енных умозаключений по этому поводу до меня вдруг дошло, что быть и казаться – это далеко не одно и то же.
Нелли красивая, даже очень. Я не то чтобы сильно разбираюсь в женской внешности, как она могла подумать, но не заметить такую красоту может только слепой. А облажалась она лишь потому, что пыталась казаться кем-то другим. По той же причине облажался и я.
А что, если я попробую не изображать Макарова, а просто воспользуюсь его методикой? Просто возьму и наеду на кого-нибудь из всей этой компании? Надавлю, но не как Макаров – с угрозами и оскорблениями, а по-своему. Как это умею я. А ведь я умею давить, и очень неплохо. Как было, например, с русичкой, которая пыталась снизить мне оценку за неразборчивый почерк, или как тогда, когда мама собиралась продать дачу, или как в магазине, где мне подсунули неработающие наушники и не хотели возвращать деньги. Если потребуется, я могу очень твердо стоять на своем. Это мой скилл, которым я владею весьма неплохо.
Итак, пусть Журкин будет тем крайним, кто станет отдуваться за всех. Журкин глупый и примитивный, к тому же пытается стать лидером, поэтому, если выбить почву у него из-под ног, всех остальных тоже начнет штормить. Главное, выбрать удачный момент, и так, чтобы зрителей было достаточно.
Удачный момент подворачивается на физре. Очень удачный, можно сказать – идеальный.
Пока тепло, занятия проходят на стадионе перед школой.
С физрой у меня проблем нет. И это, кстати, доказывает, что я не классический ботан, как про меня думает Нелли. Бегу так, что вот-вот приду первым, но внезапно падаю на колени прямо на дорожке, почти как вчера за гаражами, и, согнувшись, терпеливо жду, пока все соберутся.
– Филатов, до финиша еще четыреста метров, – противным голосом кричит физручка.
Она думает, я прикалываюсь, и я, понятное дело, прикалываюсь, но совсем не так, как она предполагает.
Мимо меня пробегают несколько пар ног. Те самые ботаны, которых так не любит Нелли, для них, хоть помри я прям так, важнее хорошей оценки ничего нет. А тут они еще и меня обогнали. Ликуют, наверное.
Наконец остановился кто-то адекватный.
– Филатов, ты че?
А, нет, с адекватностью я поспешил. Это Моргунова. Она просто не хочет бежать и в моем падении нашла предлог откосить. Но для начала и ее достаточно.
Согнувшись пополам, немного охрипшим от бега голосом, я произношу: «Журкин».
– Что «Журкин»? – не понимает она.
– Журкин, Журкин, Журкин…
Моргунова растеряна, останавливается кто-то еще, в том числе Титов и Гальский.
– Святоша, Глеб, что с тобой? – беспокоится Гальский.
– Журкин, Журкин, Журкин, – я продолжаю нудить, словно читаю мамину молитву.
Глаза у меня прикрыты, чтобы не отвлекаться, к разговорам я тоже стараюсь не прислушиваться. Кто-то трясет за руку, но я «не здесь».
– Че такое? – появляется сам Журкин. – Что за фигня, Святоша?
Он толкает меня в плечо, и я податливо опрокидываюсь на бок, но бормотать не перестаю.
– Совсем больной? – злится Журкин.
Он хочет меня пнуть, но не может, потому что спешит физручка. Опускается рядом, щупает пульс, трогает лоб, отправляет Моргунову за медсестрой.
Дожидаться медсестры желания нет, и я, эффектно дернувшись пару раз, «прихожу в себя». Открываю глаза и с недоумением пялюсь на окруживший меня класс.
– Что это было, Филатов? – вопрошает физручка.
– Сам ничего не понимаю, Галина Анатольевна, помню только, как бежал, а потом – раз! – и вы все здесь.
– У тебя случился обморок?
– Я не знаю.
– Ладно, как ты себя чувствуешь?
– Нормально. Хорошо. Могу дальше бежать.
– Нет, ты на сегодня больше никуда не побежишь. Садись на лавочку, отдохни. Остальным закончить круг и на волейбольную площадку.
– Что за несправедливость? – затягивает Ляпин. – Я, может, сейчас тоже упаду.
– Если упадешь, придется отжаться пятьдесят раз, – одергивает его физручка.
– Сколько?
– Тогда беги!
Едва переставляя ноги, я плетусь к лавочке, ликуя в душе, но продолжая делать странноватый вид. На меня же до сих пор смотрят. И обсуждают случившееся.
Все получилось как надо. И хотя это только первый этап, я очень доволен собой. Главное, на смех не пробило. А ведь, когда увидел перекошенную физиономию Журкина, еле сдержался.
Но только я устроился на солнышке, ловя его последнее настоящее тепло и уходящую до следующего года радость, ко мне подваливает красный как помидор Гальский.
Плюхается рядом, дышит жаром, пыхтит, шмыгает носом:
– Слышь, ты это нарочно, да?
– Уйди от меня, – смотрю я на него ледяным немигающим взглядом. – Я с кулацкими подпевалами не общаюсь.
– С кем не общаешься?
– Иди к своим.
– Каким это своим? – Гальский по-настоящему удивлен.
– Если ты слушаешь, что они болтают, значит, мне говорить с тобой не о чем.
– Я ничего не слушаю, просто спросил. Подумал, это розыгрыш.
– Сам ты розыгрыш.
– Нет, ну скажи.
Сейчас такой момент… Вроде бы это всего лишь Гальский. Ему можно ничего не объяснять, другом мне он никогда не был, только набивается в друзья и моего доверия не заслужил, но если поверит он, то и все остальные тоже поверят. Потому что у слухов огромная сила, а Гальский умеет ими управлять.
– Мне сказать нечего. Тупо отключился.
– Но почему ты звал Журкина?
– Я звал Журкина? – Я изображаю на лице недоумение. – Зачем?
Гальский разводит руками.
– Блин, – я сплевываю на землю и задумчиво растираю плевок кроссовкой. – Это фигово. Боюсь, Журкин следующий.
– В каком смысле? – Гальский все еще ловит воздух ртом, от чего у него вид, как у выброшенной на берег рыбы.
– Неважно. Лучше не лезь в это. Меньше знаешь – крепче спишь. Слышал такое?
– Это имеет отношение к тому, что вчера случилось за гаражами?
– А что случилось за гаражами?
– Говорят, тебя стошнило.
– От их рож кого хочешь стошнит. – Я глубокомысленно смотрю на зависшие над соседней многоэтажкой облака. – Я пришел с миром. Предупредить. Но они не поняли. И теперь будет так, как будет.
Возвожу глаза еще выше:
– Благослови врагов моих, Господи. Ибо я их благословляю и не кляну. Да освобожусь я навсегда от самообольщения, запутавшего меня в страшную сеть жизни призрачной. Враги открыли мне то, что не многим ведомо: нет у человека врагов, кроме него самого. Тот лишь ненавидит врагов, кто не познал, что враги – не враги, но друзья взыскательные.
Гальский растерян, маленькие глазки бегают. Он пытается сообразить, как реагировать, и я с глухим стоном закрываюсь ладонями: пусть прочувствует всю глубину моих терзаний.
– Только не рассказывай Журкину, – говорю я, поднимаясь. – Не нужно его пугать.
– Что не рассказывать? Чем пугать?
– Ты задаешь очень много вопросов о том, что тебя не касается. Но, поверь, они это заслужили. В особенности Журкин. С Макаровым он, конечно, не сравнится, но зло способно принимать любые обличья.
Медленно поворачиваюсь и шагаю в сторону школы, взгляд Гальского прожигает мне спину. Очень хорошо. Теперь он точно побежит «пугать» Журкина. Можно переходить ко второму этапу.
После географии я снова иду за гаражи. Я же упертый. Пусть смотрят и говорят. И чем больше разговоров, тем лучше. Они привыкли, что Святоша вроде и есть, но как будто его нет, а теперь им приходится второй день подряд меня обсуждать. Особенно этому способствует непонимание. А раздобытая Гальским информация подпустит в их непонятки еще больше тумана.
Встаю поодаль от шоблы. Достаю телефон и ненавистные сигареты, от одного взгляда на которые заранее начинает тошнить, но, напомнив себе про страдания, через которые нужно пройти, чтобы очиститься, все же делаю затяжку.
Я не смотрю на одноклассников, но они не на шутку встревожены. Разговаривают тихо и то и дело косятся на меня. Я жду, что Журкин сам подойдет ко мне или станет, как вчера, громко возмущаться, однако я его переоценил. В качестве переговорщика шобла выбирает Румянцеву.
Она молча подходит, берет меня под руку, заглядывает в телефон:
– Что за дичь, Святоша? Ты реально всех нас проклял? Или только Журкина?
– Проклятий не существует. Все происходящее с нами есть действие Божьего промысла. А испытания, выпадающие на долю человека, Господь посылает, чтобы помочь ему очиститься от грехов и покаяться.
Я очень хорошо умею копировать церковную манеру речи: мама раньше меня вечно таскала на проповеди, а я – способный ученик.
– Какой петух тебя клюнул? – негодует Румянцева. – Ты же сам нарываешься на неприятности. Я пришла тебя предупредить. Кончай свои штучки. Это уже не смешно. Тебя после лета никто не трогал. Саши Макарова больше нет. Живи себе спокойно, ты никому не нужен. А то знаешь, это и правда выглядит не очень. Пока он был жив, ты щемился по углам. А как его не стало – начал борзеть. Ребята уже хотят тебя наказать.
Ее слова, особенно вот это «щемился», попадают в цель и причиняют боль. Вот, значит, как это видели они. Как это подавал Макаров. Или так все и было, а мое представление о себе, как о суровом одиноком волке, не имеет к реальности никакого отношения?
Ну да ладно. Значит, настало время для нападения.
– Спасибо, что предупредила. – Я с облегчением выкидываю сигарету и направляюсь к парням.
Они замолкают и во все глаза таращатся на меня.
– Румянцева сказала, что вы хотите драться. Давайте прямо сейчас. На биологию можно опоздать. Кто будет драться? – Я поворачиваюсь к Журкину: – Ты?
– Да блин! – взрывается тот. – Че ты ко мне прицепился?
– Никто не говорил о драке, – съезжает Титов.
Вообще-то, их можно понять. Я на полголовы выше каждого из них и вполне в неплохой физической форме. Макаров на это плевал, потому что он был злобный и знал, что в случае чего по его команде шобла общими усилиями меня запинает. А Журкин, хоть и самый здоровый из них, командовать не способен.
– Значит, я буду драться один. – Я резко разворачиваюсь и со всей дури бью Журкина в лицо.