Но вот однажды, в последнюю пятницу января, когда очередь у биржи была длиннее, чем когда бы то ни было, а Сэмми сломя голову несся мимо нее вниз по улице, случилось кое-что. Промчавшись по Нью-Бетель-стрит и завернув за угол Лам-стрит, Сэмми налетел прямо на свою бабушку, Марту.
От этого столкновения пострадал Сэмми: он поскользнулся и, не устояв на ногах, упал. Он не ушибся, но был испуган тем, что случилось. Неловко поднялся, подобрал шапку и книги и, весь красный, собирался уйти. Тут он заметил, что Марта смотрит на него.
Сэмми отлично знал, что это Марта Фенвик, его бабушка. Но раньше она никогда на него не смотрела: она проходила мимо него по улице так же, как он проходил мимо Пэта, стоявшего в очереди, – не замечая его, как будто его и не было.
А теперь она остановилась и смотрела на него, все смотрела и смотрела таким непонятным взглядом, потом заговорила:
– Ты не ушибся?
– Нет, мэм. – Сэмми сконфуженно покачал головой.
Молчание.
– Как тебя зовут?
Глупее этого вопроса ничего нельзя было придумать, и голос у нее так нелепо обрывался.
– Сэмми Фенвик, – отвечал он.
Она повторила:
– Сэмми Фенвик.
Она пожирала глазами его бледное лицо, и шишковатый лоб, и веселые синие глаза, его вытянувшуюся фигурку в заплатанном костюме, сшитом дома, тонкие ноги в тяжелых башмаках. Сэмми и не подозревал, что в течение многих месяцев Марта каждый день, когда он шел в школу, тайком следила за ним из-за занавески в боковом окне дома на Лам-лейн. Мальчик рос таким похожим на ее покойного сына Сэмми! Теперь ему уже десять лет. Марта очень страдала оттого, что он не с ней. Неужели ничто и никогда не сломит ее холодную гордость?
Она осторожно спросила:
– А ты знаешь, кто я такая?
– Вы моя бабушка, – без запинки ответил Сэмми.
Она густо покраснела от удовольствия. Сэмми наконец разбил ледяную кору, сковывавшую сердце старой женщины.
– Подойди ко мне, Сэмми.
Он подошел, и она взяла его за руку. Сэмми это показалось ужасно странным, и он чуть было не струсил, но все же пошел с ней к дому в переулке. Они вошли вместе.
– Садись, Сэмми, – сказала Марта. Ей доставляло острую, нестерпимо острую радость снова произносить вслух это имя.
Сэмми сидел и оглядывал кухню. Хорошая тут кухня – такая же чистенькая, как у них дома; но здесь мебель лучше и ее больше. Потом у Сэмми заблестели глаза: он увидел, что Марта режет пирог – отрезает громадный кусок сладкого пирога с изюмом.
– Спасибо, – поблагодарил он, принимая этот кусок от Марты, и, положив книги и шапку на колени, набил рот пирогом.
Суровые темные глаза Марты сосредоточенно изучали юное лицо. Это было лицо ее собственного Сэмми.
– Вкусный пирог? – спросила она с живостью.
– Да, мэм. – Сэмми еще больше налег на пирог. – Первоклассный.
– Ты никогда еще не пробовал такого хорошего пирога, правда?
– Видите ли… – Сэмми колебался, смущенный, боясь обидеть Марту, но счел своим долгом сказать правду: – Мама печет такие же вкусные пироги, когда у нее есть все, что нужно. Но у нее теперь не бывает всего, что нужно для пирога.
Но даже это заявление не могло нарушить радости Марты.
– Твой дядя Пэг получает пособие как безработный?
Худое личико Сэмми вспыхнуло:
– Да, но это только теперь, ненадолго.
– Твой отец никогда не остался бы безработным, – объявила она с гордостью.
– Я знаю, – согласился Сэмми.
– Он был лучшим забойщиком в «Нептуне».
– Я знаю, – опять сказал Сэмми, – мне мама говорила.
Наступило молчание. Марта смотрела, как он доедал пирог, потом отрезала ему еще кусок. Сэмми взял его с застенчивой улыбкой, улыбкой ее покойного Сэма.
– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь, Сэмми?
Он подумал, а она жадно ожидала ответа.
– Я хотел бы быть тем же, чем был мой папа, – сказал он наконец.
– Вот как! – прошептала Марта. – Вот ты чего хочешь, Сэмми.
– Да.
Марта стояла неподвижно. Она ощущала какую-то блаженную слабость, волнение мешало ей говорить. Ее родной Сэмми вернулся к ней, чтобы продолжать славную традицию! Она еще увидит снова Сэмми Фенвика первым забойщиком «Нептуна»!
Сэмми съел пирог до последней крошки, поднял с колен шапку, книги и встал.
– Не уходи, Сэмми, – запротестовала Марта.
– Мама будет беспокоиться, – возразил Сэмми.
– Ну так возьми это с собой в карман, Сэмми, возьми, потом съешь. – Она с лихорадочной торопливостью снова отрезала для него кусок пирога, завернула его в промасленную бумагу, достала из буфета румяное яблоко и заставила Сэмми сунуть то и другое в карман. У двери она остановила его: – Приходи ко мне завтра, Сэмми. – И голос ее умолял… умолял.
– Ладно, – сказал Сэмми и рыбкой метнулся из дома в переулок.
Марта стояла и все глядела ему вслед, даже и тогда, когда он давно исчез из виду. Потом повернулась и вошла обратно в кухню. Она двигалась медленно, словно с трудом. На кухне взгляд ее упал на начатый пирог. Она стояла безмолвная, неподвижная, а перед ее застывшим взором проносился поток воспоминаний. Вдруг лицо ее дрогнуло. Она села у кухонного стола, опустила голову на руку и горько заплакала.
XII
Процесс политического развития Дэвида был подобен развитию человеческого тела: медленный рост, неощутимый день ото дня, но весьма заметный, если сравнить его результаты с тем, чем был Дэвид пять лет тому назад. Цель стояла перед ним ясная и четкая, но шел он к ней длинными и трудными путями. Он работал. Работал невероятно много. И ждал. Он многому научился, а главное – воспитал в себе терпение. За первой его речью в палате через несколько месяцев последовала вторая – о бедствиях в угольном районе. Толки, вызванные этой речью, побудили некоторых лидеров партии обратиться к нему за сведениями. Потом в палате было произнесено еще несколько блестящих речей по поводу неблагополучия в угольном районе, и, хотя эти речи были почти целиком сочинены Дэвидом, слава досталась не ему. Впрочем, несколько позже его в виде благодарности избрали в ведомственную комиссию по исследованию вопроса о нетрудоспособности горнорабочих. Весь год он работал в этой комиссии над вопросом о профессиональных заболеваниях горнорабочих – дрожании глазного яблока, болезни коленных связок и явлении силикоза[16] в нерудных копях. Перед концом сессии он был кооптирован в комиссию по установлению квалификации административного персонала в копях. В следующем году Нэджент, который должен был выступить в Олберт-холле на митинге, устроенном Советом профсоюзов, заболел инфлюэнцей и, по его настоянию, был заменен Дэвидом. Речь Дэвида перед аудиторией в пять тысяч человек была «гвоздем вечера», она отличалась пламенным воодушевлением, глубоким чувством и острой меткостью выражений. Как ни парадоксально, но блестящее выступление в один тот вечер привлекло к нему больше внимания, чем все усердные труды за предыдущие два года. Он стал заметной фигурой на разного рода конференциях. Это он составил для Совета профсоюзов докладную записку о национализации рудников. Его статья «Электричество и прогресс» была прочитана в Америке на конференции Рабочей партии. Потом он был избран главным представителем шахтеров в комиссию, пересматривавшую вопрос о затоплении шахт. Осенью 1928 года он состоял уже членом фракции лейбористов в парламенте и наконец в начале 1929 года достиг вершины успеха: он был выбран в Исполнительный комитет Союза горнорабочих.
Дэвид был полон надежд. Он чувствовал себя прекрасно, чувствовал, что голова у него свежа, что он справится с каким угодно количеством работы. И ему казалось, что обстоятельства складываются благоприятно, как никогда. Правительство было при последнем издыхании, уныло готовилось уйти. Страна, которой надоели косность режима, избитые фразы и старое, твердолобое правление, устремляла ищущий взор к новым горизонтам. Наконец-то сквозь ограниченность и равнодушие обывателей начинали пробиваться сомнения в разумности той политической и экономической системы, которая не способна устранить нужду, лишения, безработицу. Стали распространяться новые и смелые идеи. Люди больше не отступали в ужасе перед утверждением, что капиталистический строй оказался несостоятельным. Росло убеждение, что никогда не перестроить мир путем насилия и экономического угнетения наций. Безработных больше не клеймили кличками «лентяи» и «подонки общества». Лживые ссылки на «международное положение» стали любимым предметом шуток в мюзик-холлах.
Дэвид верил всей душой, что его партия восторжествует. В этом году предстоят выборы, их необходимо провести под лозунгом «Решить вопрос о копях!». Ведь партия взяла на себя такое обязательство. И какая же высокая задача – помочь шахтерам и упрочить благосостояние страны!
В одно ясное апрельское утро Дэвид в превосходном настроении сидел у окна в своей комнате, просматривая газету. Была суббота. Он рассчитывал утром поработать над докладом о новых достижениях для секции электрификации, но неожиданно планы его были нарушены: зазвонил телефон.
Он ответил не сразу, так как обычно к телефону подходила миссис Такер, но телефон продолжал звонить, и он отложил газету и, выйдя на площадку, снял трубку. Донесся хрипловатый и резкий голос Салли, – Дэвид сразу узнал его.
– Алло, алло, – говорила Салли. – Вы, видно, страшно заняты, я вот уже целых пять минут не могу дозвониться.
Дэвид со смехом прокричал в трубку:
– Салли!
– Ага, узнали?
– Вас ни с кем не спутаешь.
Оба расхохотались, и Дэвид спросил:
– Где вы находитесь?
– В гостинице Стентона, знаете – возле Британского музея. И Альф со мной!
– Но что вы делаете в Лондоне, скажите, ради бога?
– Вот в чем дело, Дэви, – отвечала Салли. – Я выхожу замуж. И решила, раньше чем мы с папой расстанемся, прокатить его в Лондон. В Кристалл-паласе открывается выставка голубей, и папе хотелось ее посмотреть.