Немедленно группа Джо хлынула за Раттером через раскрытую настежь двустворчатую дверь. Вилсон встал.
– Идем, – позвал он Дэвида. И в голосе его звучала тревожная нотка.
Поднялся и Дэвид и вслед за другими протиснулся в зал совета. Здесь не соблюдали никакого порядка, никакого старшинства, всех захватил порыв несдержанного возбуждения.
– Позвольте, джентльмены, позвольте! – твердил, не переставая, Раттер. – Дайте же пройти кандидатам!
Вверх по знакомой железной лестнице, через маленькую комнату комиссии и наконец на балкон. Прохладный ночной воздух был так приятен после духоты и яркого света внутри. Внизу под балконом – огромное скопление народа, вся улица перед муниципалитетом запружена. Бледный молодой месяц плыл в вышине над копрами «Нептуна» и осыпал море серебряной чешуей. Ропот ожидания поднимался из стоявшей внизу толпы.
Балкон был битком набит. Дэвида вытолкнули вперед, в крайний угол. Рядом с ним оказался Ремедж, оттертый в давке от Гоулена. Толстый мясник уставился на Дэвида, его большие руки судорожно сжимались, глубоко посаженные глаза под седыми кустиками бровей сверкали злобой. На лице его было написано откровенное желание увидеть Дэвида посрамленным.
Раттер с бумагой в руке вышел на середину балкона, обратясь лицом к притихшей толпе. Мгновение немой наэлектризованной тишины. Еще никогда в жизни Дэвид не переживал такой мучительной, такой волнующей минуты. Сердце его бешено колотилось. Прозвучал громкий, резкий голос Раттера:
– Мистер Джозеф Гоулен – 8852 голоса. Мистер Дэвид Фенвик – 7490 голосов.
Раздались громкие крики. Первым заорал Ремедж: «Ура! Ура!» Он ревел, как бык, размахивая руками, в настоящем экстазе.
Одно «ура» за другим раскалывало воздух. Сторонники Джо толпились вокруг него на балконе, засыпая его поздравлениями. Дэвид схватился за холодные железные перила, стараясь сохранить мужество и самообладание. Побежден, побежден, побежден! Он поднял глаза, увидел Ремеджа, который наклонился к нему, увидел, как прыгали его губы от неистового восторга.
– Провалили-таки вас, черт бы вас побрал! – злорадствовал Ремедж. – Проиграли! Всё проиграли!
– Нет, не всё, – возразил Дэвид тихо.
Снова «ура», приветственные выкрики, настойчиво призывающие Джо. Он в самом центре балкона, у перил, упоенно внимает лести этих тесно сбившихся, возбужденных людей. Он возвышается над ними своей массивной, внушительной фигурой, которая, чернея в лунном свете, кажется неправдоподобно большой и угрожающей. Внизу бледные лица. Все – на его стороне, все готовы служить его интересам, его целям. Ему принадлежит земля, принадлежит и небо; слабое жужжание донеслось издалека – это ночной полет его ресфордских самолетов. Он царь и бог, его могущество неограниченно. И это только начало. Он будет подниматься все выше и выше. Глупцы, что стоят там, у его ног, будут помогать ему. Он достигнет вершины, расколет мир, как орех, голыми руками, молнией рассечет небо. Мир и война будут зависеть от его воли. Деньги принадлежат ему. Деньги, деньги… и рабы денег. Подняв обе руки к небу жестом слащавого лицемерия, он начал:
– Дорогие друзья мои!..
XXIII
Холодное сентябрьское утро. Пять часов. Еще не рассвело, и ветер, вынырнув откуда-то со стороны невидного во мраке моря, пронесся по небесному своду и отполировал звезды до яркого блеска. Тишина нависла над Террасами.
Но вот, пробившись сквозь безмолвие и мрак, засветился огонек в окне Ханны Брэйс. Огонек продолжал мигать, и десять минут спустя дверь отворилась. Старая Ханна вышла из домика, задохнувшись от ледяного ветра, рванувшегося ей навстречу.
На Ханне были большой платок, подбитые гвоздями башмаки и целый ворох нижних юбок, под которые ради тепла была подложена серая оберточная бумага. Мужская кепка, напяленная на голову, покрывала жидкие пряди седых волос, а уши и щеки повязаны полоской красной фланели. В руках Ханна держала длинный шест. С тех пор как старый Том Колдер умер от плеврита, Ханна исполняла на Террасах обязанности сзывающего на работу, очень довольная, что в такие тяжкие времена может заработать лишний грош. Слегка переваливаясь из-за своей грыжи, она медленно двигалась по Инкерманской улице, похожая скорее на жалкий узел старого тряпья, чем на человека, и стучала в окна своей палкой, будя шахтеров, работавших в первой смене.
Но перед домом № 23 Ханна не остановилась. «Здесь будить не приходится никогда!» – подумала она с мимолетным одобрением и прошла мимо освещенного окна. Дрожа от холода, переходила она от дома к дому, поднимала палку, стучала и звала, звала и стучала, пока не исчезла в сплошном мраке Севастопольской улицы.
В домике № 23 Марта суетилась в ярко освещенной кухне. Огонь был уже разведен, ее постель в алькове прибрана, чайник кипел, в кастрюле шипели сосиски. Проворно разостлала она на столе голубую клетчатую скатерть, поставила один прибор. Легко, даже как-то весело несла она бремя своих семидесяти лет. Лицо ее теперь дышало удовлетворением. С тех самых пор, как она вернулась в свой старый дом на Инкерманской, к своему собственному старому очагу, это глубокое удовлетворение всегда светилось в глазах Марты, разглаживало угрюмую складку на лбу, придавая лицу непривычно веселое выражение.
Обзор кухни показал, что все готово и в порядке, а взгляд на часы (знаменитый мраморный приз за игру в шары) – что время близится к половине шестого. Легко двигаясь в своих войлочных туфлях, Марта быстро поднялась на три ступеньки по открытой лестнице и крикнула наверх:
– Дэвид! Половина шестого, Дэвид!
И, наставив ухо, прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над ее головой – шаги, плеск воды, льющейся из рукомойника, и кашель Дэвида.
Через десять минут Дэвид сошел вниз, постоял немного, грея озябшие руки над огнем, затем сел к столу. На нем был рабочий костюм шахтера.
Марта тотчас подала завтрак – сосиски, домашний хлеб и чайник кипящего чая. С настоящей нежностью наблюдала она, как Дэвид ест.
– Я положила в чай немного корицы, – заметила она. – От этого твой кашель сразу пройдет.
– Спасибо, мама.
– Помню, это помогало твоему отцу. Он очень верил в чай с корицей.
– Да, мама.
Дэвид посмотрел на мать не сразу, а через некоторое время, неожиданно подняв голову и застигнув Марту врасплох. Горячее, на этот раз не замаскированное чувство, выражавшееся на ее лице, поразило его. Торопливо, почти с замешательством, отвел он глаза: в первый раз в жизни он видел на лице матери откровенную нежность к нему. Скрывая волнение, он продолжал есть и, наклонясь над столом, прихлебывал горячий чай. Разумеется, он знал, чем объясняется эта нежность: тем, что он в конце концов вернулся в шахту. Все годы его учения, потом преподавания в школе, работы в Союзе, даже его пребывания в парламенте сердце матери оставалось для него закрытым, но теперь, когда он вынужден был вернуться в «Нептун», она видела в нем своего сына, следовавшего традициям отцов, видела наконец настоящего человека, настоящего мужчину.
Не из бравады вернулся Дэвид в шахту, а из горькой необходимости. Нужно было найти работу, и найти поскорее, – а это оказалось до странности трудно. В отделении Союза не было больше вакансий; путь педагога для него, недоучившегося, был закрыт. И он вынужден был вернуться на рудник, стать в очередь перед конторкой Артура, нынешнего помощника смотрителя, и просить, чтобы его снова отправили работать под землей. Не он один пострадал. Не он один испытал перемену судьбы. Провал лейбористов на выборах поставил многих из оставшихся за бортом кандидатов в отчаянное положение. Рэлстон поступил клерком в контору судового маклера в Ливерпуле. Бонд – помощником к лидскому фотографу, а Дэвис, славный старый Джек Дэвис, играл на рояле в кинематографах Ронды. Зато те, кто изменил делу, устроились получше! Дэвид мрачно усмехнулся, подумав о Дэджене, Чалмерсе, Беббингтоне и остальных, которые грелись в лучах народной любви и спокойно подписывались под политической программой, коренным образом противоречившей идеям лейбористов. Особенно Беббингтон – его портреты появлялись в каждой газете; на прошлой неделе все радиостанции передавали его блестящую речь, гремевшую избитыми пошлостями и благонамеренным ура-патриотизмом. Его провозглашали спасителем нации.
Дэвид резко отодвинул стул и потянулся за своим шарфом, висевшим на перилах у плиты. Стоя спиной к огню, он обмотал шарф вокруг шеи, зашнуровал тяжелые башмаки, потопав сначала ногами по каменному полу, чтобы их легче было натянуть. Марта держала наготове сумку с едой, – все аккуратно обернуто в промасленную бумагу, фляжка наполнена чаем и надежно закупорена. Другой рукой Марта обтирала о свою юбку большое красное яблоко, полировала его до тех пор, пока оно не заблестело.
– Ты всегда был охотник до яблок, Дэви, я вспомнила об этом вчера, когда была в лавке.
– Да, мама. – Он улыбнулся в ответ. Это доказательство ее заботливости и трогало и забавляло его. – Но в прежние времена они не так уж часто мне доставались!
Марта с легкой укоризной покачала головой, затем сказала:
– Не забудь вечером после работы привести ко мне Сэмми. Я сегодня пеку сладкий крендель с изюмом.
– Ну, мама, – запротестовал Дэвид, – в конце концов Энни подаст на тебя в суд, если ты будешь каждый день похищать у нее Сэмми и к завтраку и к обеду.
Марта отвела глаза. В лице ее не было вражды, одно лишь легкое замешательство.
– Ну что ж, – пробормотала она наконец, – раз ей это неприятно, пускай и сама приходит. Мой Сэмми сегодня в первый раз идет на работу в шахту, – как же можно, чтобы я не испекла ему крендель?
Она замолчала, пытаясь скрыть волнение под притворной суровостью.
– Слышишь, Дэвид? Позови и ее тоже.
– Слышу, мама, – ответил он, направляясь к двери.
Но Марта считала своим долгом проводить его и собственными руками открыть перед ним дверь. Она теперь всегда это делала, это было с ее стороны величайшим доказательством расположения к нему. Стоя в темноте, на пронизывающем ветру, она медленным движением головы ответила на его прощальный кивок и потом, упершись одной рукой в бок, глядела, как фигура сына мелькала по Инкерманской улице. Только когда он скрылся из виду, Марта, закрыв дверь, вернулась в теплую кухню. И тотчас же, несмотря на ранний час, она с какой-то тайной радостью принялась доставать все, что нужно для пирога, – муку, коринку, цукат, выкладывать все это торопливо, любовно, чтобы приготовить пирог для Сэмми. Она пыталась, но не могла скрыть радость, победно сиявшую на ее всегда хмуром и надменном лице.