— Вы еще не спите, — укоризненно сказал он, появляясь из темноты.
— Все соседи приходили нас поздравить… И дети не захотели лечь, пока тебя не увидят. Вот и Оразджемал сидит. Глаза слипаются, а говорит: «Хочу поздравить папу…»
Да. Оразджемал и Курбанчик, как всегда, ждут его. А у него нет возможности порадовать их хоть чем-нибудь. Даже игрушек не купить, денег хватает разве что на дешевые конфеты, и то не всегда…
— Говорят, бывший председатель переезжает в Мяне, — робко начала Айсолтан. — Может быть, мы переедем в его дом?
— Нет, дорогая. Не получится. Его дом отдадим детскому саду. А нам пока придется пожить в этой комнате.
— Конечно… пока нам хватит… хватит и этой комнаты. Пока у нас ничего нет — ни мебели, ни… Но неужели так будет всегда?
— Ты должна понимать меня, Айсолтан.
— Разве я не понимаю. Но дети… им как объяснить?
Однажды Тахиров попробовал объяснить дочери положение в мире. Развернул на столе большую карту.
— Видишь этот красный остров? Это наша страна, Оразджемал. А кругом целый океан буржуйских государств. Они хотят нас уничтожить. Чтобы не допустить этого, нам приходится работать и меньше есть. Поняла?
— А почему соседи, папа, работают не больше тебя, а живут лучше?
— Потому что я большевик и должен сознательно ограничивать себя. Должен быть во всем примером.
— Если ты работаешь больше, а живешь хуже — это несправедливо, — сказала Оразджемал.
Ее слова поразили Айдогды. Ведь это и на самом деле несправедливо. Но ведь иначе нельзя, и они, его дети, поймут, что их отец не мог поступить иначе.
Да, в Конституции записано: «От каждого по способностям, каждому — по труду». Все верно. Но Поладов не устает повторять, что пока еще необходимы жертвы, и ради окончательной победы социализма и мировой революции придется немного потерпеть, и кому, как не большевикам, придется терпеть дольше других. Еще, еще немного.
Выйдя во двор, он увидел в самом углу огромную кучу саксаула.
— Откуда это? — спросил он у жены. — Я что-то не припомню, чтобы просил кого-нибудь привозить нам дрова.
— Вечно ты недоволен, Айдогды, — с горечью отозвалась Айсолтан. — Вот теперь тебе не нравится, что дрова привезли. А как жить без дров? Тем более что Гулджан говорит, полагается по закону. Разве и по закону нельзя жить?
Тахиров ничего не ответил. Положил на сачак[9] недопитую пиалку чая, поднялся.
Двор Гулджана находился на самой окраине аула. Тахиров несколько раз стукнул кулаком в ветхие ворота, прежде чем раздались шаркающие шаги.
— Кто там? — сонным голосом спросил Гулджан.
— Давай открывай!
— А, это ты, Айдогды. Сердишься, что я привез в твой дом дрова?
— А кто тебя просил об этом? Я просил?
— Есть указание из района, чтобы в первую очередь обеспечить дровами учителей и работников аулсоветов.
— Я хочу видеть это указание.
— Обязательно сейчас тебе надо показывать его? До утра подождать не можешь?
— Показывай сейчас.
Ворота со скрипом отворились. Неужели это Гулджан? Он совсем одряхлел, превратился в старика с редкими седыми усами и жалкой бородой; только по воспаленным, слезящимся глазам можно было узнать былого Гулджана в человеке, стоявшем перед Тахировым с фонарем в руках.
— Я думал, ты будешь доволен, что у тебя есть теперь дрова, — сказал Гулджан.
— Я недоволен тем, что ты подхалимничаешь. Наверно, многие учителя еще не обеспечены дровами, а ты мне привозишь столько дров в первый же день.
— Верно, верно, подхалимничаю, — равнодушно согласился Гулджан. — Ты теперь начальник, дай, думаю, постараюсь для него. Ни у одного учителя не мерзнут дети, думаю, а у нового председателя мерзнут. Знаю, знаю… сам видел. И пожалел их. Тебя-то, Айдогды, мне совсем не жалко. Железный ты человек. О себе не думаешь, о детях своих не думаешь, тебе другое важнее всего. Жена твоя мучается. Терпеливая она у тебя, Айсолтан…
Гулджан говорил все это монотонным скрипучим голосом, словно разговаривал сам с собой. На Айдогды он и не взглянул. Затем прервал себя на полуслове.
— Вот. Бери ключи от конторы. Не буду служить у тебя.
Повернулся и пошел в дом, освещая себе дорогу фонарем, сгорбленный старик, ступающий нетвердо, как ребенок. А Тахиров остался стоять с ключами в руке.
Впервые он не знал, что делать. И впервые ему стало жалко Гулджана, и впервые он увидел, что и Гулджан, которого никто не уважал, которого никто в грош не ставил, может обидеться.
И ведь он был прав.
Может быть, действительно Айдогды — железный человек, неспособный никого пожалеть, даже собственных детей?
Гулджан ему сказал об этом. Гулджан, который давно уже спился, хотя по мере сил и выполняет свои обязанности сторожа при аулсовете. Любой, кому не лень, может небрежно подозвать его и угостить стаканом водки, и Гулджан никогда не откажется, выпьет, понюхает на закуску свою фуражку и молча выйдет на улицу. Никто не разговаривает с ним, и он ни с кем не разговаривает, разве что сам с собой. И только когда над ним начинают насмехаться, он, загадочно глядя полуслепыми глазами в лицо, бормочет:
— Веселись, браток. Посмотрим, что дальше будет.
И чаще всего у людей пропадает охота смеяться.
…Гулджан сидел в пустой, неприбранной комнате, невидящим взором глядя на коптящее пламя. Впервые в жизни посмел он обидеться, впервые осмелился высказать свою обиду тому, кто сильнее его, тому, от кого зависела его судьба. Да, пусть будет так. Пускай увольняют с должности сторожа, хотя без зарплаты ему не на что станет жить.
Все равно он не будет жалеть о сказанном. Впервые он мог с чистым сердцем сказать, что думал не о себе, впервые понял, как много значит, когда можешь позаботиться о ком-нибудь с чистой душой. Пусть сердится на него Тахиров, этот железный человек. «В его глазах я хуже пыли под ногами, но ни в чем он меня не сможет обвинить. Он слишком честный, а к остальным относится так, словно каждый вот-вот превратится в вора. А я разве украл что-нибудь? Вот привез Айсолтан дрова — как она обрадовалась, как обрадовались ребятишки. Благодарили. И никто надо мной не смеялся.
Значит, я все-таки нужен еще. Пусть только дрова привезу, а все равно нужен людям. Самому-то мне что надо? Ничего. Умру, наверное, скоро, зачем мне все? В гости позовут, угостят, и больше ничего не надо. А ведь раньше, когда я был председателем, я так не думал. Взятки мне давали. Хоть и сами были бедными, а думали, что председатель приходит за взятками. И давали. Один раз даже барана дали. Жирный был баран…»
Где все? Куда все делось?
Ничего нет.
«Хотя нет, неправда, — подумал Гулджан. — Сын у меня есть. Вырос, большой уже, скоро девятнадцать лет будет. Школу закончит в районном интернате. Недавно приезжал, все стыдил меня. «Отец, — говорит, — мне за тебя стыдно. У тебя такая хорошая биография. Зачем портишь?» Это мать его настраивает, чтобы я не пил. Еще сын сказал: «Зачем позволяешь себя унижать, отец? Ведь ты же один из самых первых советских работников».
Разве не правильно он говорил? Правильно. Одним из первых я представлял Советскую власть. Но разве я признаюсь когда-нибудь, что с самого первого дня был ставленником Мурзебая? До сих пор должен ему столько, что не отработать за жизнь.
Как так получилось, как вышло?
Вроде и занимал-то я у него немного. Только-только хватало, чтобы без мяса не сидеть. Даже не пил я тогда. Совсем не пил. Значит, за жирную баранину продал я душу подлому купцу, продал честь и совесть.
За овцу, которую я получал от Мурзебая раз в неделю. Овца — вот сколько я стою.
Почему так дешево оценил я себя и свою честь? Ведь зарплата у меня была. Маленькая, но была. Не меньше, чем у Айдогды. Разве ему не давал бы Мурзебай по овце каждую неделю? И по две овцы дал бы. И денег.
Только Айдогды не продается. Лучше умрет, а чести своей не продаст.
И я мог стать таким. Разве не мог? Мог. Даже голодать не пришлось бы. Тогда никто не посмел бы подзывать меня, как собаку, и поить водкой. И сыну не пришлось бы меня стыдиться. Он гордился бы мной, как будут гордиться отцом дети Айдогды.
Потерял я свою жизнь. Не вернуть потерянного, не начать сначала. А если бы можно было? Ни за что не стал бы пресмыкаться ни перед кем. Ходил бы по земле гордо, спокойно, как хозяин жизни. Как Айдогды».
Полгода спустя Тахирова избрали председателем колхоза, названного в честь революции «Ынкылап». И буквально на следующий же день из района прибыл к нему председатель районного Осоавиахима.
— Мы с тобой служили вместе в армии, — сказал он без долгих вступлений. — Ты был моим начальником, когда организовывался Осоавиахим, знаешь, что это такое, объяснять тебе ничего не надо. Оборону страны укреплять нужно, согласен? А у нас услышат «Осоавиахим» — и рот до ушей, будто я предлагаю песни петь. Соберут кое-как взносы, да и дело с концом. А стрелкового кружка ни одного нет. Может, люди и стрелять не умеют. Шутишь, что ли?
На ближайшем же заседании правления Тахиров задал внезапный вопрос:
— А как у нас дела с Осоавиахимом?
Все дружно засмеялись.
— Взносы собирает завуч школы Мамед Широв, — сказал наконец бухгалтер.
— Еще что-нибудь можете сказать об этой работе?
Никто ничего сказать не мог.
— Скажите Широву, чтобы зашел ко мне.
— У нас одно из лучших подразделений Осоавиахима, — докладывал Широв не без гордости. — В этом году, например, собрали взносов в два раза больше, чем полагалось по плану. Разве плохо?
Стараясь сдержать закипавший гнев, Тахиров спросил хрипло:
— Я хотел бы знать, что ты сделал для укрепления обороны страны. Если завтра нападет враг, ты от него будешь обороняться взносами, что ли?
— Но… ведь войны не будет. У нас теперь с Германией мирный договор, ты сам говорил, что это нам гарантирует мирную жизнь.
Да, говорил так Тахиров, и не только он. И все-таки неспокойно было на душе. Уже шла война в Европе, и Гитлер захватывал то одну страну, то другую. Нет, пожалуй, войны не избежать. Буржуи, капиталисты не примирятся с тем, что мы строим новую жизнь. Они с радостью задушили бы нас и нашу свободу, если бы смогли. Да, сейчас мир, но уже гибнут люди, и эта гроза не пройдет мимо нас.