— Да, правильно все, — в отчаянье сказал Тахиров.
— Но мы… — слабым голосом простонал Гарахан, — ведь мы… ты и я… мы не сдавались… не поднимали руки…
«Не поднимали… — думал Тахиров. — Нет, не поднимали». Он помнил, как сжимал рукоятки «максима», он ощущал, как палец его нажимает на спуск автомата. Нет, Айдогды Тахиров не поднимал рук, они были заняты другим…
— Не повезло нам, столько немцев убили, а теперь все равно попадем в изменники родины.
— Хуже смерти такая судьба, — понурив голову, согласился Тахиров. Казалось, он совершенно сломлен.
Вся жизнь рушилась на глазах. Как же наказывает его несправедливая судьба! Всю жизнь бороться за справедливость, отдавать родине все свои силы и вот теперь не только оказаться в плену, но и прослыть изменником. Хуже уже ничего не может быть.
Но оказалось, что может быть и хуже. Через час Гарахана снова увели на допрос, а вернувшись, он тихо лег в своем углу и долгое время не шевелился.
— Что случилось, Гарахан? — спросил Тахиров.
Не говоря ни слова, Гарахан достал из-за голенища какую-то бумагу.
— Для нас с тобой все кончено, — сказал он и снова затих. Бумага лежала на полу, но у Тахирова не хватало решимости взять ее в руки.
— Что это, Гарахан?
— Это листовка, земляк. Про нас с тобой. Что мы добровольно… ты и я…
— Откуда они могли узнать, кто я такой? Ты говорил им что-нибудь?
— Им не надо говорить, Айдогды. Они сами все знают. Про меня… про тебя. Они даже знают, сколько у меня детей. Это страшные люди.
И он снова затих.
«Значит, немцы знают, кто я, — думал Тахиров. — Но откуда? Наверное, все-таки от Гарахана. Ведь его били. Может, он был без памяти… может, на минуту ослабел… Нет, не буду его осуждать. Ему тяжелее, чем мне. Выдержу ли я сам все пытки?»
— Привели меня на допрос, — всхлипнув, сказал Гарахан, — а там пытают какого-то парня. Партизана. Совсем молоденький. Не могу сказать, что с ним сделали. Хуже зверей. Я потерял сознание. Если бы не видел своими глазами, не поверил бы в такое. Меня в этот раз ничего не спрашивали… не били… но это было как в аду… страшнее…
— А тот парень просил пощады?
Гарахан задрожал, словно в лихорадке:
— Но разве у него такое положение, как у нас с тобой? Он погибнет как герой, а на память о нас останется вот эта листовка: «Старший сержант Айдогды Тахиров и ефрейтор Гарахан Мурзебаев добровольно перешли на сторону германской армии». Мы погибнем здесь в страшных мучениях, а там, дома, мои дети будут проклинать меня, считая подлым изменником. Нет… я не могу так… не могу с этим жить… смириться с этим не могу… не могу…
Гарахан словно лишился рассудка. В эту минуту он говорил действительно то, что думал и чувствовал.
— Гарахан! Опомнись. Возьми себя в руки.
— Если нет справедливости, какой смысл в нашем геройстве. Все равно мы уже предатели. Надо обмануть их, Айдогды. Согласиться с ними… сделать вид, что соглашаемся, а потом убежать…
— Подумай, что ты говоришь, брат. Сейчас самое главное — это выполнить свой долг перед самим собой. Быть честным до конца. Не поддаться на немецкие уловки.
— Нет, я не согласен. Не согласен на бессмысленную гибель. Если бы можно было защищаться… хотя бы сказать правду…
И снова вошел солдат в черной форме СС. Грубо толкая Гарахана, он повел его на новый допрос.
«Почему они допрашивают только Гарахана? Почему не трогают меня? Что задумали немцы? — думал Тахиров. — И что сделаю я, когда меня начнут пытать, когда начнут вот так издеваться надо мной? Терпеть унижения? Ждать, пока, ослабев от пыток, окажешься полностью в их руках? Или избавиться от этой кошмарной яви и умереть?»
Он начал снимать брючный ремень. Да, хорошо, так и надо поступить. Хорошо, что ремень не отняли, можно покончить с собой. Да, покончить… и что же? Чтобы могли сказать про меня — попал в плен и повесился? Повесился, потому что оказался предателем и совесть не выдержала. Выходит, я сам подтверждаю, что я трус и предатель?.. Да, самое простое было бы сейчас покончить с собой. Но не дождутся этого немцы. Ты боишься пыток, Айдогды? Боишься, что не выдержишь? Не спеши, умереть еще успеешь… успеешь. Ты хотел дезертировать, уклониться от последнего боя. Но ты солдат, Айдогды, и если тебе суждено умереть, ты должен умереть, как Гинцбург, презирая смерть, смеясь ей прямо в лицо.
Твой последний бой впереди!
Прошел еще день, пока Тахирова наконец вывели на допрос. В блиндаже было чисто и тепло. Осматриваясь, он пропустил момент, когда в блиндаже появился высокий сухощавый офицер в зеленой армейской форме.
— Господин Тахиров, — сказал он по-туркменски, но с довольно сильным акцентом, — рад познакомиться с вами. Меня зовут майор Хильгрубер. До войны я был доктором филологии. Надеюсь, что после окончания войны мне удастся снова вернуться к изучению поэтики великого Махтумкули.
Фашист — и вдруг говорит по-туркменски. Странно. Надо молчать. Не отвечать ему… Бороться… До конца… Они не сильнее меня…
— Чего вы от меня хотите? — спросил он напрямик.
— О, не нужно торопиться. Пока что я хотел только познакомиться с храбрым солдатом. Мы, немцы, умеем отдавать должное храбрецам. Сразу скажу, господин Тахиров, что отношусь к вам с большим уважением.
— Странно такое слышать от фашиста.
— Только, господин Тахиров, не надо всей этой идеологической чепухи. Фашисты, коммунисты… Есть только две разновидности людей — люди благородные и люди низкого происхождения. Храбрец — всегда благороден. Поверьте, я изучал историю туркмен и знаю, что среди них никогда не было недостатка в храбрецах. Но то, что продемонстрировали вы… Знаете ли вы, что в бою с вашим отделением мы потеряли почти половину роты? Видите, я от вас ничего не скрываю. Вы храбрец, господин Тахиров, и мы, люди благородного происхождения, высоко ценим вашу отвагу.
— А как вы относитесь к тем, кого вы пытаете… к детям и женщинам… к партизанам… Разве из-за своих зверств вы не утратили права на звание нормальных людей?
— К сожалению, господин Тахиров, во время войны случаются жертвы и среди мирного населения. Да, это печально. Что же касается пыток… да, тому, кто попадает в руки гестапо, не позавидуешь. Но и это приходится отнести за счет войны, которая, увы, может создать превратное мнение о тех прекрасных целях, которые преследует национал-социалистическое движение.
— Вы называете прекрасной целью установление «нового порядка»?
— Да, мир нуждается в новом порядке. — Майор Хильгрубер говорил задушевным голосом, со стороны могло показаться, будто беседуют два старинных приятеля. — Зло и несправедливость царствуют в мире. Люди недовольны жизнью. А в чем причина? Причина в людском эгоизме, он разобщает людей. А это в свою очередь ведет к ослаблению государства. Вот почему мы, национал-социалисты, за строгую дисциплину, преклонение перед железной волей великого вождя. Надо связать всех людей воедино. Общество должно работать, как хорошо выверенный механизм, каждая шестеренка должна выполнять работу, для которой предназначена. Рабочий — работай на заводе. Крестьянин — занимайся сельским хозяйством, заботься об урожае и не беспокойся об остальном, что тебя не касается… ну и так далее. И над всем обществом, над всеми людьми должен царить единый закон. Все обязаны подчиниться закону, а преступники будут безжалостно уничтожены.
— Но вы не спрашиваете у людей: нравится им ваш порядок или нет? Вот в чем дело. Каждый народ должен сам устанавливать свой уклад. А вы напали на нашу страну и теперь хотите, чтобы она приняла эти ваши порядки?
Нет, не ошибся майор Хильгрубер, выбрав Тахирова для обработки. Именно такой и нужен в качестве представителя туркменского народа.
— Вы правы, господин Тахиров. По-настоящему, нам нужно было бы мирным путем доказать преимущество национал-социалистического государства. Но теперь об этом поздно говорить. Мы были вынуждены начать эту войну. Когда мы победим, люди поймут, что мы желаем им только блага.
— Вы хотите превратить свободных людей в рабов.
— Вы идеалист, дорогой господин Тахиров. Но мне в вас это очень нравится. Вы именно такой человек, о встрече с которым я давно мечтал. Мне нравится, что вы думаете о других. Как вы считаете, что сейчас важнее всего?
— Чтобы люди снова могли жить свободно.
— Превосходно. Именно эти же цели преследует и туркестанский комитет. Таким образом, вам остается только связаться с ним и приложить свои силы для победы общего дела.
— Я никогда не слышал ни о каком туркестанском комитете.
— Не торопитесь. Такому человеку, как вы, найдется достойное место, поверьте. Работы у вас будет немало — ведь туркестанский комитет предназначен управлять Туркестаном после окончания войны. Подумайте над моим предложением, господин Тахиров. Такая возможность помочь своему народу предоставляется далеко не каждому…
Так закончился первый, но далеко не последний разговор майора Хильгрубера с Тахировым.
Хильгрубер не торопился. Он и не рассчитывал сразу же склонить Тахирова к сотрудничеству, а кроме того, он хотел получше к нему приглядеться. Он не разделял взгляды тех, кто полагал, что миром правит прежде всего страх. Да, используя страх, можно на какое-то время завоевать народ, но держать его в страхе постоянно невозможно. Скорее наоборот, и история давала этому достаточно примеров; убить человека иногда оказывалось легче, чем заставить его покориться. Таков уж человек, и переделывать его майор Хильгрубер не хотел. Да и зачем? Ведь существовало множество иных путей использования людей в своих целях, и наиболее действенным майор Хильгрубер считал убеждение. Бескровный, самый гуманный путь. Кроме того, человек не запуганный, а убежденный, служит гораздо лучше.
Этих людей называют изменниками, ренегатами… Даже гауптштурмфюрер Шустер признался, что его тошнит от предателей. А вот майора Хильгрубера от них не тошнит. Борец, потерпевший поражение, может со временем снова выйти на ковер и победить. Но борец сломленный, потерявший веру в себя, еще до начала схватки обречен на поражение.