— Прощай, — сказал Гочак-мерген. — Может, не увидимся больше.
— Я постою за тебя, отец. Не опозорю наш род, как эти рабы…
— За такие слова… — вскипел второй милиционер, но и его Меджек-хан не удостоила даже взглядом.
В тот же день Тахиров был вызван к начальнику.
— Ты, значит, считаешь, что к преступнику, распространяющему в народе вредные стихи байского подпевалы, надо относиться хорошо?
— Не хочу спорить о стихах Махтумкули, товарищ начальник. Но нигде не сказано, что читать эти книги — преступление. Поэтому я и подумал, что не следует брать книги Махтумкули как вещественное доказательство.
— Это хорошо, что ты не хочешь со мною спорить об этих стихах. Думаю, тебе известно, что вражеская пропаганда использует эти стихи для своих целей. А что касается самого Махтумкули…
Да, уж не первый раз понимал Тахиров, как сильно не хватает ему образования. Нет, не хватит у него знаний, чтобы спорить с Сарыбековым на эту тему. Если самые большие умы в Ашхабаде никак не могут договориться между собой по этому поводу, что может привести в защиту своей точки зрения он, рядовой милиционер?
И тут последовал новый удар.
— Я вызвал тебя не для разговоров на эту тему, а совсем для другого, товарищ Тахиров.
И Сарыбеков достал из ящика какие-то листки.
— Вот материал, поступивший от следователя по делу Мурзебая. Обвиняемый утверждает, что ты пытался, осуществляя самосуд, расправиться с ним и угрожал расстрелом.
— Если бы хотел, ничто мне не мешало бы это сделать. А теперь начинаю об этом жалеть.
— Вот даже как? Что ж, тогда садись и пиши объяснение.
— Никакого объяснения писать не буду.
— А я тебе приказываю!
— Не кричи, начальник. Писать ничего не буду. А Мурзебая, если еще когда-нибудь встречу…
— Очень может быть, что ты его встретишь. В тюрьме. Он сгниет там, но и ты не жди пощады, коли нарушил закон.
— Не пугай меня, начальник, законами. Нет такого закона, который освобождал бы от наказания врагов народа. Таких несправедливых законов быть не может.
— Не я издаю законы, Тахиров. Если закон кажется тебе несправедливым, обратись в соответствующие органы.
— Не приписывай мне, начальник, того, что я не говорил. Если бы я считал наши законы несправедливыми, я не служил бы им. Они справедливы. Но и к таким законам могут примазаться людишки, которым несправедливость, что мед для мухи.
Желтые глаза Сарыбекова пожелтели еще больше. Волосатые пальцы впились в край стола.
— Кроме тебя, Тахиров, есть еще много честных людей, служащих закону. Но никто из них не ведет себя так, как ты. Они преданы делу партии и правительства. Они приучают себя к беспрекословному подчинению старшим по работе. Они подчиняют свои желания общему делу, а ты… ты противопоставляешь себя всем.
Сарыбеков сделал паузу и приподнялся.
— И поэтому… товарищ Тахиров, ты уволен из милиции. За нарушение служебной дисциплины. Вопрос о передаче дела в суд мы с товарищами решим позднее. Иди сдай оружие.
— Я не тебе служу, Сарыбеков. Я служу народу. И ему я давал клятву бороться с его врагами до последнего дыхания.
И он вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Всю ночь проходил он по улицам, не в силах сомкнуть глаз. «Успокойся, — говорил он сам себе. — Успокойся, Айдогды. Пусть разум твой немного прояснится. Разберись в себе. Ведь ты действительно хотел пристрелить Мурзебая. Хотел ведь? Хотел. Не сделал этого скорее случайно, чем сознательно. Значит, хотел нарушить закон. Допускал такую возможность. Но если я, работник милиции, допускаю для себя такую возможность, чего я могу требовать от других? Давал я клятву неуклонно служить закону? Давал. А сам чуть не нарушил его. Правда, пристрели я тогда Мурзебая, это было бы справедливо. И все-таки, если каждый начнет сам определять по своему разумению, что справедливо, а что нет, на земле наступит анархия. Значит, я допустил ошибку. Пусть за нее меня накажут. Но никто и никогда не заставит меня молчать из страха перед наказанием и тем более из страха перед Сарыбековым. Никто».
Ранним утром, измученный бессонной ночью, он явился в райком.
— Товарищ Поладов. Разрешите доложить. Со вчерашнего дня я уволен из милиции.
Но Поладов уже все знал.
— Значит, признал себя нарушителем закона? — сказал он, улыбаясь.
При виде этой улыбки у Тахирова отлегло от сердца.
— В чем виноват, готов держать ответ.
— А в чем считаешь себя виновным?
— Погорячился, товарищ Поладов.
— Считаешь, что человек должен быть спокойным?
— Наверное, должен. Тогда он сможет быть справедливым.
— А захочет ли такой человек расстаться ради справедливости со своим спокойствием?
Тахиров был в недоумении. Осуждает его Поладов или нет?
— Товарищ Поладов! Какой бы приказ ни отдала мне партия, клянусь его выполнить. Даю слово, что нарушений закона допускать больше не буду. Но работать с Сарыбековым тоже не могу.
— А если партия потребует от тебя именно этого?
Тахиров промолчал.
— Почему ты признался, что угрожал Мурзебаю?
— Неужели я из трусости должен отказываться от своих слов? Не только угрожал, но и готов был пристрелить его. Но не сделал этого сразу, а потом уже не мог. Ведь он был безоружен.
По лицу Поладова Тахиров понял, что его объяснение пришлось по душе секретарю райкома.
— Это хорошо, что ты не боишься говорить правду. И признавать свои ошибки тоже. Плохо, что тебе ничего не стоит оскорбить товарища. Вот и Сарыбекова ты тоже обидел ни за что.
— Товарищ Поладов! Если хотите сделать доброе дело, отпустите меня на учебу. Знаний не хватает.
— Понимаю тебя, товарищ Тахиров. И то, что тяжело тебе, тоже понимаю. Хорошо, что ты тянешься к учебе. При первой возможности удовлетворим твою просьбу. Но… не сейчас. Поработай еще немного. Сейчас мы не можем отпустить из района ни одного человека. Особенно такого опытного милиционера, как ты.
— Это приказ партии, товарищ Поладов?
— Да, Айдогды. И моя просьба тоже.
Каждый раз, приезжая по делам в Говшут, Тахиров останавливался у Бекназара. Вот и сегодня он привязал коня во дворе Бекназара и отправился искать человека, непрерывно тревожившего район своими жалобами на соседей.
Жалобщиком оказался благообразный старик. Но стоило заговорить с ним о соседях, как добродушное лицо старика исказилось злостью.
— Я пишу правду, — твердил он.
— Возможно, — сказал Тахиров как только мог миролюбиво. — Но согласитесь, яшули, что было бы лучше найти путь, как жить с соседями в мире и согласии. Разве не так?
Старик вздохнул.
— Почему ты не приезжал раньше? Может, мы и помирились бы тогда с соседями, ей-богу. Началось-то все с пустяков… сначала внуки подрались, потом дети стали косо поглядывать. И пошло все вкривь и вкось. До того дошло, что вчера уже за ножи схватились… чуть резню не устроили. А ведь когда-то дружили…
— Хотите, я поговорю с соседями, яшули? Пока дело еще не зашло слишком далеко?
— Помоги тебе в этом аллах, сынок…
Айдогды вернулся к Бекназару, но коня своего не нашел. Как это могло случиться? Плохо привязал его, что ли? Далеко не должен был уйти верный Сакарджа; дисциплинированный конь, вымуштрованный.
Едва Тахиров завернул за угол дома, он увидел своего коня: Сакарджа спокойно ходил по клеверу и щипал траву. Айдогды сердито шагнул вперед и только тогда увидел в высоком клевере девушку, которая поднялась ему навстречу.
— Вы извините… — сказал, растерявшись, Тахиров. — Я заплачу за все, что мой конь потоптал…
Девушка слушала его, улыбаясь. А может быть, и не слушала, а просто смотрела? Откуда у нее такое знакомое лицо? Словно с детства он знал ее, словно она всегда была где-то рядом…
— Пусть пасется. Не трогайте его.
— Как вас… Как тебя зовут?
— Айсолтан.
— А меня…
— …Айдогды, — закончила вместо него девушка.
— Ты знаешь меня?
— Кто же не знает тебя? Ты — Айдогды Тахиров.
Уж не смеется ли она? Нет, непохоже.
— Ну, таких, как я, много.
— Нет, — серьезно сказала девушка. — Таких, как ты, немного. А может быть, вообще на свете всего лишь один Айдогды Тахиров.
Так ему и запомнилась эта встреча. Цветущий клевер, Сакарджа, выгнувший длинную шею, Копетдаг, устремившийся в бесконечность чистого неба, и черные глаза девушки.
Завершив дела, Тахиров уехал из Говшута, но еще не раз возвращался он мыслями к поднявшейся к нему из клевера девушке, чей прямой взгляд мучительно напоминал ему Меджек-хан.
Где она сейчас, гордая Меджек-хан? Нет сомнения, что никогда она не простит ему арест отца. Прошел слух, что она ушла за границу. Может ли такое быть?
С гордой Меджек-хан может.
Чем же Айсолтан напоминает ее? А может быть, ему только показалось это? Ведь если вглядеться, они совсем непохожи. Меджек-хан вся резкая, а Айсолтан такая нежная, женственная. Наверное, тем они похожи, что смотрят обе прямо в глаза. Далеко не всегда приятно, когда так на тебя смотрят. Но у Айсолтан взгляд такой — всю бы жизнь не отводил глаз.
Каждую неделю все новые дела приводили Тахирова в Говшут. Все чаще заезжал он и к Бекназару, пока того не осенило.
— Вот и пришел конец твоей свободе, Айдогды, — сказал он. — Похоже, пора засылать сватов. А?
Ярлык-кутилу накрыли в доме одной лихой вдовушки, где он наслаждался жизнью, отлеживаясь после очередного дела и покуривая опиум. Убежище было настолько надежным, что он даже растерялся, когда за ним пришли.
Только один человек мог его выдать — Мурзебай.
— Дорого это обойдется доносчику, — взорвался Ярлык-кутила. — Привык Мурзебай сваливать свои грехи на невинных, чтобы живых свидетелей не оставалось. Вот и меня аллах покарал за то, что я помог ему оклеветать Гочак-мергена…
— Оклеветать? — как можно более равнодушно поинтересовался Тахиров, делая вид, что этот вопрос вовсе его не занимает.