Дэвид сложил письмо, вложил его в конверт и сунул к себе в карман.
– Очень хорошо сделали, Салли, – сказал он. – Уж мне, во всяком случае, следовало это знать.
– Да, я тоже так подумала.
Оба молчали, пока не пришел Альф. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на Дэвида, но не спросил ничего. Молчаливость Альфа порой оказывалась даром более ценным, чем самое блестящее красноречие. Спустя полчаса они вышли из гостиницы, и Дэвид проводил Альфа и Салли до автобуса. Он притворялся спокойным, даже смеялся. Салли была счастлива, и он не хотел омрачать ее счастья своим личным горем и не хотел дать ей почувствовать, что, показав ему письмо (разумеется, она была обязана это сделать), она разбередила глубокую и болезненную рану. Он сознавал, что письмо пошлое, дрянное, лживое. Безошибочным чутьем он угадывал, как все было, представлял себе картину: Дженни остается на часок одна в этой сомнительной гостинице, пока ее сожитель проводит время на скачках или в ближайшем трактире; у нее является минутное желание от скуки воспользоваться пребыванием в Челтенхеме (ведь это такое аристократическое место!), чтобы похвастать перед родней, утолить ненасытное тщеславие своей романтической души.
Дэвид вздохнул. Его до тошноты раздражал запах духов, исходивший от дешевой бумаги. «Скажи Дэвиду, что я о нем иногда думаю!» Почему это его трогает? «Но неужели Дженни и вправду думает обо мне?» – спрашивал он себя с грустью. Что же, может быть, и думает, точно так же, как он думает о ней. Несмотря на все, что было, он не мог ее забыть. Он все еще чувствовал к ней какую-то нежность. Воспоминание о ней не покидало его, легкой тенью лежало на душе. Он знал, что ему следовало бы презирать, даже ненавидеть ее, но никак он не мог отогнать эту тень, уничтожить в себе тайную нежность к Дженни.
Эту ночь Дэвид просидел в задумчивости у огня. Доклад лежал на столе нетронутый, он не в состоянии был приняться за работу. Непонятное беспокойство овладело им. Поздно ночью он вышел из дому и долго бродил по опустевшим улицам. Это беспокойство томило его день за днем. Он бродил по городу. Побывал снова в картинной галерее Тейта и стоял безмолвно перед небольшим полотном Дега «Lecture de la lettre»[18], которое ему всегда нравилось. Он искал утешения и просветления у Толстого, чей беспокойный импрессионизм соответствовал его нынешнему настроению. Он спешил перечесть «Анну Каренину», «Три смерти», «Воскресение» и «Власть тьмы». Ему, как и Толстому, человеческое общество представлялось жертвой роковых и противоречивых стремлений. Низменное себялюбие тянуло людей к земле, но иногда благородный, самоотверженный порыв поднимал их ввысь.
В конце концов Дэвид снова обрел способность работать. Прошел апрель, наступил май. А в мае события с головокружительной быстротой сменяли друг друга. Становилось все более очевидным, что дни правительства сочтены.
Дэвиду, захваченному подготовкой к энергичной кампании, некогда было предаваться размышлениям. Он все же урвал время, чтобы съездить в Тайнкасл на свадьбу Салли. Но больше ни одной минуты не мог выкроить для себя.
10 мая парламент был распущен, в двадцатых числах того же месяца начали намечать новых кандидатов на местах, а 30 мая происходили выборы. Главным пунктом программы лейбористов была национализация. Их партия выпустила следующее обращение к народу:
«Положение в угольной промышленности настолько катастрофично, что необходимо принять меры к облегчению бедствий в угольном районе и реорганизации промышленности от начала до конца как в отношении процессов производства, так и сбыта, и, наконец, к сокращению рабочего дня.
Если наша партия составит в парламенте большинство, она национализирует копи и все минеральные богатства страны, так как это единственный способ создать удовлетворительные условия работы. Это обеспечит рациональное использование каменного угля и его ценных побочных продуктов, которые теперь расточаются без пользы».
Под воззванием были подписи:
Благодаря этому воззванию и его лозунгу «Национализация!» лейбористы прошли в парламент. Дэвид на этот раз получил почти на две тысячи голосов больше; Нэджент, Беббингтон, Дэджен, Чалмерс, Клегхорн тоже собрали больше голосов, чем на всех прежних выборах. С чувством восторга и нетерпения возвращался Дэвид в Лондон. Он уже видел в своем воображении, как билль об угольных копях, давно подготовленный его партией, внесен в парламент, брошен в лицо всей оппозиции и торжественно обсуждается. Эта мысль кружила голову, как вино. «Наконец-то, – твердил он мысленно, – наконец!» И 2 июля 1929 года произошло официальное открытие сессии.
XIII
В один туманный вечер в начале осени Дэвид и Гарри Нэджент вышли из здания парламента и остановились, разговаривая, на нижней ступени подъезда. Два с половиной месяца тому назад король произнес тронную речь. Новые министры-лейбористы целовали королевскую руку. Джим Дэджен, в коротких, до колен, панталонах и эффектной треуголке, с величайшей готовностью позировал перед дюжиной фоторепортеров. Премьер-министр, спешно посетивший Соединенные Штаты, прислал оттуда съезду лейбористов следующую телеграмму: «Мы должны извлечь угольную промышленность из того упадка, в который привели ее долгие годы косной и слепой политики».
Однако на лице Дэвида, неясно видном в тумане, было выражение, странно не вязавшееся со столь многообещающим началом. Засунув руки в карманы и пряча голову в поднятый воротник пальто, он стоял с видом озабоченным и упрямо-недовольным.
– Дождемся мы в этом году билля или нет – вот что я хотел бы знать… – спрашивал он у Нэджента.
Плотнее укутывая шею шарфом, Нэджент ответил своим обычным спокойным тоном:
– Да, к декабрю, если верно то, что я слышал.
Дэвид смотрел задумчиво в мутную белизну тумана, которая как бы отвечала его настроению.
– Что же, увидим, каков будет текст билля, – сказал он со вздохом. – Но не могу понять этой проволочки. Она меня злит. Похоже на то, будто все мы слишком заняты стараниями доказать, что мы настроены конституционно, что мы вообще порядочные люди, – и ни у кого не остается времени на проявление какой-либо инициативы.
– Дело тут не только во времени, – медленно возразил Нэджент. – Правительство очень многозначительно напоминает нам, что мы – в кабинете, но не у власти.
– Я уже столько раз слышал эти слова, Гарри! Чувствую, они скоро доведут меня до могилы.
– Жаль, потому что тогда вы вряд ли попадете в министры.
Губы Гарри чуть дрогнули улыбкой, но он сразу же снова стал серьезен:
– Впрочем, вы правы, когда говорите, что надо ждать билля. А пока – надейтесь на лучшее.
– Буду надеяться, – угрюмо произнес Дэвид.
Наступила пауза, во время которой длинный темный автомобиль бесшумно подкатил к подъезду. Оба собеседника молча посмотрели на него. Из вестибюля за их спиной тотчас же вышел Беббингтон. Он поглядел на Нэджента и Дэвида со своим обычным беззаботным видом.
– Мерзкая погода, – сказал он приветливо. – Не подвезти ли вас?
Дэвид вместо ответа отрицательно покачал головой, а Нэджент сказал:
– Нет, благодарю. Мы ждем Рэлстона…
Беббингтон усмехнулся с некоторой холодностью и высокомерием и, слегка кивнув, сошел по ступеням, торопливо сел в автомобиль. Шофер укутал ему колени меховой полостью и вскочил на переднее сиденье. Машина, жужжа, скрылась в тумане.
– Замечательный автомобиль у Беббингтона, – сказал Дэвид каким-то странным тоном, размышляя вслух. – Это «Минерва», не правда ли? Интересно, откуда, собственно, он у него?
Гарри искоса посмотрел на Дэвида. Глаза его под выпуклыми лобными буграми приняли слегка насмешливое выражение.
– Может быть, он получил его за великие заслуги перед государством?
– Нет, серьезно, Гарри, – настаивал Дэвид, не улыбнувшись. – Беббингтон вечно ноет, что у него нет ничего, кроме жалованья. И вдруг у него появляется автомобиль и шофер.
– Стоит ли об этом говорить серьезно? – Гарри скривил губы в необычную для него циничную усмешку. – Если уж непременно хотите знать, наш приятель Беббингтон недавно вступил в правление общества «Объединенные копи». Ну, ну, не хмурьтесь так грозно! Таких прецедентов было уже немало. Все приличия соблюдены, и ни вы, ни я, ни один человек не посмеет сказать ни слова.
– «Объединенные копи»! – Невольная горечь прозвучала в голосе Дэвида. Он сердито посмотрел на Нэджента. Пассивность, с которой Гарри отнесся к этому факту, еще усилила тревогу и недовольство Дэвида. В последнее время Нэджент стал как-то уставать, казался больным, даже походка стала медленнее. То, что его не провели в кабинет министров, он принял с почти покорным равнодушием. Без сомнения, здоровье Нэджента сильно пошатнулось, и вся прежняя жизненная энергия, казалось, ушла из него. Только потому Дэвид не счел нужным продолжать этот разговор. Когда вышел Рэлстон, они заговорили о собрании Лиги демократического контроля, на котором все трое обещали сегодня быть, и зашагали в тумане по направлению к улице Виктории.
На душе у Дэвида было невесело. Сессия, начавшаяся с таким подъемом, проходила до странности вяло, до странности похоже на все предыдущие. Часто за эти недели мысли Дэвида обращались к Слискейлу, к рабочим, которым он обещал добиться справедливости. Он взял на себя обязательство. И вся их партия в целом взяла на себя обязательство. Именно это принесло им победу на выборах. Значит, обязательство надо выполнить, хотя бы для этого понадобилось апеллировать ко всей стране. Положение в Слискейле было так ужасно: город задавлен нищетой, среди рабочих назревало скрытое озлобление против режима, допускавшего такие бедствия, – и Дэвид все более и более ощущал настоятельную необходимость действовать. Он держал связь с рабочими, с Геддоном, Оглем и местными организациями. Он был обо всем осведомлен. Знал, что кризис не воображаемый, что он существует во всей своей мрачной реальности. Положение было отчаянное.