– Добро пожаловать, Фенвик! – воскликнул он. – Лучше рано, чем поздно, а? Надеюсь, что у нас будет честное состязание. Во всяком случае, таким оно будет с моей стороны. Честная игра, никому никаких привилегий. И пусть победит лучший!
В группе сторонников Джо пробежал шепот одобрения, а Дэвид, с омерзением в душе, старался сохранить внешнее хладнокровие.
– И не думай, – продолжал Джо, – что это будет бой в лайковых перчатках, – нет, никаких перчаток. Все время – голыми руками. Я считаю, что сражаюсь здесь за конституцию, Фенвик, – да, за британскую конституцию. Предупреждаю тебя, чтобы ты не ошибался на этот счет. Во всяком случае, мы будем сражаться открыто и честно. Как британские спортсмены – вот что я хочу сказать. Как британские спортсмены!
Снова возгласы одобрения из быстро увеличивавшейся толпы сторонников Джо, и в порыве энтузиазма несколько человек протиснулись вперед, чтобы пожать ему руку. Дэвид отвернулся с холодным отвращением. Не сказав ни слова, он вошел в зал. А Джо, неприятно пораженный невежливостью своего соперника, продолжал направо и налево пожимать руки. О, он, Джо, не тщеславен, – видит бог, он готов пожать руку любому человеку, если это человек порядочный, британец и славный малый. Стоя на лестнице ратуши, Джо испытывал потребность выразить свои чувства собравшейся аудитории. Он объявил:
– Я охотно и с гордостью готов пожать руку каждому порядочному человеку… – пауза вследствие глубокого волнения, – если он желает пожать мне руку. Но большевики пускай и не пытаются. Нет, клянусь богом, пусть и не пытаются! – Джо задорно выпятил грудь. Он сознавал свою силу, влияние, он упивался ими. – Я хочу, чтобы вы знали, друзья, что я против большевиков, и красных, и всяких других изменников. Я – за британскую конституцию, за британский флаг и британский фунт. Мы недаром же воевали и дома работали на войну. Я – за порядок, и законность, и всеобщую дружбу. Вот за что я борюсь здесь, на выборах, и вот за что вы будете голосовать. Никто не имеет права оставлять после себя мир таким же, каким он его застал. Мы должны делать что можем, чтобы мир стал лучше. Мы должны стоять за нравственность и образование и соблюдать десять заповедей! Мы не потерпим никакого антихристианского большевизма и анархических выступлений против десяти заповедей. Никакого анархического отношения к британскому флагу, к британской конституции, к британскому фунту. Вот почему я прошу вас, ребята, голосовать за меня. И если не хотите остаться без работы, не забывайте этого!
По сигналу Ремеджа раздались крики «ура», долго не смолкавшие. Эти крики опьяняли Джо; он чувствовал себя прирожденным оратором, был воодушевлен одобрением собственной совести и ближних. Он сиял и пожимал руки всем стоявшим поблизости, затем сошел вниз.
Как раз в ту минуту, когда он очутился на тротуаре, неподалеку какой-то малыш споткнулся и упал. Джо с преувеличенной поспешностью поднял его и поставил на босые ножонки.
– Вот так! – засмеялся он с отцовской нежностью. – Вот так!
Смех Джо, видно, испугал мальчика, оборвыша лет шести, с бледным, истощенным от недоедания личиком и давно не стриженными волосами, падавшими на большие испуганные глаза. И он вдруг заревел. Его мать, с ребенком на одной руке, подбежала, чтобы увести его с дороги и дать пройти Джо и остальным.
– Славный мальчуган у вас, миссис, – сказал Джо, широко ухмыляясь. – Настоящий богатырь! Как его зовут?
Молодая женщина зарделась от нервного волнения, оказавшись предметом внимания такого большого человека. Она плотнее запахнула истрепанный платок, в который кутала у груди ребенка, и робко ответила:
– Его зовут Джо Таунли, мистер Гоулен. Брат его отца, то есть дядя, Том Таунли, работал когда-то в «Парадизе», рядом с вами, в соседнем забое… когда вы еще работали в копях… до того, как вы стали… такой, как теперь.
– Да неужели! – подхватил Джо, сияя. – Подумать только! Ну а муж ваш тоже работает в «Нептуне», миссис Таунли?
Миссис Таунли еще гуще покраснела от смущения, стыдясь и пугаясь собственной смелости:
– Нет, мистер Гоулен, сэр, он безработный. О сэр, если бы можно было взять его обратно на работу!..
Джо с внезапной серьезностью кивнул:
– Положитесь на меня, миссис. За это я и борюсь на выборах, – объявил он горячо. – Да, видит бог, я намерен изменить здесь кое-что к лучшему!
Он погладил по голове маленького Джо Таунли и опять улыбнулся, с великолепно разыгранной скромностью озирая толпу:
– Славный малыш! И мой тезка! Кто знает, быть может, он когда-нибудь вырастет вторым Джо Гоуленом!
Все с той же улыбкой он пошел к ожидавшему его автомобилю. Эффект от этой сцены был блестящий. На Террасах мигом распространилась весть, что Джо Гоулен обещал принять обратно в «Нептун» мужа Сары Таунли и дать ему «первоклассную» работу, лучший забой на всем руднике. В Слискейле было немало таких, как Сара Таунли. И новость принесла Джо громадную пользу.
Успех Джо как оратора возрастал. Он обладал здоровыми легкими, абсолютной уверенностью в себе и медной глоткой. Он оглушал толпу. Он был настоящий мужчина. Он провозглашал громкие лозунги. Во всех концах города появились громадные плакаты:
ДОЛОЙ ПРАЗДНОСТЬ, БОЛЕЗНЬ, НУЖДУ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЗАКОН, ПОРЯДОК, СПОРТ И БРИТАНСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ!
ГОЛОСУЙТЕ ЗА ДЖО ГОУЛЕНА!
Джо был оплотом морали. Но, разумеется, вместе с тем и человек простой, свой человек – молодчина, одним словом. На первом же собрании в школе на Нью-Бетель-стрит, после того как он уговаривал слушателей поддержать британский флаг, он, лукаво улыбаясь, заключил:
– И на ближайших скачках в Госфорт-парке поставьте все, что имеете, до последней рубахи, на Радио!
Радио была его собственная лошадь. При этом совете весь зал загудел.
Часто также его гордость, человека влиятельного и богатого, уступала место богобоязненному смирению.
– Я такой же рабочий, как и вы, товарищи! – кричал он. – И я тоже не родился в сорочке. Воспитывали меня строго, как полагается. Я сам проложил себе дорогу. И моя цель – дать каждому из вас возможность сделать то же самое.
Но главным козырем Джо, козырем, который он никогда открыто не пускал в ход, а ловко скрывал в рукаве, было то, что в его власти дать людям работу. Хоть он и был «простой» человек, «свой брат-рабочий», знававший ту же нужду, что и они, – все же он был хозяин. Все это шумное бахвальство и вранье имело целью выставить его благодетелем, который восстановил разрушенный «Нептун» и теперь обещал дать честную работу всем, всем решительно. Разумеется, после выборов.
Кампания велась им энергично и с большой помпой. Ремедж, который некогда наградил юного Джо пинком в зад за кражу свиного пузыря, теперь был его усерднейшим прихвостнем. По приказанию Ремеджа преподобный Лоу произнес пламенную проповедь с кафедры на Нью-Бетель-стрит, доказывая преимущества законности и порядка, восхваляя мистера Джозефа Гоулена и грозя вечным пребыванием во тьме кромешной тем, кто осмелится голосовать за Фенвика. Конноли на своем газовом заводе открыто заявлял, что каждый, кто не поддержит Гоулена, – «красная сволочь» и будет немедленно уволен. Тайнкаслская пресса единодушно стояла за Джо. Джим Моусон, загадочно скрываясь на заднем плане, пускал в ход различные тайные пружины во имя высокой общественной задачи. Ежедневно с Ресфордского завода прилетали два самолета и кувыркались над Слискейлом, рекламируя Джо. В ясные дни пускалась даже в ход реклама в воздухе – из букв, образуемых полосками дыма от самолета. Деньги действовали многими окольными путями. Какие-то чужие люди появлялись в Слискейле, они не упускали случая затесаться в толпу рабочих, собирали людей на углах, ставили угощение в «Привете»… А что до обещаний – так на них Джо не скупился.
Дэвид видел, какие силы направлены против него, и сражался с отчаянной отвагой. Но как ничтожно было его оружие против арсенала Джо! Куда бы Дэвид ни повернулся, он чувствовал, что его сдавливали предательские тиски, мешая действовать. Не щадя себя, он удваивал старания, пускал в ход все свои силы, всю закалку, весь опыт политического деятеля. Но чем энергичнее он боролся, тем искуснее Джо парировал и наносил удары. Перекрестные вопросы, которыми с самого начала перебивались речи Дэвида, теперь стали просто беспощадны. С обычными помехами он умел справляться и даже часто обращал их себе на пользу, но эта травля была чем-то из ряда вон выходящим. Она велась шайкой тайнкаслских хулиганов, которые появлялись на каждом митинге под предводительством Пита Беннона, бывшего боксера среднего веса с верфи Мальмо, всегда готового полезть в драку. Открытые сражения происходили редко. Как правило, все уличные митинги, на которых выступал Дэвид, прерывались дикими скандалами. Вилсон в ярости обращался в полицию, требуя охраны от хулиганов. Но его протесты выслушивались весьма апатично.
– Это нас не касается, – нагло заявил ему Роддэм. – Этот Беннон к нам никакого отношения не имеет. Ваши оборванцы-распорядители сами могут наводить порядок.
«Честная» кампания продолжалась, избирая теперь уже более щекотливые пути. В следующий вторник, утром, Дэвид по дороге в штаб избирательной комиссии увидел в конце переулка Лам-лейн грубо намалеванную на белой стене надпись: «Спросите Фенвика насчет его жены!»
Дэвид побледнел и сделал шаг вперед, словно порываясь стереть эту недостойную надпись. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно! Надпись кричала на весь город, на каждой сколько-нибудь заметной стене, на каждом выступе дома, даже на запасных железнодорожных путях лезли в глаза эти грубые слова, на которые ничего нельзя было ответить. В каком-то дурмане муки и ужаса Дэвид прошел Лам-стрит и вошел в помещение комитета, Вилсон и Гарри Огль ожидали его. Оба видели надпись. Огль от негодования переменился в лице.
– Нет, это уж слишком, Дэвид, – простонал он. – Это слишком гнусно. Мы должны пойти к нему… заявить протест.