В мае на предприятиях компании Объединенных угольных копей начались беспорядки, и в район были посланы войска. Появилось множество королевских воззваний, и мистер Проберт отбыл со всем семейством на заслуженный и в высшей степени приятный отдых в Борнмаус.
Артур же оставался в Слискейле весь апрель, и май, и июнь. В июне начали приходить открытки, анонимные открытки с детски-глупой, оскорбительной клеветой и даже непристойностями. Каждый день неизменно приходила такая открытка, написанная расползающимися во все стороны буквами, как будто несформировавшимся еще почерком, который Артур сперва считал нарочно измененным. Вначале он не обращал внимания на эти открытки, но мало-помалу они начали причинять ему боль. Кто это с такой злобой преследует его? Он никак не мог догадаться. Но вот к концу месяца виновник был обнаружен: застигнут в тот момент, когда он передавал только что нацарапанную открытку одному из почтальонов, приходивших в усадьбу. Это был Баррас.
Еще нестерпимее было постоянное наблюдение старика, который неотступно следил и следил за Артуром, отмечал всякий его уход и приход, злобно радовался его унынию, торжествовал при каждом явном признаке неблагополучия. Как удар плети, падал на Артура этот выслеживающий взгляд налитых кровью старческих глаз, подтачивая его энергию, опустошая душу.
Первого июля смертельное изнеможение рабочих привело борьбу к концу. Рабочие смирились, были побеждены, разбиты. Но Артур от этого ничего не выиграл. Невыполнение заказа повлекло за собой большие убытки.
Все же, когда он увидел, как люди снова, медленным и безмолвным потоком шли через двор к шахте, как снова вращались колеса над копром, – он стряхнул с себя уныние. Что же, превратности в жизни неизбежны. И в этом несчастье он не был виноват. Он не сдастся. Нет, с этой минуты он начнет сначала.
VIII
Однажды в воскресенье, летом 1925 года, Дэвид, возвращаясь с послеобеденной прогулки по дюнам, встретил на Лам-стрит Энни и ее маленького сына.
Увидев Дэвида, Сэмми с радостным криком бросился к нему (он обожал Дэвида) и пропел:
– А у меня в субботу начинаются каникулы! Правда, здорово?
– Ну еще бы, Сэмми! – улыбнулся Дэвид, подумав в то же время, что Сэмми сильно вытянулся, похудел и явно нуждается в отдыхе. Сэмми минуло уже восемь лет. У него было бледное лицо, шишковатый лоб и веселые синие глаза, исчезавшие в щелочках всякий раз, как он засмеется, – совершенно так же, как когда-то у его отца. По случаю воскресной прогулки с матерью он был одет очень опрятно и мило – в костюм, сшитый Энни из серой шерстяной материи, приобретенной на распродаже у Бэйтса. Сэмми рос быстро, и его башмаки, купленные на рост и отличавшиеся не столько красотой, сколько прочностью, казались огромными на торчавших из них длинных худых ножонках.
– У вас будет немало хлопот, Энни, – обратился Дэвид к матери Сэмми, которая неторопливо подошла к ним. – Знаю я эти каникулы!
– Я сердита на Сэмми, – промолвила Энни совсем не сердитым голосом. – Вздумал залезть на ворота в Слус-Дине и разорвал свой новый целлулоидный воротничок!
– Это из-за желудей, – серьезно пояснил Сэмми. – Понимаешь, Дэви, мне хотелось набрать желудей.
– Не Дэви, а «дядя Дэвид»! – с упреком поправила его Энни. – Как тебе не стыдно, Сэмми!
– Какие пустяки, Энни, голубушка, – сказал Дэвид. – Ведь мы с ним старые друзья. Правда, Сэмми?
– Правда, – широко улыбнулся Сэмми. Улыбнулся снова и Дэвид. Но, взглянув на Энни, он перестал улыбаться.
Энни, видимо, совсем замучила жара: под глазами у нее были темные круги, и она была еще бледнее Сэмми, у которого, как у его отца, бледность кожи была природная. Энни держалась рукой за стену, слегка прислонясь к ней. Дэвид знал, что ей жилось все время очень трудно. Ревматизм окончательно превратил старого Мэйсера в калеку, Пэг не имел постоянной работы в «Нептуне», а Энни к тому же нужно было заботиться о Сэмми. И, чтобы сводить концы с концами, Энни ходила на поденную работу – стирать и убирать. Дэвид десятки раз предлагал ей помощь, но Энни и слышать не хотела о деньгах, она была очень независима.
Дэвид спросил вдруг под влиянием внезапной мысли:
– А кстати, вы-то сами когда последний раз отдыхали, Энни?
Ее кроткие глаза немного расширились от удивления.
– У меня бывали каникулы, когда я училась в школе, – сказала она. – Ну вот так же, как теперь у Сэмми.
Таково было представление Энни об отдыхе, – ни о чем ином она и не слыхивала. Она не знала ничего о необходимости перемены обстановки и воздуха, о белых эспланадах, веселых пляжах, о музыке, сливающейся с шумом волн. От трогательной наивности ее ответа у Дэвида защемило сердце, и он принял быстрое и совсем неожиданное решение. Сказал небрежным тоном:
– А почему бы вам и Сэмми не прокатиться со мной на недельку в Уитли-Бэй?
Энни стояла неподвижно, устремив глаза на горячую от солнца мостовую. Сэмми испустил радостный вопль, впав затем в состояние священного трепета.
– Уитли-Бэй! – повторил он. – Честное слово, мне бы хотелось туда поехать!
Дэвид не сводил глаз с Энни.
– Гарри Нэджент вызывает меня туда к двадцать шестому… А я решил поехать на неделю раньше и отдохнуть там, – солгал он.
Энни по-прежнему стояла не двигаясь, глядя на мостовую, и была еще бледнее прежнего.
– О нет, Дэвид, – возразила она. – Я этому не верю.
– Ну, мама!.. – умоляюще воскликнул Сэмми.
– Вам не мешает передохнуть, Энни, да и Сэмми тоже.
– Сегодня действительно жарковато, – согласилась она.
Перспектива провести с Сэмми неделю в Уитли-Бэй была ошеломительна, но Энни подумала о разных препятствиях к этому. О, препятствий было с полсотни, не меньше: ей не во что одеться, она «осрамит» Дэвида, некому будет присматривать за отцом и домом, Пэг может запить, если его предоставить самому себе… Тут ее осенила блестящая идея. Она воскликнула:
– Возьмите с собой Сэмми!
Но Дэвид свирепо возразил:
– Сэмми шагу не сделает без своей мамаши!
– Ну, мама!.. – снова прокричал Сэмми, и в его бледном личике было предостерегающее отчаяние.
Наступило молчание, потом Энни подняла глаза и улыбнулась Дэвиду своей кроткой улыбкой.
– Ну хорошо, Дэвид, – сказала она. – Раз вы так добры, что хотите взять нас с собой…
Вопрос был решен. Дэвид почувствовал неожиданно глубокое удовлетворение. В нем словно что-то внезапно разгорелось ярким пламенем. Он смотрел, как Энни и Сэмми (в своих слишком больших башмаках и лопнувшем воротничке) шли по направлению к Кэй-стрит, мальчик прыгал подле матери, болтая, вероятно, об Уитли-Бэй. Потом Дэвид направился домой по Лам-лейн. Теперь на дорожке, которая вела к его дому, не видно было больше сорной травы, садик у дома был приведен в полный порядок, и по белым шнуркам на стене вились выращенные Мартой ярко-желтые настурции. Крылечко перед дверью было вычищено и обмазано белой трубочной глиной, а занавески на окнах украсились целыми двенадцатью дюймами чудеснейших фестонов, связанных так, как умели вязать только руки Марты… Во всех лучших домах шахтеров висели такие занавески с вязаными кружевами, признак благосостояния хозяев, – но во всем Слискейле не найти было кружев красивее этих.
Дэвид повесил в передней шляпу и прошел на кухню, где уже возилась Марта, приготовляя ему кресс-салат и чай.
Марта постоянно что-нибудь делала для него: в ее трезвой душе жило нечто вроде азарта гордой своим домом хозяйки. В кухне была такая чистота, что, по выражению домохозяек, «можно бы пить чай прямо с пола». Деревянные части мебели так и блестели, посуда на поставце сверкала, семейная реликвия – красивые мраморные часы, полученные отцом Марты как приз за отличную игру в шары и перекочевавшие сюда вместе с Мартой из дома на Инкерманской террасе, который она оставила навсегда, важно тикали на высоком камине. В доме царила мирная воскресная тишина.
Дэвид внимательно посмотрел на мать и спросил:
– Почему бы и тебе не съездить на недельку в Уитли-Бэй, мама? Я еду туда девятнадцатого.
Марта, не оборачиваясь, продолжала тщательно исследовать листья салата: она не могла допустить, чтобы на латуке или салате оставалось хоть единое пятнышко.
Когда Дэвид уже начинал думать, что она не слышала его слов, она вдруг отозвалась:
– А чего я там не видала, в Уитли-Бэй?
– Я думаю, тебе это доставит удовольствие, мама. Там будет и Энни с мальчиком. – Голос его звучал просительно. – Право, поедем, мама!
Она все стояла спиной к нему и с минуту не отвечала.
Но наконец сказала тихо:
– Нет. Мне и здесь хорошо! – И, когда повернулась к Дэвиду с тарелкой салата в руках, на лице ее было выражение застывшей суровости.
Дэвид знал, что убеждать ее бесполезно. Усевшись на диван под окном, он взял последний номер «Независимого рабочего». На первой странице была помещена его очередная статья – из серии, которую там печатали последний год, а на средней странице приведена полностью, слово в слово, речь, с которой он выступал во вторник в Сегхилле. Он не стал читать ни той ни другой.
Дэвиду минуло уже тридцать пять лет. Последние четыре года он работал как вол, не щадя сил, разъезжал по району в качестве агитатора и организатора. Он довел в Эджели число членов Союза до четырех тысяч с лишним. О нем говорили как о мужественном, стойком и способном человеке. В Энвиле были напечатаны три его монографии, а за статью «Государство и копи» он получил Русселевскую медаль. Медаль затерялась где-то – вероятно, завалилась за комод.
Дэвиду на миг стало грустно. Сегодня днем там, внизу, среди дюн, он слышал пение жаворонка, и это напомнило ему о мальчике, часто приходившем сюда почти двадцать лет тому назад. Потом мысли его перешли на Дженни. Где она? Милая Дженни! Несмотря ни на что, он все еще любил ее, и скучал, и думал о ней. И мысль о ней, пробившись сквозь впечатления солнечного дня и песни жаворонка, опечалила его. Встреча с Энни и Сэмми, правда, привела его в хорошее настроение, но сейчас ему снова взгрустнулось. Может быть, в этом виновата мать, ее непреклонность? Ему ли стремиться изменить пути человечества, когда душа близкого человека для него остается неизменно закрытой и недоступной? Вот мать: она неумолима, ничего не прощает.