– Изложите свои мотивы, – сказал Артуру преподобный Лоу тоном покровительственной жалости.
– Я не могу сказать больше того, что я уже сказал, – возразил Артур, понижая голос. – Я протестую против того, чтобы несправедливо и напрасно жертвовали жизнью людей. Я не буду принимать в этом участия ни на войне, ни где-либо в другом месте. – Произнося эти слова, Артур не сводил глаз с отца.
– Господи боже мой! – вздохнул Ремедж. – Что за дикий образ мыслей!
Тут произошло замешательство. На хорах встала какая-то женщина, маленькая, деловитая, спокойная, – это была вдова Скорбящего, – и прокричала звучным голосом:
– Он совершенно прав, а вы все не правы. «Не убий» – вспомните эту заповедь, и войне завтра же наступит конец!
Сразу же поднялся рев, целая буря протестов. Несколько голосов завопило:
– Позор!
– Замолчите!
– Выведите ее!
Миссис Скорбящую окружили и, подталкивая к двери, выпроводили из зала.
Когда порядок был восстановлен, капитан Дуглас громко постучал по столу:
– Еще одно такое нарушение тишины, и я велю очистить зал!
Он повернулся к своим коллегам. При разборе каждого дела наступал момент, когда следовало собрать воедино разрозненные силы всей комиссии и быстро привести дело к надлежащему концу. А здесь оно явно зашло чересчур далеко. Дуглас слушал Артура с плохо скрытым презрением. Это был грубый невежда, выслужившийся из сержантов, толстокожий деспот с суровым лицом и типично казарменным складом ума. Обратившись к Артуру, он отрезал:
– С вашего позволения, подойдем к вопросу с другой стороны. Вы заявили, что не желаете воевать. А вы учли, чем это вам грозит?
Артур сильно побледнел, инстинктивно ощущая мрачную враждебность, как бы исходившую от Дугласа.
– Это не изменит моего решения.
– Так. Но вы ведь не хотите сидеть в тюрьме два или три года?
В зале мертвая тишина. Артур сознавал, что на нем сосредоточено внимание всей толпы. Он подумал: «Неужели все это происходит в самом деле? И это я стою здесь, в таком ужасном положении?»
Наконец он сказал устало:
– Сидеть в тюрьме мне так же хочется, как большинству солдат – сидеть в окопах.
Взгляд Дугласа стал еще жестче. Он сказал, повысив голос:
– Они идут туда, так как считают это своим долгом.
– Может быть, и я считаю своим долгом идти в тюрьму.
Слабый вздох пронесся в толпе на хорах. Дуглас сердито посмотрел туда, затем оглянулся на Барраса. Он пожал плечами и одновременно бросил бумаги на стол, как бы говоря: «К сожалению, это безнадежный субъект».
Баррас, выпрямившись, словно застыл в кресле. Он озабоченно провел рукой по лбу. Казалось, он прислушивается к тому разговору вполголоса, который вели между собой сидевшие за столом. Наконец он сказал сухо, официальным тоном:
– Я вижу, все вы разделяете мою точку зрения, – и поднял руку, призывая к молчанию.
Объявили минутный перерыв. После него, среди того же гробового молчания, Баррас, глядя поверх головы Артура, прочел приговор.
– «Трибунал, внимательно рассмотрев ваше дело, – начал он обычной формулой, – не нашел возможным освободить вас от военной службы».
Тотчас раздался взрыв аплодисментов, долгое и громкое «ура», и секретарь Раттер на этот раз не отдал распоряжения навести порядок. Какая-то женщина крикнула с хоров:
– Правильно, мистер Баррас! Правильно поступили, сэр!
Капитан Дуглас перегнулся через стол и протянул ему руку. Остальные члены трибунала сделали то же самое. Баррас всем по очереди пожал руки, торжественно, но несколько рассеянно. Он посмотрел на хоры, откуда ему рукоплескали и откуда прозвучали слова той женщины.
Артур все стоял посреди зала, с вытянувшимся, серым лицом, поникнув головой. Казалось, он ждал чего-то, что должно сейчас произойти. Он переживал мучительную реакцию. Как бы стремясь перехватить взгляд отца, он поднял голову. Дрожь пробежала по его телу. Он повернулся и вышел из зала.
В этот вечер Баррас вернулся домой поздно. В передней он натолкнулся на Артура, остановился и каким-то странным тоном, не то огорченным, не то смущенным, неожиданно сказал:
– Ты можешь, если тебе угодно, обжаловать приговор. Ты знаешь, что это разрешается.
Артур пристально смотрел на отца. Теперь он был спокоен.
– Вы довели меня до этого, – сказал он. – И я не обжалую приговор. Я пройду через все.
Несколько мгновений оба молчали.
– Что же, – сказал Баррас почти жалобно, – ты сам себя накажешь. – Он отвернулся и направился в столовую.
Когда Артур шел наверх, ему смутно послышался откуда-то плач тети Кэрри.
В этот вечер в городе царило большое оживление. Поступок Барраса вызвал потрясающую сенсацию. Патриотизм принял размеры горячки, и толпа народа прошла по Фрихолд-стрит с флагами и пением «Типерери». Она выбила стекла в домике миссис Скорбящей, затем направилась к лавке Ганса Мессюэра. С некоторого времени к старому Гансу, как к чужестранцу, относились подозрительно, и теперь взрыв патриотизма превратил это подозрение в уверенность. Парикмахерскую разгромили, разбили зеркальную витрину, перебили бутылки, изорвали шторы, а гордость старого Мессюэра – вывеску, размалеванную красными и синими полосами, – разнесли в щепки. Ганса, в ужасе вскочившего с постели, избили и оставили в беспамятстве на полу.
Два дня спустя Артур был арестован и отведен в тайнкаслские казармы. Все произошло в полном спокойствии и порядке. Он попал в машину, и теперь все шло гладко и независимо от его воли. В казармах он отказался надеть форму. Его немедленно судили военным судом, приговорили к двум годам каторжных работ и постановили перевести в Бентонскую тюрьму.
Уходя после этого второго суда, он думал о том, как все произошло. И странно запомнилось лицо отца: красное, смущенное, смутно недоумевающее.
XII
«Черная Мария» резким толчком остановилась у Бентонской тюрьмы, и послышался звук отодвигаемых засовов. Артур сидел в темном и тесном отделении «Черной Марии», все еще ошеломленный, пытаясь освоиться с мыслью, что он едет в тюремной карете, что он – арестант.
Машина опять дернулась с места и так же резко остановилась. Дверь отперли и распахнули настежь, впустив неожиданно струю ночной свежести. Голос тюремного надзирателя прокричал:
– Выходите!
Артур и четверо других арестованных встали в своих узких отгороженных клетках и вышли из машины. Путешествие из Тайнкасла в Бентон было долгим и мучительным, но наконец они оказались во дворе тюрьмы. Ночь была грозовая, небо закрыто тучами, дождь лил как из ведра, в выбоинах асфальта образовались лужи. Артур торопливо огляделся кругом: высокие серые стены с зубцами и остроконечными башенками, ряды дверей с железными засовами, тюремные сторожа в блестящих клеенчатых плащах, тишина и расплывчатый мрак, смягчаемый только слабым пятном желтого света над аркой. Пятеро вновь прибывших узников стояли под дождем, пока один из надзирателей не прокричал команду, и их ввели через другую дверь в выбеленную известкой комнату, белизна которой ослепляла глаза после мрака, царившего снаружи. В этой пустой и светлой комнате сидел за столом полицейский чиновник – пожилой человек с глянцевитой лысиной во всю голову, а перед ним лежала груда бумаг и регистрационный журнал.
Тюремный надзиратель подошел к чиновнику и заговорил с ним. Пока они разговаривали, Артур рассмотрел тех четверых, которых привезли с ним в одной машине. Двое из них были невзрачные люди с черными платками на шее и длинными лицами квакеров, до странности похожие друг на друга и, очевидно, родные братья. Третий, в золотом пенсне, походил на захудалого клерка. Подбородок его обличал слабого и павшего духом человека, видимо безобидного и угнетенного, подобно описанным уже двум братьям. Четвертый был рослый, небритый, грязный субъект; он единственный из всех не казался ни удивленным, ни расстроенным тем, что находится здесь.
Полицейский чиновник у стола прекратил разговор с надзирателем, взял в руки перо:
– Подойдите и встаньте в ряд вот тут!
Это был приемщик Бентонской тюрьмы. Он начал механически читать вслух подробный приговор относительно каждого из вновь прибывших и вносить его в журнал, куда записывал, кроме того, имя, вероисповедание, занятие каждого и сумму привезенных им с собой денег.
Первым он записал грязно одетого мужчину, у которого не было с собой никаких денег, ни единого медного фартинга. Этот человек, по фамилии Хикс, привлекался к суду за нападение и изнасилование, занятий не имел никаких и был приговорен к трем годам каторжных работ. Следующим записали Артура. У Артура было с собой четыре фунта шесть шиллингов десять с половиной пенсов. Сосчитав деньги Артура, полицейский чиновник сказал саркастическим тоном, словно обращаясь к кучке серебра, аккуратно сложенного на бумажках:
– Этот Касберт[13] – состоятельный малый.
Вслед за Артуром были записаны оба брата и потрепанный клерк. Все трое оказались принципиальными противниками военной службы, возражавшими против нее по моральным мотивам, и чиновник тихо пробурчал какое-то злобное замечание, сетуя на то, что приходится иметь дело с такими скотами.
Покончив с регистрацией, он встал и отпер внутреннюю дверь. Молча и повелительно указал пальцем на дверь – и арестанты гуськом прошли в длинное помещение с рядом узких камер по обе стороны. Полицейский скомандовал:
– Раздеться!
Они разделись. Братья-квакеры были смущены необходимостью раздеваться в присутствии других. Они медленно и боязливо снимали с себя одежду и, раньше чем остаться совсем нагишом, стояли некоторое время в кальсонах, стыдливо дрожа. Хиксу это, вероятно, показалось смешным. Раздевшись сразу догола, он обнажил громадное, грязное, волосатое тело, местами покрытое красными прыщами. Он стоял, широко расставив ноги, и, ухмыляясь, сделал непристойный жест в сторону квакеров.
– Эй, девочки, – сказал он, – давайте вместе ловить креветок.