, и таборная песня летела в окно, в сиреневый июньский полумрак, теребя за сердце и выбивая слёзы из глаз.
«Вы, цыгане, вы добрые люди, возвратите вы годы мои…» – шёпотом повторяла Патринка вслед за подругами. Казалось – всю жизнь можно вот так сидеть и слушать, пропускать сквозь себя эти звуки, эти голоса, эти гитарные всхлипы и жалобы струн… и разве может быть на свете другое счастье? А они говорят – нет способностей! Ах, если бы ей, Патринке, так… А они говорят: «Все цыганки так могут»! Да если бы!..
Праздник закончился заполночь. Гости ушли, Матвей пошёл провожать друга. Патринка лежала в тёмной комнате и слушала приглушённые голоса сестёр на кухне.
«Светка, ты просто извергиня! Да-да, извергиня и палачиха!»
«Маша! Ты же в десятой группе! Нет на свете таких слов!»
«Наплевать! Всё равно! Про тебя других слов не найти! Тебе Ибриша не жалко?! Только слепой не заметил, КАК он на тебя глядит! Девчонки обхихикались!»
«Марья, тебя это в любом случае не касается! Что ты мне предлагаешь делать? Бежать к нему в табор? Смешно! И, между прочим, я не приглашала его сегодня! Это Матвей его привёл непонятно зачем!»
«Ах, непонятно заче-ем! А кто с ним, дорогая моя, целый час с книжками сидел? Уже даже неудобно было перед гостями: все за столом, а вас двоих нет! Мне пришлось идти вас выволакивать!»
«Маша! Мы просто говорили о книгах! Ему интересно! Что в этом такого? Ибриш во всяком случае тебя умнее и прекрасно понимает…»
«Ничего он не понимает! У него эти его глазищи жёлтые, как у волка, горят, когда он на тебя смотрит! И ничего другого вокруг себя не видит! Он совсем сошёл с ума, а ты… Ты даже ни разу не согласилась в табор сходить! Хотя уж как нас звали! И Ибриш, и тётя Сима! И Мотька туда каждый день бегает, как к себе домой, а мы…»
«А нам с тобой совершенно там нечего делать! Маша, ну пойми же, что ничего хорошего из этого не может выйти… Зачем напрасно морочить человеку голову? Ему нужна своя, таборная цыганка, кишинёвка, а мне…»
«А тебе, сухарь пыльный, ничего не нужно, кроме твоих книжек, тетрадок и детских горшков! Так и проживёшь, в свои тетрадки закопавшись, и умрёшь протухшей селёдкой! Только и можешь романсы петь: «Но не таким, как мы, не нам – бродягам и артистам!» А сама?! Садик, мелюзга сопливая, горшки, панамки, «Курочка Ряба»! И над живым человеком издевается!»
«Маша, прекрати немедленно! Как тебе не стыдно! Я…»
«Мы же уедешь через неделю, Светка! – Машин голос вдруг стал вкрадчивым и почти просящим. – Уедем в Селятино до осени, а когда вернёмся – этих кишинёвцев и след простынет! И вы с этим парнем больше и не встретитесь никогда! Ну так давай хоть разочек в табор сходим! Знаешь, как мне хочется? Я ведь ни разу в жизни не была! Тем более, у кишинёвцев…»
«А чего там особенного? Такие же цыгане, как и наши…»
«Све-е-етка… Но ведь это даже нехорошо, если хочешь знать! Сколько раз тётя Сима нас приглашала! Мотька говорит: она нас зовёт, ждёт, а мы?! Племянницы кровные, называется!»
«Ну, хорошо, если так, то сходи сама вместе с Матвеем, а я…»
«А ты, значит, тётку не любишь и не уважаешь? Возгордилась слишком, учёная стала, умная, родня уже и полгроша для тебя не стоит! Светочка, это же не я, мне-то наплевать, – это цыгане так говорить будут! Зачем тётку обижать? Пойдём вместе, посидим вечерок – и всё…»
«Ну, ладно, ладно… Хорошо. Ты же не отвяжешься, репей несчастный! Только не сейчас. Я, когда из детсада прихожу, не только в табор – до кровати доползти не могу! И Патринку одну тоже не оставить: у неё до сих пор по вечерам жар поднимается! Подожди. Сейчас закончится смена, больная наша встанет на ноги, отправим вещи на дачу – и напоследок сходим, посидим у тёти Симы. Но только так – и никак иначе!»
«Не хочешь давать напрасных надежд парню? Ух, жестокая!»
«Не хочу. Как раз потому, что не жестокая. Это ты ещё маленькая и глупая. И не приставай ко мне больше с этим! Скоро утро, я устала страшно… Идём спать.»
К концу июня Патринка выкарабкалась. То ли помогли уколы, то ли банки, то ли бережный уход и куриный бульончик, который Машка в конце концов научилась прилично варить, – но понемногу хрипы в лёгких пропали, жар больше не поднимался, и больная встала с постели. Она старалась делать уборку, стирала, неумело мыла полы. Смертельно боялась примуса, не понимала, как на нём готовить, и, как ни смеялась и ни упрашивала Машка, так и не согласилась хоть раз зажечь «эту адскую машину». Днём, надолго оставаясь одна в квартире, Патринка брала с полок и открывала книги, рассматривала цветные картинки, вглядывалась в муравьиные дорожки строк, силясь понять – как в этих кривульках прячутся такие интересные истории, которые читает ей по вечерам Машка? Подруга пообещала летом, на даче, «в два счёта» научить Патринку грамоте, а пока вечер за вечером читала ей сказки и стихи, рассказы и повести. Некоторые казались скучными, некоторые, напротив, захватывали так, что Патринка не могла дождаться вечера, чтобы узнать – что же дальше?.. Иногда, тщательно помыв руки, протерев мокрым полотенцем каждый палец, она садилась к роялю, благоговейно поднимала гладкую, блестящую, как зеркало, крышку и осторожно прикасалась к певучим клавишам. Сначала Патринка ужасно боялась испортить дорогую вещь. Но однажды, увидев, как Светланин знакомый, лохматый и всегда сердитый Лёвик Цвирсман «отжаривает» на нём какую-то сердитую, полную грохота музыку, молотя по клавишам что есть мочи, Патринка воочию убедилась, что разнести рояль не так-то просто. Осмелев, она часами сидела возле инструмента, нажимая клавишу за клавишей, извлекая нежные звуки то один за другим, то одновременно, пытаясь понять – как же сделать так, чтобы получилось как у того гаджа из Польши?
Светлана однажды, заметив её попытки, одобрительно сказала:
«Ты очень хорошо чувствуешь гармонию, но рука стоит неправильно. Тебе нужно брать уроки… не сейчас, конечно. Осенью подумаем об этом. А сейчас просто старайся держать пальцы не прямыми, а так, будто у тебя в ладони – яблоко. И следи за этим, иначе потом придётся трудно.»
Двадцать шестого июня Матвей уехал с грузовиком, нагруженным узлами и чемоданами, в Селятино: там семья Бауловых уже много лет снимала дачу. Вернулся вечером, голодный и весёлый:
– Ух ты, здорово там! Я искупаться успел, река – как молоко парное! Земляника уже повсюду! Хозяйка ваша обижается, что так поздно приедете: весь июнь, говорит, хата как дура стояла! Я ей толкую, что у Светки – детсадовцы, а у Машки – больная родня на руках, а она и слушать не хочет! Ну что – завтра едем, наконец?
Вечером неожиданно рано – в девять часов – пришёл Наганов. Дома шли последние приготовления к отъезду: Машка домывала окна, Патринка развешивала во дворе выстиранное бельё, Светлана поливала цветы, сокрушаясь по поводу того, что дворничиха Серафима их «непременно уморит»: