– Минуту терпения!
Я влетаю на эскалатор и, растолкав толпу у фудкорта, спешу к диванчику, на котором в пятницу соседствовала с самой Миланой. Падаю на него, откидываюсь на мягкую спинку, запрокидываю голову и показываю Глебу зеркальный потолок – улыбаюсь, машу рукой, и далекое отражение машет в ответ.
– Ты говорил, что мне нужно посмотреть на себя со стороны. Спорим, сам ты никогда не смотрел на себя со стороны? В смысле не задумывался о том, каким тебя на самом деле видят люди?
Помолчав, он признается:
– После того как ты назвала меня ботаном и бараном, я был вынужден об этом задуматься.
– Ну, теперь-то я разглядела тебя получше.
– А вот это уже любопытно.
– Хочешь, честно скажу, что я думаю?
– Естественно.
– Только давай договоримся: потом ты тоже честно скажешь, что думаешь обо мне.
Глава 17. Глеб
Мама на кухне чистит овощи для винегрета. После разговора с Нелей я сам не свой. Взбудораженный и непривычно веселый.
– Мам, скажи, а какой я?
– Что значит – «какой»? – Она оборачивается ко мне с ножом.
– Нам сочинение задали. Рассказать о том, какой ты на самом деле.
Я, конечно же, не жду подтверждения Нелиных слов, просто стало интересно мамино мнение. Неля сказала, что я необычный и классный, и мне в какой-то момент показалось, что я прыгнул с тарзанки и лечу. Земля ушла из-под ног, дух захватило, в голове ни одной ясной мысли, и стало неожиданно так хорошо, как в последний раз было лет восемь назад.
– Ну… – Мама задумывается. – Ты хороший.
– Подозреваю, что для сочинения этого мало, и, наверное, нужно аргументировать.
– Глупости какие-то вам задают. У них что, книги закончились?
– Жанна Ильинична сказала, что, прежде чем анализировать произведения, мы должны научиться анализировать себя, – посмеиваясь, выдаю я. – Потому что, только поняв себя, можно судить кого-то еще.
– Судить вообще никого нельзя, – назидательно сообщает мама. – Напиши, что ты воспитанный и прилежный. И что читать начал в четыре года. Только про брата ничего не пиши.
– Я и не собирался. Там же про меня спрашивают.
– Все. Иди, занимайся, – она отворачивается, и нож снова методично стучит по деревянной доске.
– Значит, тебе сказать про меня нечего?
Я разочарован. Такое чувство, будто Нелли меня обманула. Из лучших побуждений, как это делают друзья, чтобы поддержать, а я повелся, обнадежился и принял все за чистую монету.
– Глеб, пожалуйста, не трепли мне нервы. Ты прекрасно знаешь, что писать за тебя сочинения я не в состоянии. Посмотри в интернете, что другие пишут, и сделай так же.
– Но ведь я же не другие!
– Да, но есть базовые качества. Вот про них и нужно писать.
– Это типа: добрый и умный?
– Именно.
– Мам, а я красивый?
– Нормальный.
– А кто красивее, я или Мишка?
Она снова разворачивается, но теперь уже зло и резко:
– Ты нарочно меня доводишь?!
– Извини. Я просто спросил. Я же себя со стороны не вижу.
– Иди, пожалуйста, к себе, – она делает над собой усилие, чтобы говорить спокойно, и мне приходится ретироваться.
Я не жалею, что в ответ сказал Неле, что она эффектная и сексапильная. Может, она и не это хотела услышать, но я сказал так, как думал на самом деле, а не «из лучших побуждений» и не в качестве поддержки. Я был честен.
Однако после разговора с мамой настроение испортилось. И полет с тарзанки закончился не самым мягким приземлением. Действительно, с чего бы мне быть классным? Это слово должно было сразу насторожить. Потому что я какой угодно, но только не «классный», необычный – пусть так, о’кей, это я еще готов принять в качестве вежливой формы определения моей асоциальности. Но «классный»! Неля, видимо, про своего Артёма думала, когда произносила это слово.
Доделывать уроки не хочется. Не так, как обычно, когда лениво, – просто почему-то совсем не до них. Я чувствую, что должен что-то предпринять, но не понимаю что, и от этого злюсь на себя, а заодно и на Нелю, заставившую меня взлететь, а потом жестко приземлиться. Конечно, она не виновата, что реальность такова, какова есть, и меня еще сильнее, чем прежде, тянет поговорить с ней, но для человека, выживающего лишь благодаря крепкой внутренней броне, я чересчур расслабился и повелся, как наивный лопух, ставший объектом кринжового розыгрыша. Как если бы не был Святошей и не прошел уже эту школу жизни.
Так что ее вечерние сообщения я не открываю. Не хочу портить ей настроение. Она ведь пыталась мне помочь, просто немного переборщила и сама не заметила этого. Я знаю, что завтра успокоюсь и, возможно, прямо попрошу ее больше так не делать, но, пока контроль над собой не восстановлен, лучше и не пытаться.
Шобла напала раньше, чем я ожидал. Думал, ей потребуется еще пара дней раскачки, но за выходные мои враги, похоже, успели все обсудить и прийти к выводу, что меня нужно немедленно вернуть на законное место отщепенца.
И хотя я был готов к чему-то такому, им все же удается меня удивить, потому что происходит все не как обычно после уроков по дороге домой, а с самого утра, едва я успеваю выйти из подъезда.
Их пятеро во главе с Журкиным. Стоит мне раскрыть дверь и сделать шаг, как они налетают всей толпой, выхватывают рюкзак, швыряют меня о стену, бьют в лицо и по ногам, кто-то даже дергает за волосы. Вокруг столько суеты, мелькания, шарканья и пыхтения, что я толком и отбиваться не могу. Просто стою, вжавшись спиной в подъездную дверь, и пытаюсь заслониться руками.
Они очень спешат и нервничают. Без Макарова у них получается плохо, хаотично и неубедительно. Они даже не предъявляют мне ничего – просто дубасят и постоянно оглядываются по сторонам, не идет ли кто. На самом деле они ужасно трусят, стараются закруглиться побыстрее, и потому я вдруг понимаю, что именно эта ситуация может стать решающей. Напоследок Журкин бросает что-то вроде «Только сунься еще», и они чуть ли не бегом чешут в сторону школы.
Стоит вернуться домой, чтобы умыться и переодеть испачканные брюки, а может, и вовсе не ходить в школу, раз уж день не задался. Но во мне все кипит, и я не чувствую ни боли, ни унижения, напротив – шобле неожиданно удается вывести меня из вчерашнего загруза. Я бросаюсь вслед недругам, как ненормальный, не потрудившись поднять рюкзак. Догоняю отстающего Титова и сразу сбиваю с ног, перепрыгиваю через него и бью со всей дури в лицо обернувшегося Ляпина, а потом прямиком кидаюсь на Журкина и начинаю лупить его кулаками. Голову заливает горячая адреналиновая волна, застилает глаза и оглушает. Меня оттаскивают, вмешиваются прохожие, и я уже сдаю назад, как вдруг, встретившись взглядом с придерживающим меня за плечо Равилем, переключаюсь на него. Он и опомниться не успевает, как оказывается на мокром асфальте. Шакаров, пятый из них, отходит подальше.
Прохожие кричат на меня и грозят полицией, но я как будто не там и не с ними, я сам по себе, я вне момента. Я – наследник богов.
Возвращаюсь за рюкзаком и поднимаюсь в квартиру принять душ. Благо мама на работе и видеть меня с разбитым лицом и кулаками не может. Выпиваю залпом стакан воды, скидываю одежду и, запихнув ее в стиральную машину, сразу запускаю стираться, чтобы к маминому приходу замести следы.
Теплые струи душа смывают боль и нерв, оставляя только глубокое чувство удовлетворения. Это был не первый раз, когда я дал им отпор, но первая и безоговорочная победа.
Я прихожу в школу ко второму уроку. Весь чистенький, намытый и довольный, в темно-сером джемпере под горло и с замазанной маминым тональным карандашом ссадиной на губе. Захожу на перемене в класс и тут же вижу всех участников утренней потасовки. Видок у них дай боже. Особенно у Ляпина. Видно, что ему хорошо досталось. И под глазом уже расползся лиловый синяк. Драчуны косо поглядывают на меня, перешептываются, что-то обсуждают. Лица у них серьезные, деловые, не слышно глупых смешков или издевок. Они явно что-то задумали.
Мне любопытно. Однако до пятого урока ничего не происходит, и я даже подумываю сходить за гаражи и посмотреть на их реакцию, но тут биологичка неожиданно отправляет меня к директору, и я прямо-таки слышу, как по классу прокатывается вздох облегчения.
Елена Львовна в кабинете не одна. С ней школьная психолог. Ей, как и директрисе, лет тридцать пять. Они болтают и хихикают, как школьницы, но при виде меня лица обеих немедленно приобретают строгий, немного надменный вид. Директриса высокая, худая и вся какая-то заостренная. Нос, плечи, локти. Помню, когда для лучшего запоминания математичка говорила, что биссектриса – это крыса, которая бегает по углам и делит их напополам, мне всегда представлялась наша директриса.
Психолог тоже худощавая, но по-другому. У нее впалые щеки, глаза навыкате, а груди и бедер совсем нет, и она напоминает палку. Только волосы у нее красивые: золотистые, вьющиеся, забранные наверх.
– Так, Филатов, садись, – говорит Елена Львовна. – У нас с тобой будет серьезный разговор.
Ладно. Из чувства самосохранения я занимаю место поближе к выходу.
– До меня дошли слухи, что ты очень тяжело переживаешь гибель Саши Макарова, – она выставляет перед собой ладонь, пресекая мои попытки возразить. – Не нужно этого стесняться. Все мы живые люди, и все огорчены случившимся. Просто каждый по-своему. Кому-то, чтобы освободиться от горя, достаточно поплакать, а кто-то носит его в себе и мучается.
В этот момент я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться в голос, останавливает лишь скорбное выражение лица психологички.
– Мне сказали, что на днях на физкультуре ты потерял сознание, – продолжает директриса. – А сегодня набросился на ребят с кулаками. Не подумай – это не упрек. Виктория Сергеевна говорит, что ты, скорее всего, и сам не осознаешь, что с тобой происходит. Я права, Виктория Сергеевна?
Психолог утвердительно трясет золотистой головой.
– Сильное переживание способно вынудить человека обвинять себя или других, а также проецируется на окружающий мир.