Но затем вдруг потупился, видимо стараясь овладеть собой, приберегая силы для другого раза. И спокойно заковылял к концу ряда. Вздох пронёсся в толпе зрителей, тихий вздох разочарования. Напряжение ослабло, мысли каждого снова устремились на его личные заботы. Роддэм с официальным видом прохаживался мимо очереди, весьма величественный в своём высоком клеёнчатом кепи, с эффектной бляхой на поясе и цепью. Рабочие стояли и ожидали. Тихо сеял дождик.
Иногда выдавались и сухие дни, но в общем зима была плохая, и стоять в очереди за пособием приходилось большей частью под дождём, часто — под проливным. Раза два в дни выдачи шёл снег. Но безработные всегда были на месте, они вынуждены были стоять здесь и ждать. И Пэг стоял и ждал вместе с другими.
Маленькому Сэму не нравилось, что Пэг стоит в очереди за пособием. Когда Сэм, возвращаясь из школы, проходил мимо Биржи труда, он смотрел в сторону, притворяясь, что не видит Пэга, а Пэг, который при проходе Сэмми острее чувствовал своё унижение, никогда не пытался его окликнуть. Ни Пэг, ни Сэмми никогда не касались в разговоре этого вопроса, тем не менее он глубоко волновал Сэмми. Сэмми во многом чувствовал перемену. Например, Пэг теперь не мог уже давать ему картинки с папиросных коробок, потом он лишился того пенни, которое Пэг по субботам после получки всегда украдкой совал ему. А хуже всего было то, что Пэг больше никогда не водил его на футбольные матчи, хотя безработные платили за вход только три пенса. Да, это, пожалуй, было хуже всего!
Впрочем нет, это вряд ли было самое худшее. Дома их меню становилось всё скуднее и скуднее, и иногда еды было меньше, чем хотелось бы Сэмми. Даже во время большой забастовки было лучше: тогда было лето, а в летнее время голод вдвое легче переносить. Зимой же совсем другое дело. Как-то раз Пэг не выдержал и пропил своё пособие, — и после этого в доме целую неделю не было ни куска пирога. А его мать пекла первоклассные пироги! Всю ту неделю они ели только суп да кашу, кашу да суп, и дед постоянно бранился. Если бы мать не ходила к чужим людям стирать и шить, им и совсем есть было бы нечего. Сэмми хотел бы быть немного постарше, — тогда он стал бы работать и помогать матери. Сэмми был уверен, что, несмотря на плохие времена, он мог бы найти работу: в «Нептуне» всегда требовались мальчики-лифтёры.
Неделя за неделей Сэмми, проходя, видел, как Пэг стоял в очереди за пособием, и притворялся, что не замечает его, и очередь каждую неделю становилась всё длиннее. Это так мучило Сэмми, что он теперь бегом мчался мимо. Как только он подходил близко к Бирже, он обнаруживал вдруг что-нибудь страшно интересное в конце Нью-Бетель-стрит и с устремлёнными вперёд глазами нёсся к этому месту, вниз по улице. Разумеется, когда он добегал до конца Нью-Бетель-стрит, там ничего любопытного не оказывалось.
Но вот однажды, в последнюю пятницу января, когда очередь у Биржи была длиннее, чем когда бы то ни было, а Сэмми шумно нёсся мимо неё вниз по улице, случилось, наконец, кое-что. Промчавшись по Нью-Бетель-стрит и завернув за угол Лам-стрит, Сэмми налетел прямо на свою бабушку, Марту.
От этого столкновения пострадал Сэмми: он поскользнулся на стальных носках своих башмаков, споткнулся и, не устояв на ногах, упал. Он не ушибся, но был испуган тем, что сделал. Неловко поднялся, подобрал шапку и книги и, весь красный, собирался уйти. Тут он заметил, что Марта смотрит на него.
Сэмми отлично знал, что это Марта Фенвик, его бабушка. Но раньше она никогда на него не смотрела; она проходила мимо него по улице так же, как он проходил мимо Пэга, стоявшего в очереди, — не замечая его, как будто его и не было.
А теперь она остановилась и смотрела на него, всё смотрела и смотрела, таким непонятным взглядом. Потом заговорила. Сказала странным тоном:
— Ты не ушибся?
— Нет, мэм. — Сэмми сконфуженно покачал головой.
Молчание.
— Как тебя зовут?
Глупее этого вопроса ничего нельзя было придумать, и голос у неё так нелепо обрывался.
— Сэмми Фенвик, — отвечал он.
Она повторила:
— Сэмми Фенвик. — Она пожирала глазами его бледное лицо, и шишковатый лоб, и весёлые синие глаза, его вытянувшуюся фигурку в заплатанном костюме домашнего изготовления, тонкие ноги в тяжёлых башмаках. Сэмми и не подозревал, что в течение многих месяцев Марта каждый день следила за ним, когда он шёл в школу, тайком следила за ним из-за занавески бокового окна дома на Лам-Лэйн. Мальчик рос таким похожим на её собственного сына Сэмми! Теперь ему уже десять лет. Марта очень страдала оттого, что не может иметь его подле себя. Неужели ничто и никогда не сломит её холодную гордость? Она осторожно спросила:
— А ты знаешь, кто я такая?
— Вы моя бабушка, — без запинки ответил Сэмми.
Она густо покраснела от удовольствия. Сэмми наконец разбил вдребезги ледяную кору, сковывавшую сердце старой женщины.
— Подойди ко мне, Сэмми.
Он подошёл, и она взяла его за руку. Сэмми это показалось ужасно странным, и он чуть было не струсил, но всё же пошёл с ней к дому в переулке. Они вошли вместе.
— Садись, Сэмми, — сказала Марта. Ей доставляло острую, нестерпимо острую радость снова произносить это имя.
Сэмми сидел и оглядывал кухню. Хорошая тут кухня, такая же чистенькая, как у них дома, но здесь мебель лучше и её больше. Потом у Сэмми заблестели глаза: он увидел, что Марта режет пирог, отрезает громадный кусок сладкого пирога с изюмом.
— Спасибо, — поблагодарил он, принимая этот кусок от Марты. И, положив книги и шапку на колени, набил рот пирогом.
Суровые тёмные глаза Марты сосредоточенно изучали его юное лицо. Это было лицо её собственного Сэмми.
— Вкусный пирог? — спросила она напряжённо.
— Да, мэм. — Сэмми ещё больше налёг на пирог. — Первоклассный!
— Ты никогда ещё не пробовал такого хорошего пирога, правда?
— Видите ли… — Сэмми колебался, смущённый, боясь обидеть Марту. Но счёл своим долгом сказать правду. — Мама печёт такие же вкусные пироги, когда у неё есть всё, что нужно. Но у неё теперь не бывает всего, что нужно для пирога.
Но даже это заявление не могло нарушить упоения Марты.
— Твой дядя Пэг получает пособие как безработный?
Худое личико Сэмми вспыхнуло.
— Да, но это только теперь, ненадолго.
— Твой отец никогда бы не остался безработным, — объявила она с гордостью.
— Я знаю, — согласился Сэмми.
— Он был лучшим забойщиком в «Нептуне».
— Я знаю, — опять сказал Сэмми, — мне мама говорила.
Наступило молчание. Марта смотрела, как он доедал пирог, потом отрезала ему ещё кусок. Сэмми взял его с застенчивой улыбкой, — улыбкой её покойного Сэма.
— Кем ты хочешь быть, когда вырастешь, Сэмми?
Он подумал, а она жадно ожидала ответа.
— Я хотел бы быть тем же, чем был мой папа, — сказал он наконец.
— Вот как! — прошептала Марта. — Вот ты чего хочешь, Сэмми.
— Да.
Она стояла неподвижно. Она ощущала какую-то слабость, изнеможение. Волнение обессилило её. Её родной Сэмми вернулся к ней, чтобы продолжать славную традицию. Она ещё увидит снова Сэмми Фенвика первым забойщиком «Нептуна». Волнение мешало ей говорить.
Сэмми съел пирог до последней крошки, поднял с колен шапку, книги и встал.
— Не уходи ещё, Сэмми, — запротестовала Марта.
— Мама будет беспокоиться, — возразил Сэмми.
— Ну, так возьми это с собой в карман, Сэмми, возьми, потом съешь. — Она с лихорадочной торопливостью отрезала для него новый кусок пирога, завернула его в промасленную бумагу, достала из буфета румяное яблоко и заставила Сэмми сунуть то и другое в карман. У двери она остановила его: — Приходи ко мне завтра, Сэмми. — И голос её умолял… умолял…
— Ладно, — сказал Сэмми и рыбкой метнулся из дома в переулок.
Марта стояла и все глядела ему вслед даже и тогда, когда он давно исчез из виду. Потом повернулась и вошла обратно в кухню. Она двигалась медленно, словно с трудом. На кухне взгляд её упал на начатый пирог. Она стояла, безмолвная, неподвижная, а перед её бесстрастным взором проносился поток воспоминаний. Вдруг лицо её дрогнуло. Она села у кухонного стола, опустила голову на руки и горько заплакала.
XII
Процесс политического развития Дэвида был подобен развитию человеческого тела: медленный рост, неощутимый день ото дня, но весьма заметный, если сравнить его результат с тем, чем был Дэвид пять лет тому назад. Цель стояла перед ним, ясная и чёткая, но шёл он к ней длинными и трудными путями. Он работал; работал невероятно много; и ждал. Он многому научился, а главное, — воспитал в себе терпение. За первой его речью в Палате через несколько месяцев последовала вторая — о бедствиях в угольном районе. Толки, вызванные этой речью, побудили некоторых лидеров партии обратиться к нему за сведениями. Затем в Палате было произнесено несколько блестящих речей по поводу неблагополучия в угольном районе, и хотя речи эти были почти целиком сочинены Дэвидом, слава досталась не ему. Впрочем, несколько позже его в виде благодарности избрали в ведомственную комиссию по исследованию вопроса о нетрудоспособности горнорабочих. Весь следующий год он работал в этой комиссии над вопросом о профессиональных заболеваниях горнорабочих — дрожание глазного яблока, болезни коленных связок и явления силикоза[26] в нерудных копях. Перед концом сессии он был кооптирован в комиссию по установлению квалификации административного персонала в копях. В следующем году Нэджент, который должен был выступать в Олберт-холле на массовой демонстрации по случаю съезда профсоюзов, заболел инфлуэнцой и, по своему настоянию, был заменён Дэвидом. Речь Дэвида перед аудиторией в пять тысяч человек была «гвоздём вечера», она отличалась пламенным воодушевлением, глубоким чувством и острой меткостью выражений. Как это не парадоксально, но блестящее выступление в один тот вечер привлекло к нему больше внимания, чем все усердные труды за предыдущие два года. Он стал заметной фигурой на разного рода конференциях. Это он составил для съезда профсоюзов докладную записку о национализации рудников. Его статья «Электричество и прогресс» была прочитана в Америке на съезде Рабочей партии. Потом он был избран главным представителем шахтёров в комиссию, пересматривавшую вопрос о затоплении шахт. Осенью 1928 года он состоял уже членом фракции лейбористов в парламенте и, наконец, в начале 1929 года достиг вершины успеха: он был выбран в Исполнительный комитет Союза горнорабочих.