Шагают вокруг двора снова и снова, кружатся, как колесо в ночном бреду Артура, кружатся вокруг непристойного центра – уборной. Надзиратель Холл – как погонщик на беговом круге, его голос щелкает, как бич:
– Не разговаривать! Не разговаривать!
И эта безумная карусель носит название «прогулки».
В девять часов арестантов повели в мастерскую, длинное пустое помещение, где шили мешки. Артуру дали еще порцию мешков. Надзиратель Биби, начальник мастерской, снабдив Артура мешками, заметил его неопытность, наклонился к нему и стал объяснять:
– Смотри, дурачок, вот как надо их сшивать.
Он прошил толстой иглой два рубца грубой ткани, показав, как следует делать стежки, и добавил насмешливо, но без всякого недоброжелательства:
– Если сошьешь много, получишь вечером какао. Понимаешь, дурачок? Чашку сладкого горячего какао!
Ласковая нотка в голосе Биби ободрила Артура. Он принялся шить. Человек сто занимались здесь тем же делом. Сосед Артура, старый человек с седыми висками, работал ловко и быстро, чтобы заслужить какао. Кидая на пол готовый мешок, он всякий раз чесал у себя под мышкой и украдкой бросал взгляд на Артура. Но не говорил: заговорить – значило лишиться какао.
В двенадцать часов снова раздался звон. Работу в мастерской прекратили и потянулись по камерам обедать. В камере Артура щелкнул замок. Обед состоял из похлебки и хлеба с прогорклым маргарином. После обеда надзиратель Коллинс отодвинул заслонку отверстия в двери. Его глаз, приложенный к отверстию, казался очень большим и зловещим. Он сказал:
– Вас сюда посылают не для того, чтобы бездельничать. Принимайтесь за мешки!
Артур принялся за мешки. Руки у него болели от проталкивания толстой иглы сквозь ткань, на большом пальце вскочил волдырь. Он не думал о том, что делает и зачем делает. Он работал уже автоматически, все шил и шил. Снова звук ключа в замке. Коллинс принес ужин – опять водянистая овсянка и ломоть хлеба. Войдя в камеру, он посмотрел на мешки, потом на Артура, и его короткая верхняя губа вздернулась, обнажая зубы. Не могло быть сомнений в том, что надзиратель Коллинс почему-то невзлюбил Артура. Но он не спешил издеваться над ним, у него было впереди очень много месяцев, и он по долгому опыту знал, что, если не спешить, получишь гораздо больше удовольствия. Он только сказал, как бы размышляя вслух:
– И это все, что вы сделали? Мы не потерпим здесь отлынивания от работы.
– Я не привык к этой работе, – ответил Артур. Он невольно говорил заискивающим тоном, словно чувствуя, как важно быть в милости у Коллинса. Он поднял глаза, утомленные напряжением, и ему показалось вдруг, что надзиратель стал пухнуть, особенно голова: большая уродливая голова вырастала до фантастических размеров и принимала угрожающий вид. Артуру пришлось смотреть на Коллинса, заслонив глаза рукой.
– Советую вам поскорее привыкнуть, черт возьми! – Коллинс говорил очень тихо, но его уродливая голова еще больше надвинулась на Артура. – Не думайте, что если увильнули от военной службы, то вы найдете себе здесь теплое местечко. Шейте мешки, пока не услышите звонок!
И Артур шил, пока не услышал звонок. А услышал он его в восемь часов. Резкий металлический звон наполнил всю глубину тюремного колодца и возвестил Артуру, что впереди – ночь одиночества.
Артур сел на край кровати, тупо разглядывая широкие черные клейма в виде стрел на своих брюках хаки и обводя эти стрелы указательным пальцем. Почему он заштемпелеван стрелами? Он весь покрыт ими. Все его тело, словно скованное столбняком, пронизано потоками широких черных стрел. У него было странное ощущение небытия, ощущение какого-то душевного уничтожения. Эти стрелы его убили.
В девять часов потух свет. Посидев с минуту в темноте, Артур упал, как был, не раздеваясь, на нары и, точно оглушенный, сразу уснул.
Но спал он недолго. Вскоре после полуночи его разбудил тот же вой, что ночью. Но на этот раз вой длился, длился, словно его забыли остановить. В нем звучали бешенство и полная растерянность. Артур в темноте вскочил с постели. Сон восстановил его силы. Душа в нем снова ожила, ужасно, мучительно ожила и не могла вынести этого воя, и мрака, и одиночества. Он и сам завопил:
– Прекратите это, прекратите, ради бога, прекратите! – и начал колотить кулаками в дверь своей камеры.
Он кричал и барабанил в дверь как безумный, и не прошло минуты, как он услышал, что и другие так же вопят и колотят в двери. Из темных катакомб галерей неслись громкие крики и стук. Но никто не обратил на это внимания, и крики и стук постепенно утихли, канули во мрак и молчание.
Артур некоторое время постоял, прижавшись щекой к холодной решетке двери, с протянутыми вперед руками и бурно вздымающейся грудью. Потом он сорвался с места и начал шагать по камере. Камера была так тесна, что в ней негде было шевельнуться, а он все шагал да шагал, не мог остановиться. Руки его были по-прежнему сжаты в кулаки, он, казалось, не имел силы разжать их. Время от времени он бросался на нары, но напрасно: измученные нервы не давали ему покоя. Только от движения становилось легче. И он продолжал ходить.
Он ходил и тогда, когда заскрипел ключ. Скрип ключа начинал новый день. Он подскочил от этого звука и остановился посреди камеры, глядя на Коллинса. Он сказал, задыхаясь:
– Я не мог уснуть из-за этого воя. Не спал из-за него всю ночь.
– Стыд и срам! – фыркнул надзиратель.
– Я не мог уснуть. Не мог! Что это за вой?
– Не разговаривать!
– Кто это воет? Что это такое?
– Сказано вам, не разговаривать! Это один болван взбесился, если уж хотите знать, он находится под наблюдением, как умалишенный. А теперь замолчите. Никаких разговоров! – И Коллинс вышел.
Артур сжал лоб руками, всеми силами стараясь овладеть собой. Голова его валилась на грудь, ноги, казалось, не в силах были поддерживать тело. Он чувствовал себя смертельно больным. Он не мог есть похлебку, которую оставил для него Коллинс, в такой же, как всегда, глиняной миске. Запах ее вызывал у него нестерпимую тошноту. Нет, он не может есть эту похлебку.
Неожиданно заскрипел ключ. Вошел Коллинс и, посмотрев на Артура, вздернул губу. Он спросил:
– Почему не завтракаете?
Артур тупо посмотрел на него:
– Не могу.
– Встать, когда я с вами говорю!
Артур встал.
– Ешьте свой завтрак!
– Не могу.
Губа Коллинса снова поднялась, тонкая и синяя:
– Он недостаточно хорош для вас, а? Недостаточно изысканное кушанье для Касберта? Ешь, Касберт!
Артур повторил вяло:
– Не могу.
Надзиратель спокойно погладил подбородок. Дело принимало приятный для него оборот.
– Знаете, что с вами сделают? – сказал он. – Вас будут кормить искусственно, если вы не образумитесь. Впустят вам в пищевод кишку и вольют суп. Вот. Я это проделывал раньше и проделаю снова.
– Право, не могу, – возразил Артур, опустив глаза. – Я чувствую, что, если начну есть, меня вырвет.
– Берите чашку, – скомандовал Коллинс.
Артур нагнулся и взял в руки чашку. Надзиратель Коллинс наблюдал за ним. Он с самого начала сильно невзлюбил Артура за то, что Артур хорошо воспитан, образован, что он джентльмен. Но была и другая причина. Ее-то Коллинс и принялся медленно излагать:
– Смотрю я на вас, господин уклоняющийся, – терпеть не могу таких, как вы. Я сразу же вас заприметил, в ту минуту, как вы вошли. У меня, видите ли, сын в окопах. Этим многое объясняется, не так ли? И этим объясняется то, что вы сейчас съедите свой завтрак. Ешьте, господин уклоняющийся!
Артур начал есть похлебку. Он проглотил половину жидкой массы и сказал страдальческим голосом: «Не могу!» И в тот же миг его стошнило. Рвота облила сапоги Коллинса. Коллинс побагровел. Он подумал, что Артур нарочно выплюнул похлебку на его сапоги. Не задумываясь, он нанес Артуру страшный удар в лицо.
Артур побелел как бумага. Он смотрел на надзирателя мученическим взглядом.
– Вы не имеете права, – сказал он, задыхаясь. – Я пожалуюсь на вас за то, что вы меня ударили.
– Вот как, пожалуетесь? – фыркнул Коллинс, вздернув губу до последнего предела. – Так заодно уж пожалуйтесь и на это. – Он что есть силы размахнулся и ударом кулака свалил Артура наземь.
Артур упал на бетонный пол камеры и лежал неподвижно. Он слабо застонал, и при этом звуке Коллинс, подумав о сыне в окопах, злобно усмехнулся. Он обтер свои испачканные рвотой сапоги о куртку Артура и, все еще скаля зубы, вышел из камеры. Ключ со скрипом повернулся в замке.
XIII
В тот день, когда Артур лежал без чувств в луже рвоты на цементном полу камеры, Джо Гоулен сидел в Центральной гостинице Тайнкасла перед тарелкой с устрицами. Среди других прелестей Джо недавно открыл устрицы. Занятная штука эти устрицы, занятная во всех отношениях! А особенно любопытно, что их можно съесть такое количество! Джо мог без всякого усилия одолеть полторы дюжины, когда у него бывало подходящее настроение, а оно у него бывало постоянно. И они были очень вкусны с лимонным соком и соусом табаско, особенно крупные и жирные.
Некоторые вещи – например, мясо и цыплят – теперь труднее стало доставать, а вот устриц, когда наступал их сезон, люди опытные всегда могли получить в Центральной. Впрочем, Джо мог достать все, что угодно. Он заглядывал в Центральную так часто, что стал здесь своим человеком, все увивались вокруг него, и даже старший официант, старый Сью (звали его, собственно, Сьючерд, но Джо обращался со всеми запанибрата и фамильярно сокращал имена), – старый Сью прибегал на его зов быстрее всех.
– Почему вы не купите себе несколько крокерских и диксоновских? – спросил Джо так, между прочим, у старика Сью несколько месяцев тому назад. – Не делайте испуганных глаз. Я знаю, что вы спекуляциями не занимаетесь, – семейный человек и все такое. Не так ли, Сью? Но это совсем другое дело, и вам бы следовало просто так, на пробу, купить себе сотенку этих акций.
Через неделю Сью подстерег Джо у входа в ресторан, чтобы подобострастно, чуть не на коленях, поблагодарить его за совет, и усадил его за лучший столик.