— Думаю, — сказал Тахиров, — что нам с тобой еще придется взять в руки винтовку. И не только нам. Многим придется. Так что надо готовить бойцов, Мамед. Надо готовить народ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Идет война народная.
Священная война.
Гарчгай грыз удила, рвался вперед. Здесь, на небольшом расстоянии, ущелье сжималось вдруг и сливалось с небом, и страшная пропасть, о которой в народе ходили легенды, была незаметна, словно хищник, притаившийся и приготовившийся к смертельному прыжку.
Место это было опасным и тем не менее всегда притягивало к себе, словно бросая вызов храбрецам. Что это была за тяга? Древние поверья утверждали, что в ущелье водятся горные феи, находились даже очевидцы, с трудом избежавшие гибели. Но Айдогды никогда не встречал здесь фей, а ведь и днем, и лунными ночами, и в кромешной тьме не раз и не два стоял он на краю этого бездонного провала, глядя вниз в непроглядную темь. И когда думал он о горных феях, то, закрывая глаза, неизменно видел прекрасное лицо волшебной красавицы, которое почему-то каждый раз было похоже на лицо Меджек-хан.
Но разве есть у него свободное время для каких-то там фантазий? Ведь после того как избрали его председателем колхоза, не то что лишней минуты — лишней секунды нет.
И все-таки он стоит здесь, и минута течет за минутой.
Может быть, его влечет здешний целебный воздух, вдохнув который, чувствуешь себя поздоровевшим и отдохнувшим. Или притягивает к себе дикая, не тронутая человеком природа, оставшаяся такой, какой она была при сотворении мира. Здесь все иное, чем внизу: и цветы иные, и травы, и пахнут они совсем иначе. Этот запах щекочет ноздри, он вызывает головокружение. Это и есть незабываемый образ родины, родного края, лучше которого нет на земле нигде: этот запах, да тень облаков над головой, да солнечное тепло, умеряемое горной прохладой.
В нескольких шагах от пропасти Тахиров спешился. Бескрайняя степь укрывалась в тумане. Безбрежный простор манил взмыть в небо и парить над этими горами, этой степью, подобно тому, как парит над ними орел.
Словно само время останавливало свой бег в этих местах, а тело становилось невесомым, и, отделившись от него и позабыв мелкую житейскую суету, душа поднималась на невообразимую высоту, откуда был виден весь мир отчетливо и ясно, и тогда все, что было, что предстояло еще человеку, приобретало глубинный, хотя и не до конца еще осознанный смысл.
Счастлив ли я? Не проходит ли моя жизнь безо всякого смысла? И в чем он, этот смысл, и как надо прожить эту, лишь однажды отпущенную нам для чего-то жизнь? Кто прав: тот, кто говорит о кратковременности этой земной жизни и стремится прожить ее среди возможных удовольствий и без тягот, или тот, кто высшее наслаждение жизни полагает в борьбе? И тот, кто, не жалея себя, бьется за высокие идеалы, и тот, кто сражается за право угнетать целые народы, — приносят в этой борьбе немалые жертвы.
Так думал, стоя над пропастью, Тахиров. Только в этом месте мог он отрешиться от мелких повседневных забот, но стоило ему двинуться вниз, как все привычное, повседневное сразу вновь обретало свои законные права.
Он не поехал по дороге, решил спуститься с горы напрямую. Узкая тропинка, гладкие камни. Если заглядишься вниз, закружится голова. Он осторожно вел коня под уздцы и чувствовал, как дрожит натянутая узда.
Но что случилось? На полях никто не работает, вокруг аула ни души. Вон стоит недвижимо трактор. А где тракторист? И комбайн стоит, словно брошен, на желтеющем поле.
Что такое случилось? Что могло случиться? Он пришпорил коня.
Возле правления колхоза в молчании стояла толпа — почти все население аула. И трактористы, и комбайнеры — все, кому положено было в эту минуту работать в поле, стояли здесь. От толпы отделился Бабакули.
— Айдогды… товарищ Тахиров. Мы уже хотели начинать митинг. Ты как раз вовремя.
— Что еще за митинг?
— Война началась…
— Война?
«Как же так? Не может быть. Мы заключили с Германией мирный договор на десять лет. Еще совсем недавно наше правительство опровергло слухи о возможности войны с Германией, как провокационные», — заметались мысли.
— Германия вероломно напала на нас. По этому поводу и собрались люди.
Но трудно было в это поверить. Не провокация ли это, о возможности которой говорилось в правительственном заявлении? Не может Германия, которая заведомо слабее нас, нарушить договор и напасть…
— От кого ты услышал это известие, Бабакули?
— По радио выступал глава правительства.
— Ты слышал своими ушами?
— Да. И все слышали.
— Утром немцы уже бомбили Киев, — раздался из толпы голос Гарахана. Тахиров резко повернулся к нему.
— Как такое может быть? Представляешь, где граница, а где Киев?
— Так сказали по радио.
В ту ночь Тахиров не сомкнул глаз. Все было непонятно, все. Германия нарушила договор? На то они там, в Германии, и фашисты, чтобы не держать слова. Но тогда не нужно было им верить всерьез, надо было быть готовым к такому вероломству. Говорят, что нападение неожиданное, почему? Разве не знал никто, что фашисты самый наш заклятый враг? Почему тогда не ожидали? Да нет, конечно, ожидали. Недавно Тахиров проходил переподготовку, разве мало говорилось там об опасностях войны? Другое дело, что всерьез немцев никто не принимал. Куда им против Красной Армии! По общему мнению, если бы немцы, совсем потеряв разум, осмелились на нас напасть, война закончилась бы в первые несколько месяцев. Так, оно, наверное, и будет. До наступления зимы наши войска дойдут до самого Берлина. Ведь рабочий класс Германии сразу же поддержит нас. Разве не ждут они только подходящего момента, чтобы изнутри ударить по фашизму? Немецкий рабочий класс целиком поддерживает компартию; все немецкие рабочие понимают, на чьей стороне истина, так разве станут они поддерживать своего злейшего врага и стрелять в братьев по классу?
Надо спешить, пока война не закончилась.
На следующее утро, еще до восхода солнца он оседлал коня и поехал в Каахка. Он рассчитывал быть одним из первых, но перед зданием военного комиссариата уже гудела в нетерпении огромная толпа.
— Товарищ военком! Я опытный командир. Требую немедленной отправки на фронт, — крикнул кто-то.
— Я тоже командир! И я… и я, — раздались голоса.
Военком поднял руку, требуя тишины.
— Так как почти что все здесь командиры, — сказал он, — вам должны быть известны порядки. У нас существуют планы мобилизации. Вам всем надлежит отправиться по домам и ожидать повесток. Повторяю еще раз — каждый будет призван в свое время.
И потянулись дни… Двадцать третье июня… двадцать четвертое… двадцать пятое… Где-то на западе, за многие тысячи километров отсюда шли уже кровопролитные бои, гремели пушечные залпы, ползли танковые колонны, подминая под себя мирную землю, рушились под ударами бомб и пылали мирные города. Уже горе выпало на долю сотен тысяч ни в чем не повинных мирных людей, женщин, детей, стариков; защищая каждый клочок родной земли, поливая ее молодой, горячей кровью, падали, не отступая перед врагом, тысячи юношей в гимнастерках — герои первых дней войны. Уже прибалтийские республики были под фашистским сапогом, уже хозяйничали фашисты в Минске, уже к Ленинграду подбирался безжалостный и вероломный враг. Наши войска отступали, переходили в наступление и снова отступали, сражаясь за каждый город, за каждый поселок, за каждый дом… И все-таки вести были страшные, в них невозможно было сразу поверить.
Такой войны, пожалуй, не ждали…
Газета писала:
«В ответ на наглое нападение озверелых свор германского фашизма на нашу страну, комбайнеры Каахкинской МТС с утроенной энергией взялись за работу. Они обязались быстро и без потерь убрать урожай пшеницы. Все восемь комбайнов МТС, работающие на уборке пшеницы, перешли на круглосуточную работу…»
Так звучало сообщение Туркментага от 27 июня 1941 года, и так оно было на самом деле. Но Тахиров не мог успокоиться. На фронт, туда, где нужна помощь опытных командиров, хотел попасть он как можно быстрее, а за уборкой мог проследить и кто-нибудь другой. На улице райцентра он увидел первого раненого — сержанта, с забинтованным обрубком вместо правой руки.
— Как ты был ранен, брат? — спросил его Тахиров.
— На пути к фронту попали под бомбежку, — хмуро ответил сержант и отвернулся. Тахиров понял его: обидно выйти из строя, даже не увидев врага.
«Да, это уже какая-то другая война, — подумал он. — Каким бы храбрым ты ни был, каким бы умелым ни оказался, случайный осколок металла может вывести тебя из строя, ранить, убить. Для этого используется вся мощь промышленности, все достижения техники. Как же так? Как дошли до этого люди? Почему кучка негодяев может навязать всему миру убийство и разрушение? Почему, объединившись, все народы мира не положат этому конец — раз и навсегда? Наступит ли когда-нибудь такое время? Должно, обязательно должно наступить!»
Но чтобы наступило оно, враг должен быть разбит.
Наконец-то! Наконец-то дошла очередь и до Айдогды. Совинформбюро каждый день передавало сообщение о кровопролитных боях под Москвой, а в это время в маленьком городке на берегу Амударьи помкомвзвода Тахиров занимался со своими бойцами военной подготовкой. Среди солдат был и Бекназар Хакназаров. Немудрено, что Бекназар обрадовался, попав в его взвод; все-таки знакомое лицо, все будет полегче служить. Но служить под началом «знакомого лица» было вовсе не легко.
Через неделю после начала занятий Тахиров построил взвод.
— Рядовой Хакназаров. Три шага вперед!
Бекназар вышел из строя.
— Сегодня утром вы одевались ровно семь минут. Даю неделю срока — одеваться за три минуты.
Через неделю Тахиров разбудил его посреди ночи.
— Рядовой Хакназаров. Будем проводить с тобой дополнительные тренировки.